слушает, не понимая ни  слова.  Синева  смыкается  над  ее
головой,   утопив,   поглотив.   Когда   эта   утопленность   становится
невыносимой,  Оливьер  резко  обрывает  чтение.  От  неожиданности   все
вздрагивают: точно убаюканного ударили.
   - Брат! - страстно спрашивает Гастона Оливьер (а пальцы  совершенного
зашевелились на голове умирающего, сжимая его влажные  пряди).  -  Брат!
Тверда ли твоя решимость?
   Еле слышно отвечает Гастон:
   - Да.
   И, кашлянув, громче:
   - Да.
   - Искал ли ты спасение в католической церкви?
   - Да.
   - Но то было прежде, не так ли?
   - Да.
   - Знаешь ли ты, что прежде ты заблуждался?
   - Да.
   - Готов ли ты терпеть за истинную веру?
   - Да.
   - До последнего часа?
   - Да, - говорит Гастон. И снова его одолевает кашель.
   Оливьер замолкает. Ждет. Эн  Гастон  хрипло,  трудно  дышит,  пытаясь
справиться с кашлем. Наконец он просит:
   - Благослови же меня, брат.
   - Господь наш Иисус Христос да благословит тебя, брат,  -  отзывается
Оливьер. У Петрониллы вдруг перехватывает горло. Этот ласковый,  низкий,
братский голос исторгает у нее слезы.
   Гастон, блестя глазами, неотрывно смотрит на Оливьера, будто  бы  тот
мог избавить его от страха и смертной муки, - как голодное дитя на  мать
с ломтем хлеба в руке.
   А Оливьер продолжает вопрошание.
   - Обещаешь ли ты служить Богу и Его Писанию?
   - Обещаю, брат, - шепчет Гастон. У него лязгают зубы,  его  трясет  в
ознобе.
   - Не давать клятв?
   - Обещаю.
   - Не прикасаться к женщине?
   - Да.
   - Не спать без одежды?
   - Да.
   - Не убивать живого - ни человека, ни дикое животное,  ни  птицу,  ни
домашнюю скотину, - ибо кровь неугодна Господу, пусть даже  пролитая  за
святое дело?
   - Я не буду... убивать, - с трудом выговаривает Гастон.
   - Обещаешь ли ты не есть ни мяса, ни молока, ни яиц?
   - Да.
   - Соблюдать четыре сорокадневных поста в году?
   - Да.
   - Не совершать ничего без молитвенного обращения к Господу?
   - Да.
   - Ничего не делать без спутников из числа твоих братьев?
   - Да.
   - Обещаешь ли ты жить только для Господа и истинной веры?
   - Обещаю, - говорит умирающий.
   Оливьер протягивает ему свою книгу, с которой, видимо, не расстается.
   Гастон приникает к ней губами.
   - Обещаешь ли ты, брат, никогда не отрекаться от нашей веры?
   - Да.
   - Даже и в руках палачей?
   - Да.
   И Гастон бессильно падает назад, на покрывала.
   Оливьер кладет книгу ему на грудь, как на жертвенник,  и  скрещенными
ладонями накрывает его голову.
   - Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! - возглашает  Оливьер.  Умирающий
вздрагивает под его руками. - Дух Святой, Утешитель, приди,  низойди  на
брата нашего!
   - Истинно, - отзывается один из совершенных.
   Второй подхватывает:
   - Дух Святой, Утешитель, приди, низойди на брата нашего!
   Первый вновь произносит:
   - Истинно.
   - Славим Отца и Сына и Святого Духа! - восклицает Оливьер.
   Гастон вжимается в свои покрывала. Оливьер освобождает, наконец,  его
голову от тяжести своих рук и забирает  с  его  груди  покров  и  книгу.
Гастон вздыхает свободнее.
   - Отец наш, сущий на небе, - начинает  петь  Оливьер.  Гастон  вторит
ему. Он знает эту молитву. Петронилла тоже теперь  знает  ее.  Вместе  с
совершенными (их уже не трое, а четверо)  она  просит  доброго  Бога  об
избавлении от власти зла - творца всякой плоти, и о  хлебе  сверхсущном,
который есть слова Жизни.
   Когда последнее "истинно"  смолкло,  Оливьер  склоняется  к  Гастону.
Гастон приподнимается ему навстречу, вытянув губы трубочкой,  и  Оливьер
подставляет под  этот  поцелуй  свой  утонувший  в  бороде  рот.  После,
выпрямившись, передает поцелуй стоящему рядом; тот - своему  сотоварищу,
а третий из совершенных, поскольку рядом  с  ним  оказалась  Петронилла,
лишь касается ее плеча книгой. Петронилла передает  поцелуй  той  унылой
девке, что караулила гастонову смерть, просиживая у господской  постели,
- и так дальше, от одного к другому, пока поцелуйный круг не замкнулся.
   - Брат, - говорит Оливьер Гастону, - живи отныне в  чистоте  и  храни
свое обещание, ибо в этом - залог твоего грядущего спасения.
   - Да благословит тебя Бог, брат, - отзывается эн  Гастон.  -  Я  буду
жить в чистоте, как обещал...
   На рассвете он умер.

