отым  шитьем.
Одну.
   Драгонет повертел ее недоуменно в пальцах.
   - Это для графа Фуа?
   - Для вас. Да берите же. И смотрите, не потеряйте.
   Драгонет хитро усмехнулся, спрятал перчатку за пазуху.
   - Сдается мне, мессен, скоро вы потребуете ее обратно.
   - Прощайте, - сказал на это Симон. И гаркнул:
   - Отдайте ему оружие!
   Выйдя из палатки, он долго смотрел, как маленькая  фигурка,  ковыляя,
взбирается на гору.

***

   В канун Пасхи,  25  марта,  защитники  Монгренье  оставили  замок  и,
присягнув Симону во всем, что тот потребовал, отправились на каталонскую
границу.
   Симон посадил в Фуа и  Монгренье  свои  гарнизоны  и  спешно  покинул
Пиренеи, потому что получил новые вести, на этот раз с Роны.
   И вести эти были дурными.

11. РОНА БУРЛЯЩАЯ

Весна - лето 1217 года

   Гюи де Монфор, брат Симона, нынче в Каркассоне.
   Гюи,  второй  сын  Симона,  -  в  Тарбе,  со  своей  женой,  графиней
Бигоррской.
   Одним глазом в сторону Каталонии косит - не движется  ли  напасть  на
отца его; другим - за женой приглядывает: как, не  брюхата  ли  еще?  Да
только разве их, женщин, разберешь, где они детей прячут?
   Сам Симон занят, насаждает в Фуа свой гарнизон  и  улаживает  дела  с
гасконскими прелатами. Те, как ни противно им это,  принуждены  кое-как,
кривокосо  оборонять  от  симонова  произвола  Рыжего  Кочета.   А   тот
раскукарекался на всю округу, попробуй угомони.
   Дама  Алиса  и  меньшие  дети  -  в  Тулузе,  под  надежной   защитой
Нарбоннского замка.
   Старый Раймон, бывший граф Тулузский, - в Арагоне,  у  родичей  своей
последней жены Элеоноры, достойной мачехи Рамонета.
   А где же Рамонет?..