***

   Перед уходом Оливьер благословил впрок несколько  больших  коробов  с
хлебом, чтобы оставшимся было что вкушать в  минуты,  когда  потребуется
утешение.
   - А утешение будет вам насущно необходимо, - сказал  Оливьер  графине
Бигоррской. - Ибо утекли времена лазурные  и  проницаемые  для  света  и
настали времена железные и проницаемые для тьмы.
   Гастон остывал в  опочивальне.  Беседа  между  совершенным  и  вдовой
Гастона происходила во дворе, куда прислуга  нарочно  притащила  короба.
Окруженный хлебами, овеваемый  сильным,  уже  весенним  ветром,  Оливьер
вещал:
   - Вкушайте хлебы Жизни во всякое время, ибо  сказано:  "Я  есмь  хлеб
Жизни".
   Ешьте этот хлеб в ознаменование нашего братства и  единства  истинной
Церкви.
   Младший из его спутников спросил почтительно:
   - Отец, в прежней своей жизни я слышал, как учили католики о том, что
освященный хлеб есть тело Христово.
   - Сын, - отвечал Оливьер, - они лгали. Ибо сказано: "Дух  животворит;
плоть не пользует нимало". Хлеб освященный не  может  преобразоваться  в
плоть Иисуса, ибо плоти Иисус не имел. Нелепице и  лжи  учили  католики.
Подумай, сын. Хлеб и вино суть грубая земная материя.
   - Истинно, - сказал совершенный, склоняя голову и вновь поднимая ее.
   - Кто есть отец грубой земной материи?
   - Я не хочу поименовывать его.
   - Назови! - сурово велел Оливьер.
   Потупясь, младший из совершенных вымолвил:
   - Дьявол.
   - Как же творения дьявола могут  пресуществляться  в  кровь  и  плоть
одного из ангелов?
   Совершенный молчал.
   - Сын! Нелепице и лжи учили католики!
   Смиренно пав на  колени,  совершенный  склонился  перед  Оливьером  и
замер.
   Помолчав немного, Оливьер позволил:
   - Встань.
   И, не простившись ни с кем, как бы прогневанный,  Оливьер  переступил
через короба и направился к воротам.

***

   И вот эн Гастон, умиротворенный, одеревеневший, чисто прибранный,  со
втянутыми внутрь щеками и носом как клюв, шествует  на  плечах  слуг  из
опочивальни в семейную усыпальницу. Его провожают жена  и  домочадцы,  а
также три дюжины сержантов и двое соседей, прибывших ради такого случая,
благо добираться недалеко. Каноник  Гуг  хотел  было  явиться  тоже,  но
Петронилла наказала слугам преградить ему пути.
   - Не собаку хороните! - бессильно кричал каноник, грозя кулаком.
   Безносый псарь пялился на него с широкой ухмылкой.
   - Собаку хоронить - вас позовем. - И ловко попал канонику  по  голове
тяжелой кожаной рукавицей. - Сперва тонзуру бы  побрили,  а  то  Святому
Духу и приземлиться-то некуда.
   Пока велись эти бессвязные разговоры, эн Гастон проплыл по воздуху на
носилках к месту своего упокоения. Сняли одну из плит в полу и уложили в
подземную клеть покрывала и подголовье, а после, на длинных  полотенцах,
спустили туда же  негнущегося  Гастона.  У  Петрониллы  в  руках  свеча.
Горячий  воск  стекает  на  деревянное  кольцо,  надетое  у   основания.
Склонившись над смертной пропастью, в последний  раз  глядит  на  своего
мужа. Один глаз у Гастона приоткрыт, тонкие губы чуть искривлены.
   - Покойтесь с миром, эн Гастон, -  говорит  Петронилла.  Ей  легко  и
немного печально.
   И вот плита задвигается, и эн Гастон остается  в  темноте,  рядом  со
своей матерью, графиней Бигоррской, в ногах у  своего  отца,  Гийома  де
Монкада. А Петронилла и остальные выходят из склепа, жадно вдыхая мокрый
весенний воздух.

***

   Петронилла сменила  одежду  на  более  темную.  Запретила  веселье  и
плотские утехи на два месяца. Засела за прялку.  Она  не  слишком  остро
ощутила перемену в своей жизни. С первых лет замужества она  привыкла  к
одиночеству.
   И вот седмицы со дня похорон не минуло, как Петронилла,  заглянув  по
хозяйской надобности в малую опочивальню,  застала  там  одну  из  своих
прислужниц - совершенно голую, затисканную - и кем? Песьим Богом!
   Песьего Бога Петронилла еще десять лет назад выпросила у своего  отца
- в подарок на свадьбу. Бернарт де Коминж поморщился, но в такой малости
не отказал.
   А Песьего Бога никто не спрашивал. Это псам  он  был  бог;  графу  же
Бернарту - вонючий раб, хоть и ощутимо полезный.
   Уродство скрадывало его молодость, но никак не сказывалось на нраве -
озорном и блудливом. Он хорошо управлялся с собаками, а эн Гастон  любил
охоту; потому Песий Бог легко прижился в Бигорре.
   Увидев его в первые же дни траура с девкой на постели, где отошел  их
господин, вдова Гастона Беарнского запустила  в  обоих  тяжелой  связкой
ключей.
   Девка, визжа, удрала - только  розовая  попка  мелькнула.  Песий  Бог
остался сидеть на месте, как был, в спущенных  штанах.  Опустив  голову,
задумчиво созерцал то, что свисало между ног.
   Петронилла расплакалась.
   Видя, что госпожа бить его, вроде как, не  в  настроении,  Песий  Бог
натянул штаны, завязал бечеву. Вздохнул, сидя на разоренной постели.
   Спросил:
   - Я пойду?
   Петронилла не ответила.
   Он поднялся и осторожно вышел.
   Петронилла нашла и подобрала ключи, повесила их на пояс. И снова, как
и давным-давно, когда отец заставил ее выйти замуж, ей  показалось,  что
жизнь проходит мимо.