***

   А вот он! Кто хотел его, на свою беду, увидеть?
   Рона в зареве его костров, будто греческим огнем облита.  Красноватый
отблеск выплескивается на стволы деревьев, лижет стены Сен-Жилля.
   Сен-Жилль! Город, куда завтра предстоит войти.
   - Мессен! Их привели! Вон они, там!..
   - Где?
   "Их" - шестнадцать человек, франков, взятых живыми  в  утреннем  бою,
недалеко от Сен-Жилля. Не бой и был, так - столкнулись передовые отряды.
   У большого костра теснятся городские ополченцы из Бокера и  Авиньона,
оружие у них заметно лучше, чем выучка. Это главная опора Рамонета, мясо
на его костях, его рабочие руки. Крестьян очень немного: лето стоит - не
до войны. И рыцари Юга, верные вассалы, благородные соратники.
   Собрались посмотреть на пленных, посмеяться. Хотя что тут  особенного
смотреть?
   Франков, связанных одной длинной веревкой, с хохотом  выбрасывают  на
середину, к ногам Рамонета. Они валятся большим неряшливым снопом -  пал
один, потянул за собою остальных.
   Рамонет стоит, разглядывая.
   При свете огня Рамонет, двадцатилетний юноша, еще прекраснее, чем при
солнечном. Черные в темноте глаза сверкают, рот охотно смеется.
   Шутки вокруг так и сыплются, для Рамонета одна другой солоней, а  для
франков - горше. Пленные тужатся понять,  над  чем  вокруг  смеются,  но
языка провансальского почти не  понимают.  А  тут  еще  слова  тонут  во
всеобщем хохоте.
   Нехорошие лица у этих франков.  Лучше  бы  им  вовсе  не  жить,  этим
франкам.
   Сын Раймона Тулузского шуткам  не  препятствует  -  дает  высказаться
всем, кто только этого хотел, даже мужланам.
   Когда  выдохлись  и  замолчали,  тихо  пересмеиваясь  между  собою  в
полумраке у костра, так молвил юный граф:
   - Давайте лучше отпустим этих франков на волю. Не в  обозе  же  их  с
собой тащить? У нас и без того хватает подружек да шлюх...
   Смешки попритихли совсем. Как это - отпустить на волю? Ради  чего  же
тогда брали в плен? Ради  чего  двух  человек  потеряли  убитыми  и  еще
пятерых - ранеными, неизвестно, когда оправятся. Этих франков отпустишь,
а завтра снова бейся с ними у стен Сен-Жилля.  Лучше  уж  бросить  их  в
Рону, как есть, связанными, пусть пускают пузыри.
   А Рамонет улыбается от уха до уха. Губы у него нежные, едва опушенные
темным мягким волосом.
   - Не даром, конечно, освободим их - за выкуп. Возьмем  с  них  плату,
какую захотим...
   Тут уж многие заулыбались, ножи на  поясе  оглаживать  стали.  Знали,
какова любимая шутка Рамонета  над  побежденными  врагами.  А  связанные
франки у костра - те закаменели. Не забыли, видать, Бокера.
   Рамонет неспешно кругом их обошел.  Ногой  потыкал,  норовя  по  лицу
попасть.
   Понимал, что все на него смотрят.
   Поклонился соратникам своим (те рты  разинули,  в  восторге  за  юным
графом наблюдая). Молвил:
   - Эй, есть ли среди вас торговцы?
   Нашлись торговцы, двое. Рамонет им еще отдельный поклон  отвесил,  те
от счастья онемели.
   - Научите же меня, рыцаря,  как  следует  покупать,  и  продавать,  и
сбивать цену, чести не роняя!
   Из торговцев старший по возрасту отвечал степенно:
   - То великое искусство, за один раз не обучишься.
   - Тогда будем торговаться безыскусно, - сказал Рамонет. И пленным:
   - Есть у вас уши и носы, мессены, и  вот  что  я  вам  скажу:  сильно
глянулись мне они. Хочу их себе оставить; вы же сами мне без надобности.
   В темноте кто-то из авиньонских ополченцев стонал от хохота.
   А один франк спросил, коверкая язык:
   - В чем же твоя торговля, Раймончик?
   Ответил юный граф, воинство свое веселое озирая:
   - В том, что можете откупить свои носы, коли  пожелаете.  За  нос  по
пяти марок, а за каждое ухо - по три.
   И уселся на подушку, какую для него нарочно возили - не  потому,  что
изнежен был, вовсе нет, а чтобы отличаться от прочих.
   Началась потеха. Можно было, конечно, без всякого выкупа у франков их
достояние отобрать, а самих ножами изрезать,  как  пожелается,  но  куда
забавнее  оказалось  смотреть,  как  они  по   кошелям   шарят,   деньги
выковыривают, со слезами друг у друга одалживаются.
   Наконец приелось и это. Зевнул Рамонет и крикнул, не вставая:
   - Что, собрали выкуп?
   Ответа дожидаться не стал, махнул рукой авиньонцам: начинайте.
   Пленных стали отвязывать  по  одному.  Кто  брыкался,  вразумляли  по
голове.
   Расстилали на земле, будто девку, раскладывали крестом руки-ноги.  На
дергающиеся ноги усаживался обильный телесами  молодец,  руки  прижимали
двое других.
   Четвертый, ловкий и умелый, с острым ножом пристраивался в головах.
   Наклонялся низко.
   - Ну что, - выговаривал раздельно, чтобы тупоголовый франк  понял,  -
сберечь тебе что-нибудь из красы или не дороги ни нос, ни уши?
   Одни сумели откупить нос, другие - нос и одно  ухо,  трое  выкупились
полностью, а семерых обкорнали, будто поленья суковатые.  И  смеялись  у
костра, глядя, как кромсает мясник франкам их ненавистные  лица.  После,
когда нож поработал, франка, истекающего кровью, оставляли корячиться на
прибрежном песке: в эту ночь, да и в ближайшие  другие,  большого  вреда
уже не причинит.
   Трое откупившихся сидели на земле с затекшими  от  веревок  руками  и
ногами.
   Слушали, как тягуче расползается  над  Роной  долгий  крик  боли.  Из
темноты,  хлюпая  лягушками,  сыпались  им   на   колени   еще   теплые,
кровоточащие куски человеческого мяса, и не было ночи конца.

***

   Еще не  рассвело,  когда  Сен-Жилль  огласился  погребальным  звоном.
Звонили  недолго  и   вскорости   смолкли,   но   тревога,   пробуженная
торжественными звуками колоколов, осталась.
   - Что это было? Кто умер?
   - Нас от Церкви отлучили, вот что это было.
   - За что?
   - За то, что нашего графа Раймона любим  и  помогаем  ему  возвратить
себе наследие.
   Из кафедрального собора медленно выходили клирики, один за  другим  -
все.
   Босые, в разодранных на груди одеждах,  многие  -  в  рубище.  Волосы
осыпаны пылью, на плечах следы ударов плетки. Молчали,  не  смотрели  ни
вправо, ни влево.
   Горожане, притихшие, вываливали на улицы.
   Последний из уходящих  клириков  немного  задержался.  Запер  тяжелую
дверь собора, несколько раз повернув ключ.
   Окруженный дьяконами, епископ вынес Святые Дары.
   Перед процессией испуганно расступались, спешно давали дорогу.  Будто
зачумленных из города провожали.
   А клирики - те так уходили, будто бы, напротив, город был зачумлен, а
они спасали чистоту свою от зловонного дыхания смерти.
   У многих горожан неприятно тянуло в животе. Одно дело  -  ругаться  с
приходским священником, совсем другое - жить в  проклятом  городе,  быть
отлученным. Душа поневоле голодать начинает.
   Городские ворота в ранний час стояли закрытыми. Клирики остановились,
ждать стали. И все молча.
   Горожане  догадались  открыть   ворота.   Распахнулись   нехотя,   со
скрежетом, будто по меньшей мере столетие к ним не прикасались.
   Мрачная процессия колыхнулась, двинулась снова.  Кто-то  из  уходящих
неловко налетел на другого, так спешил оставить Сен-Жилль.
   Воздев над головой руки, так, чтобы Святые  Дары  были  хорошо  видны
безмолвной толпе, епископ Сен-Жилльский плюнул на мостовую и,  брезгливо
переступив плевок босыми ногами, вышел вон, за ворота.
   Немногим позже стража видела со стен, как весь  клир,  собравшись  на
берегу, моет ноги - стряхивает с себя прах Сен-Жилля.  Один  дьякон,  на
вид никак не старше двадцати пяти лет, омывал  ступни  своего  епископа,
черпая воду ладонями.
   Епископ стоял неподвижно, сомкнув ладони над драгоценным ларцом.
   Затем клирики побрели прочь, вниз по течению Роны.
   Рамонет тоже видел их. Появился на гребне холма,  верхом  на  лошади.
Поглядел в их прямые спины.
   Ветер  трепал  лохмотья  порванного  облачения,   злодействовал   над
остатками седых волос епископа.
   Рамонет повернулся к  своим  спутникам,  одарил  их  открытой,  ясной
улыбкой.
   - Догоните их, - сказал он одному рыцарю, авиньонцу. - Пусть  заберут
уродов, ловчее будет побираться да фиглярствовать.
   Засмеялся рыцарь из Авиньона и погнал коня по  берегу,  святым  отцам
вослед.
   Клирики еще издали заметили верхового. Остановились,  сбились  тесно.
Епископ еще крепче прижал к груди ларец. Дьякон - тот, что мыл ему ноги,
- заслонил его собой, а сам сощурил глаза, присматриваясь: не блеснет ли
меч.
   - Эй, святые  отцы!  -  закричал,  стремительно  наезжая,  рыцарь  из
Авиньона. - Подождите-ка!