7. НАСЛЕДНИЦА БИГОРРЫ

Октябрь - ноябрь 1216 года

   - Вы думаете, сестра, что вы теперь вдова? -  Смех.  -  Просто  вдова
Гастона?
   - Смех, еще более заливистый. - Вы действительно так думаете?
   - Почему вы смеетесь?
   Сидящий перед нею человек так похож на Гастона, что Петронилле  то  и
дело  становится  не  по  себе.  Те  же  темные,  волнистые  волосы,  не
подверженные белой краске старости, тот же воинственный нос и  не  менее
воинственный подбородок. Это младший брат покойного виконта Беарнского -
Гийом де Монкад. Рот до ушей, в глазах искры - стареющий чертенок.
   - Я смеюсь вашей ошибке, сестра. Вы - не вдова. Вы - невеста!
   От этого слова Петронилла содрогается, как от удара.
   - Господи! - вырывается у нее. - Оставьте же меня в покое! Я не  хочу
больше выходить замуж.
   Ей тридцать два года. Тонкая золотистая паутина окутывает ее  хрупкую
фигурку. Так легко представить себе Петрониллу  сухонькой  благообразной
старушкой.
   Монкад берет ее за руку. Склоняется к ней, доверительно  засматривает
в лицо.
   - Дорогая сестра.  Вы  столько  времени  живете  одна.  Красота  ваша
увядает без ласки, а хозяйство хиреет без мужского пригляда.  Между  тем
Бигорра...
   Долгие речи о Бигорре. О нашествии  франков,  будь  они  прокляты.  О
доблести  и  знатности  Ниньо  Санчеса  -   двоюродного   брата   короля
Арагонского...
   Петронилла почти не слушает. Она не хочет  никакого  Санчеса.  Ей  не
нужно родство с арагонской короной...
   Да, но - Бигорра... Но - Монфор, будь он  проклят...  Но  -  Наварра,
Гасконь, Каталония... Пиренеи должны остаться гасконскими. Не Монфору же
их  отдавать,  сестра,  вы  согласны?  Нет,  ни  в  коем  случае  нельзя
допустить, чтобы Монфор...
   И вот Петронилла - в красном, как девственница, стоит рука об руку  с
этим  Санчесом   Арагонским,   окруженная   блестящей,   изнывающей   от
любопытства свитой, сплошь незнакомыми людьми - то родня  и  близкие  ее
покойного мужа.
   Часовня, где происходит сговор, разубрана и разукрашена, как  майская
беседка при куртуазном дворе. Каноник, отец Гуг, сегодня важная персона.
Он расхаживает взад-вперед перед обручающимися, сверкает украшениями - и
на шее-то у него золото, и на пальцах сплошь рубины.
   Свадьба назначена через месяц. Гости заполоняют замок.  Теперь  здесь
тесно, шумно, но как-то скучно. Еще  загодя  устанавливаются  столы  для
пиршества. Скоро будет забито много птицы. Уже зарезана свинья. Санчес и
Монкад устраивают большую охоту. Берут двух кабанов.