   ...А лето в самом начале. Трава пахнет - с ног сшибает. Упасть  бы  в
нее лицом, не видеть... По лугам вьется сверкающая лента реки,  вдали  -
красноватые стены  и  башни  Сен-Жилля.  De  profundis  clamavi  ad  te,
Domine...
   А всадник настиг, описывает круги, зажимает в кольцо, не дает уйти  -
пастуший пес вокруг неразумного стада. На лице ухмылка, но меч в ножнах.
   Спросил его епископ сурово (а у самого еще гремит в ушах смертное  De
profundis):
   - Для чего мы тебе, чадо?
   Отвечало чадо, с седла наклонясь:
   - Есть  у  нас  несколько  католиков,  франков.  Приблудились,  скоты
бесполезные.
   Утопить бы, да жаль, все-таки живое  дыхание.  Господин  наш  Раймон,
Божьей милостью молодой граф Тулузы, спрашивает вас: не возьмете  ли  из
милосердия себе хлам сей бесполезный?
   Дурное предчувствие охватило епископа.
   - Приведите их, - молвил.
   Всадник рассмеялся, назад помчался, к Рамонету.
   Вскоре из-за холма раздавленной гусеницей  выползли  пленные  франки,
связанные за шею длинной волосяной  веревкой.  Впереди  -  те,  кто  цел
остался, поводырями. За ними увечные. Лица распухли  багровой  подушкой,
глаз не видать, волосы слиплись, в  кровавой  коросте.  А  сбоку  кружит
авиньонец, погоняет, смеется. Вручает конец веревки младшему  дьякону  и
уезжает прочь - от хохота помирает на скаку, мало с седла не падает.
   Клирики остаются с бедой на руках: шестнадцать воинов; трое нуждаются
в хлебе, а прочие - в целении, да только где взять им лекаря?
   Дьякон, торопясь, снимает кусачую веревку, развязывает франкам  руки.
Слепые от боли и ран, франки еле шевелят губами - пытаются говорить.
   И так сказал им епископ, наружно как бы сердясь:
   - Молчите! Встаньте на колени.
   И все - и франки, и клирики - опускаются на колени, а  дьякон  подает
книгу, какую сберегал в кожаной сумке.
   Раскрыв  ее  и  помолчав  немного  над  страницами,  говорит  епископ
СенЖилльский:
   - Слушайте.
   Да слышит земля и все, что наполняет ее, вселенная и все  рождающееся
в ней!
   Ибо гнев Господа на все народы и ярость Его на все  воинство  их.  Он
предал их заклятию, отдал их на заклание. И убитые их будут  разбросаны,
и от трупов их поднимется смрад, и горы размокнут от крови их...
   Он читает и читает и все не может остановиться, упиваясь.  И  слушают
франки и клирики, и сверкающая Рона в зеленых берегах, и  красные  башни
под синим небом.
   И нет тления этим словам.
   Укрепите ослабевшие руки и утвердите колени дрожащие; скажите  робким
душою:  будьте  тверды,  не  бойтесь;  вот  Бог  ваш,  придет  отмщение,
воздаяние Божие; Он придет и спасет вас. Тогда откроются глаза слепых, и
уши глухих отверзутся.
   Тогда хромой вскочит, как  олень,  и  язык  немого  будет  петь;  ибо
пробьются воды в пустыне...
   Тут пресекся голос у читающего. Пал на колени вместе с  остальными  и
зарыдал от гнева и бессилия.

***

   И вот уходят они дальше по берегу, больные опираясь на здоровых,  все
босые, все истерзанные душой и телом, и золотистая дымка раннего летнего
утра окутывает их, постепенно скрывая от глаз.

***

   Основные силы Рамонета - в Бокере  и  Авиньоне.  В  этих  городах  он
открыто  провозгласил  себя  независимым  государем,  завел   печать   с
надписью: "Раймон VII, граф Тулузы, герцог Нарбонны,  маркиз  Прованса".
То и дело прикладывал ее к разным грамотам и письмам.
   А Симон?..
   Симон - далеко. Симон застрял в Пиренеях, в Фуа. Не скоро  выберется.
Фуа - груз тяжелый, его так запросто с ноги не стряхнешь.
   Ну а пока старый лев барахтается в горах, Рона  набухает  мятежом,  и
вот она выходит из берегов, заливая город за городом волной  яростной  и
радостной: свобода!
   Все броды по  реке  заняты.  Пусть  он  только  сунется,  Симон!..  У
Сен-Жилля сторожат переправу сен-жилльцы, а у  Вивьера  -  вивьерцы.  Не
любит пехота городских общин так воевать, чтобы к ночи  не  вернуться  к
себе под кров, за стены родного города.
   Несколько кораблей из Авиньона ходят  по  реке  вверх-вниз.  Развозят
продовольствие, приглядывают за берегами.
   И вовсе не страшно оказалось бунтовать, напротив -  весело.  Ну,  где
этот Симон, что медлит? Испугался? А вот на Роне никто не боится. Нечего
бояться.
   Ведь здесь Раймон, Рамонет - законный  государь,  юный  граф  Тулузы,
воин, властитель, баловень, красавец  и  храбрец  -  молодой  Раймон,  в
котором, сколько ни ищи, не сыщешь изъяна.

***

   Много дней минуло  с  тех  пор,  как  предали  проклятию  и  оставили
мятежный СенЖилль, и вот показался впереди замок Берни, одна из твердынь
на Роне, оплот бунта.  Даже  не  подняли  головы,  чтобы  посмотреть  на
высокие стены - ни клирики, ни калеки. Как шли, шатаясь от слабости, как
шли, от голода шалея, так и продолжали - без всякой надежды на людей, на
одного Бога уповая. Только епископ  ступал  твердо  и  ларца  никому  не
отдавал, хотя ему эта ноша стала уже казаться чрезмерно тяжелой.
   Из шестнадцати франков с ними оставались только  одиннадцать.  Прочих
похоронили, как пришлось, на берегу, ибо  в  города,  восставшие  против
Монфора, католическое духовенство допускать не захотели.
   И вот со стороны Берни понесся им навстречу всадник.
   Остановились.
   И сказал епископ спутникам своим, чтобы пали на колени и молились  со
счастьем и смирением. И еще сказал он  им  радоваться,  ибо  нет  ничего
лучше смерти, принятой за веру  в  час  молитвы.  И  сам  первый  начал,
прикрыв глаза и сложив ладони на ларце, как на алтаре.
   И так стали они, по совету своего епископа, ждать смерти.  А  всадник
приближался, взбивая песок.
   Подлетев,  закричал  всадник,  врываясь  в  хор  печальных,   хриплых
голосов:
   - Не вы ли клирики сен-жилльские?
   Замолчал епископ, прерванный посреди молитвы. Следом за ним, один  за
другим, стихли и остальные.
   - Это мы, - молвил, наконец, епископ. И поднялся на ноги.
   - Благодарение Создателю! - сказал тогда всадник. - Граф Симон  зовет
вас в свои палатки...
   Поначалу решили было путники, что ради злого смеха послал к ним этого
всадника  Рамонет.  Не  насытился  еще  глумлением,  новое  ругательство
придумал.
   В самом деле, откуда бы взяться здесь, на Роне, в нескольких  верстах
от Берни, Симону де Монфору?  Все  знают,  что  Симон  в  Пиренеях,  что
надолго увяз он в Фуа. Как сумел добраться так скоро? Не по  воздуху  же
перенесся?..