***

   Около полудня каноник является в часовню. Святой  отец  не  утруждает
себя ранними пробуждениями. Он вваливается в часовню полусонный, жуя  на
ходу, - и вдруг застывает в испуге. На полу, в пятне света, падающего из
круглого  окна  под  самым   потолком,   простерто   неподвижное   тело.
Подобравшись поближе - бочком, тишком, - каноник видит, что это  графиня
Бигоррская.
   Петронилла в разорванной рубашке, с плеточкой  в  кулачке,  лежит  на
холодном полу у статуи Богоматери, щекой на  босой  ступне  Девы  Марии,
слегка выдвинутой из-под плаща. Графиня крепко спит. Ее губы распухли от
долгого плача. На белом плече красная полосочка, оставленная  плеточкой.
Статуя смотрит на спящую Петрониллу вытаращенными,  ярко  разрисованными
глазами.
   Каноник в ужасе озирается по сторонам, но в часовне  не  обнаруживает
никого, кто мог бы помочь. Вылетает на  двор  и  тут  же  натыкается  на
безносого негодяя, которого ненавидит всей душой. Псарь никакой роли при
графине не играет - торчит себе на псарне;  однако  каноник  то  и  дело
спотыкается об эту образину.
   И вот каноник растерян, а псарь сюсюкает с собакой, будто  с  девкой.
Та преданно вылизывает его рожу.
   При виде каноника Песий Бог ничком валится на землю и, надавив собаке
на холку, понуждает животное лечь на брюхо. Так, распластанный, орет:
   - Благословите нас, добрый человек!
   Шипя, как змея, каноник бьет раба ногой в бок. Псарь переворачивается
на спину, дергает в воздухе руками и ногами, отбрыкиваясь  от  собаки  и
истошно крича:
   - Убил!.. Убил!..
   Собака радостно гавкает.
   - Заткнись! - вопит каноник не своим - каким-то  бесстыдно  петушиным
голосом.
   - Убил... - самозабвенно стонет Песий Бог.
   - Сукин сын!
   - А-а...
   - Кобель!..
   Песий Бог встает на четвереньки, трясет головой и вдруг, задрав  ногу
и помогая себе рукой, ловко пускает струю прямо на  каноника.  Отец  Гуг
едва успевает отскочить.
   С безопасного расстояния каноник кричит:
   - Графиня!.. Графиня умирает!
   - А? -  Песий  Бог  садится  по-собачьи,  склоняет  голову  набок.  -
Помирает?
   Уже? А где?
   - В часовне!
   - В вашей часовне любой помрет, - дерзит раб. - Вон, мои собаки  туда
и носу не кажут.
   Однако поднимается на ноги и  идет  следом  за  каноником.  Некоторое
время глядит на Петрониллу - та как лежала в забытьи, так и  лежит  -  и
разочарованно тянет:
   - Да она и не помирает вовсе. Спит она. Вам с похмелья  померещилось,
добрый человек.
   - Отнеси ее в спальню, - говорит каноник. - Негоже на полу лежать.
   Застынет.
   Песий Бог глядит на каноника с ухмылкой.  Затем,  скрестив  на  груди
руки и с деланным смирением склонив голову, проборматывает:
   - Я и забыл, добрый человек, что совершенным запрещено прикасаться  к
женщине, ибо сказано: "Добро человеку жены не касатися..."
   Не дав канонику времени достойно ответить, наклоняется над графиней и
берет  ее  на  руки.  От  натуги  псарь  шумно  пускает  ветры.  Каноник
отмахивается и бранится.
   Песий Бог осторожно оборачивает графиню лицом к себе.  В  прореху  ее
рубахи видна грудь, маленькая, остренькая.
   - Вот ведь фитюлечка, - умиляется безносый раб, едва не  зарываясь  в
прореху безобразной рожей.
   Петронилла шевелится у него на руках, тихонько постанывает.
   -  Умаялась,  -  говорит  Песий  Бог.  Разжимает  стиснутый   кулачок
Петрониллы, отбирает у нее плеточку, сует канонику. -  Заберите,  добрый
человек, пригодится.
   Каноник ворчит сквозь зубы.
   - Бедненькая, - продолжает ворковать над Петрониллой  псарь,  -  ведь
сама себя стегала, не иначе. Довели.
   - Графиня - благочестивая католичка, - значительно роняет каноник.  -
Графиня каялась.
   - В чем ей каяться-то? - недоумевает псарь, оглядывая Петрониллу. - У
ней грехи как у птички.
   Но каноник не в состоянии отвечать. Он не может даже запретить  псарю
называть себя "добрым человеком". Каноника одолевает мучительная  икота,
ибо накануне он, подобно остальным,  был  весьма  невоздержан  в  еде  и
питье.
   - Идите выпейте чего-нибудь, добрый человек, - советует раб. - На вас
и глядеть-то больно.
   - Отнеси графиню на постель, - велит каноник. - Что стоишь?
   - Отнесу, отнесу, - заверяет псарь. - Похмеляйтесь  без  страха,  все
сделаю.
   - Знаю я, что ты сделаешь, блудодей.
   Не  доверяя  Песьему  Богу,  каноник  сопровождает   его   до   самой
опочивальни. Уже  в  кровати,  закутанная,  Петронилла  сонно  открывает
глаза. Над нею склоняются два мужских лица - туповатых, любопытствующих.
   Графиня краснеет.
   - Ступай вон, - говорит она Песьему Богу.
   Тот лениво удаляется.
   Каноник уже успел глотнуть вина. Ему уже  легче  думается,  руки-ноги
вновь приведены к порядку и слушаются, в соответствии с тем, что сказано
у святого Августина: "Ум приказывает телу, и тело повинуется".
   - Я заснула в часовне? - тихо спрашивает Петронилла.
   - Вы были в забытьи, домна. Должно быть, вы рано пришли на молитву  и
молились слишком истово.
   - Да. Еще  затемно.  Мне  не  спалось,  отец  Гуг.  Думаю,  это  бесы
одолевали меня. Такие недобрые, такие греховные мысли...
   Каноник с пониманием кивает головой. Да, это, должно быть, были очень
недобрые, очень греховные мысли. И очень злые бесы. Ибо трудно  канонику
представить себе достаточную причину для того, чтобы подняться с постели
ни свет ни заря.
   - Скажите мне, дочь, что это были за греховные мысли?
   Видно, что Петронилла изнемогает от стыда. Каноник подбадривает ее.
   - Говорите, говорите же. Раскаяние убивает  грех,  покаяние  отгоняет
бесов.
   - Я каялась...
   - Да, и  весьма  усердно.  Вы  стегали  себя  плеточкой,  дочь.  Ваше
раскаяние было искренним, мы это видели. Но вы должны исповедаться.
   - Ох, отец Гуг...
   Канонику признаться во всем не так страшно, как Оливьеру. На Оливьере
нет пятна. Он устрашающе чист, почти  нечеловечески.  Однако  Петронилла
сомневается во власти каноника разрешить ее от греха.  В  конце  концов,
она говорит:
   - Сказано: исповедайтесь друг другу.
   - Пусть это послужит вам к духовному укреплению, дочь.
   - Отец Гуг, я желала смерти другому человеку.
   В светлых глазах Петрониллы - долгая тоска.
   Отец Гуг поражен.
   - Вы? Господь с вами, домна! Все так любят вас. Вы  так  кротки,  так
всем любезны...
   Она молчит. Каноник придвигается ближе, его лицо делается строгим.
   - Говорите же, дочь. Кому вы желали смерти?
   - Я хотела... Я молилась, чтобы Монкад и его друг Ниньо  Санчес,  мой
жених... чтобы оба они на охоте свалились в пропасть и сломали себе шею.
***