***

   Но это и вправду был Симон - пыльный, уставший, обозленный. Совершать
быстрые переходы выучили его сарацины, еще в  прежние  времена.  И  умел
Симон переноситься из края в край, как по волшебству, и не щадил он  при
том ни полей, ни людей, ни лошадей. Но в первую  голову  не  щадил  граф
Симон самого себя.
   Ворвался на берег Роны, распугивая вилланов и городское ополчение,  и
с ходу врезался в Берни. Второй  день  держал  осаду,  стоял  палатками,
присматривался, прицеливался. А в лесу уже валили столетнее  дерево  для
тарана. Назавтра готовился Симон взять крепость штурмом.
   Как прослышал о том, что случилось в Сен-Жилле,  послал  человека  на
розыски, а когда отыскались клирики, сам навстречу епископу выехал.
   Седла не покидая, смотрел Симон, как  проходят  на  трясущихся  ногах
франки, числом одиннадцать, в землю устремив изуродованные лица.

***

   С калеками Симон разговаривать не стал. Их разобрали по палаткам, кто
захотел.
   Симон пригласил к себе одного только  епископа.  Разложил  перед  ним
хлеб, вино, сушеное темное мясо лесного зверя. Умолил подкрепить силы.
   И передал епископ Симону все новости, какие знал.  Симон  слушал,  не
перебивал, только омрачался все тяжелее.
   Наутро, едва стало светать,  погнали  франки  своих  коней  к  Берни.
Покатили на тяжелых колесах большой таран - два дня вострили, вгрызались
топорами в столетнюю древесину. От вражеских стрел прикрывали черепахой.
   Палатки, имущество, раненых, священников - все оставили в  лагере,  в
малом удалении от стен замка, не боясь.  Знали:  сегодня  этой  твердыне
начертано пасть.
   Походя подожгли городок, жмущийся к стенам Берни,  и  в  черном  дыму
ударили тараном в ворота замка. Сверху хотели вылить на них  раскаленную
смолу, но пока калили, ворота треснули.
   И увидел Берни перед собой разъяренного Симона. Первым ворвался он  в
пролом и зарубил двух солдат у павших  ворот.  Следом  за  ним  ринулись
франки, и не остановить их уже было.
   Вертясь на коне посреди двора и так уходя от стрел, закричал Симон во
всю глотку:
   - Поджечь здесь все!..
   Черные клубы уже тянулись внизу, заволакивая горящий город.  С  крыши
донжона посылал стрелу за стрелой упрямый лучник.
   Франки хватали телеги, валили на них хворост и  солому,  вкатывали  в
башни, запаливая факелами. Донжон курился дымом, извергая клубы из узких
окон, подобно дракону. Дым душил, хватал за горло, заставлял выбегать на
двор навстречу мечам и стрелам.
   Во двор сгоняли пленных - мужчин и женщин, детей и стариков, воинов и
горожан, знатных и простолюдинов.
   Симон, сидя на лошади, безучастно взирал на них, копошащихся внизу.
   Шевельнул ноздрями и гаркнул зычно:
   - Увечных сюда!..
   Пока подходили увечные франки, один другого страшнее, от общей  толпы
отогнали, по приказу Симона, простолюдинов обоего пола и детей, кому  на
вид было меньше десяти лет. Прочих же отдал Симон на расправу.
   И руками изуродованных Рамонетом франкских  воинов  повесил  Симон  в
Берни несколько десятков рыцарей и горожан, стариков, юношей и женщин. И
самого владельца замка, Аймара де Берни, и жену его,  и  старшего  сына,
четырнадцатилетнего юношу. Младшего  же,  отыскав  в  толпе  отпущенных,
велел высечь и обратить в рабство.
   И смотрели те немногие, кто оставлен был Симоном в  живых,  как  бьют
пятками умирающие. И никто не отводил глаз.