   Зима уныло плелась от Пиренейских гор - вниз, в долины, а  оттуда  уж
засылала гонцов на равнину, к восходу  солнца.  Голая  Тулуза  жалась  к
правому берегу Гаронны под высокомерным взором, всегда  устремленным  на
нее из Нарбоннского замка.
   От холодов привычно маялись все: и воины, и женщины, и  простолюдины,
и монахи, и  чада  с  домочадцами  графа  Симона.  Раскаленная  докрасна
жаровня усердно согревала только одну комнату во  всей  башне:  ту,  что
отведена для меньших детей.
   Там же проводил время второй сын симонов, Гюи, а с  ним  увязалась  и
тощенькая его подружка Аньес.
   И вот скучным снежным вечером граф Симон ведет  долгие  разговоры  со
своей супругой, дамой Алисой, и со своим братом Гюи,  и  с  мужем  своей
сестры, мессиром де Леви из Альбижуа, и со своим старшим сыном Амори,  а
дети, под добрым солнцем маленькой жаровни, развлекаются совершенно иным
образом.
   Сыновья Симона, Робер и Симон-последыш, а  с  ними  и  двоюродный  их
братец Филипп - все разом  наседают  на  Гюи-меньшого.  Вот  бы  одолеть
такого важного противника. Вот бы опрокинуть  его  на  спину,  наподобие
черепахи, - пусть подергает руками-ногами, пусть побрыкается. Вот бы  на
животе у него утвердиться, кишки ему пооттаптывать.
   Гюи, смеясь, отбивается. Время от времени - для порядка - наделяет то
одного, то другого бра