ия  на  тяжелое
безмолвие, повисшее над столом. Сын Монфора сел обедать, не сняв пояса с
мечом, и оттого ему было спокойно.
   Рожьер вдруг громко рассмеялся. Петронилла  подняла  на  него  глаза,
отложила нож.
   - Чему вы так смеетесь, брат?
   (А у самой сердце упало: не убили бы сейчас один другого).
   - Подумалось, - отвечал Рожьер, -  о  забавном.  Сказал  бы  мне  кто
прежде, что сяду за один стол с Монфором...
   Гюи и бровью не повел.
   Петронилла же, побледнев, молвила:
   - А я, брат, ложусь в одну постель с Монфором, и знаете,  что  я  вам
скажу?
   Рожьер хлебом обтер с губ гусиный жир, склонил голову набок.
   - И что же вы мне такого скажете, сестра?
   - С Монфором лежать в постели куда лучше, чем с эн Гастоном или  этим
Ниньо Санчесом.
   Гюи неприлично захохотал, брызгая  соусом.  Схватил  свою  маленькую,
старую, свою некуртуазную жену, стиснул так, что она слабенько пискнула,
а после оттолкнул и снова принялся за гуся.
   Рожьер смотрел на них с отвращением. Женщина - она как мягкая глина в
мужских пальцах; кто мнет ее сильнее, тому и покоряется.
   - Кстати, - сказал Гюи с набитым ртом, - ваш брат Монкад, родич...
   Рожьер не сразу понял, что Гюи де Монфор с этим "родичем"  обращается
к нему.
   - Монкад все еще в Лурде, - продолжал Гюи как ни в чем не  бывало.  -
Мой отец так и не выкурил его оттуда.
   - Неужто сам Симон отступился? - спросил Рожьер. - Вот уж ушам  своим
не верю.
   - Отступился? - Гюи хмыкнул. -  Граф  Симон,  мой  отец  и  господин,
оставил Лурд потому лишь, что его позвали более неотложные дела.
   Рожьер  молча  сверлил  Монфора  глазами,  как  бы  вымогая  у   него
продолжения. А Гюи вовсе не собирался скрывать новости.
   - Вам будет любопытно узнать, родич, где  сейчас  граф  Симон.  -  На
время Гюи даже перестал жевать, чтобы посмотреть, какое лицо сделается у
Рожьера. - Он в Фуа.
   Услышав это, брат и сестра одинаково побелели.
   - Симон ненавидит Фуа, - зачем-то сказала Петронилла.
   - Да, - охотно согласился Гюи, - но это вовсе не означает, что  Симон
не хочет Фуа.
   Вот тут Рожьер и потерял, наконец, самообладание.
   - Чума на Монфора! - закричал он и хватил по столу кулаком.  И  снова
некрасивые красные пятна поползли по его щекам. - Будьте вы прокляты! Вы
и ваша жадность!
   Гюи слушал.
   - Граф Фуа примирился с Церковью. Он отрекся от ереси, дал  клятвы...
И я, и наш брат, молодой Фуа, мы все... Деньги, целый мешок мельгориенов
-  пятнадцать  тысяч  всыпали  в  ненасытную  глотку  аббатства  святого
Тиберия, будь оно неладно...
   Мы храним мир, как обещали... Что вам еще от нас нужно?
   - Фуа, - спокойно объяснил Гюи, отламывая от ломтя хлеба.
   Рожьер смотрел, как сын Симона жует. Наконец спросил:
   - В таком случае, может быть, вы расскажете  также  и  о  том,  какой
повод отыскал ваш хитроумный отец, чтобы занять Фуа?
   - А, я же говорил, что вам будет любопытно...
   Для порядка помучив Рожьера, Гюи назвал: Монгренье.
   - Там сидит сейчас ваш брат, молодой  Фуа.  А  это  противно  клятвам
вечного мира...
   Рожьер, уже не стесняясь, разразился проклятиями.  Петронилла  зажала
уши, а Гюи слушал с искренним интересом. И не переставал  есть  и  пить.
Когда Рожьер замолчал, Гюи сказал усмешливо, совсем  как  иной  раз  его
отец Симон:
   - Я так и знал, родич, что мои новости заденут вас за живое.
   Встал, с хрустом зевнул. Бросил жене:
   - Идемте.
   И напоследок, уже на пороге, Рожьеру:
   - Доброго вечера вам, родич.
   Глядя,  как  Петронилла  послушно  выходит  вслед  за  мужем,  Рожьер
чувствовал, что у него немеют руки. Никогда, за все сорок лет,  ему  еще
не выпадало такого унижения.

***

   Вы только посмотрите на наш Монгренье, мессен! Вы посмотрите на  него
внимательно, извергнув из сердца страх, и тогда сразу отринутся  от  вас
все сомнения.
   Взять эту твердыню не под силу никому,  даже  Монфору.  Стоит,  будто
воин в дозоре, на вершине  голой,  безлесной  скалы.  Ни  уцепиться,  ни
скрыться здесь никому. Везде настигнут стрелы, и камни,  и  льющаяся  со
стен раскаленная смола.
   Вниз, обдирая задницу об острые осколки, -  это  пожалуйста,  сколько
угодно; но вверх - нет, вверх по ней не подняться.
   Так говорил молодой граф Фуа своему двоюродному брату Рожьеру,  когда
тот с дурными вестями примчался в Монгренье из Тарба сломя голову.
   Рожьер, однако, стоял на своем:  следует  поостеречься  нам  с  вами,
брат, ибо Симон придет. Симона ничто не остановит - ни голый  склон,  ни
раскаленная смола.
   Подняться-то он, может быть, и не поднимется,  но  и  нам  спуститься
вниз не позволит. А запасы, сколько бы их ни  было  много,  когда-нибудь
заканчиваются, если их неоткуда пополнить.
   - Так ведь отец мой примирился с Церковью... Папа Римский издал буллу
относительно Фуа...
   - Да срал Симон на буллу! - закричал Рожьер.
   Молодой Фуа, видя  такую  невоздержанность,  призадумался.  Но  потом
снова покачал головой:
   - Нет. Не может того быть.
   - Увидите, - сказал Рожьер зловеще. - Я узнал Монфора, на беду. Симон
безумен. Симон не остановится нарушить папское повеление, ибо он  дружен
с Господом Богом и не страшится гнева церковников.
   Помолчали, подумали.
   Но потом нашли еще одного заступника за Монгренье,  покрепче  папской
буллы, - зиму. И то правда. Зимой не воюют, замков не осаждают; зимой  в
замках отсиживаются. Зима - она сама хоть кого осадит,  и  много  у  нее
воинов: и холод, и ветер, и мокрый снег с дождем, залепляющий глаза.
   Так рассудили между собою братья и успокоились. Но все  же  поставили
лишнего человека на плоской крыше донжона, дав тому добрый меховой  плащ
и валежника для огня - пусть обогревается вволю, коли уж такая  невзгода
на долю выпала, сторожить на ледяном  ветру,  не  появится  ли  безумный
франк Симон.
   И вот - уж февраль начал заметать и выть по ущельям на разные  голоса
- закричал стороживший на крыше:
   - Симон! Симон идет!
   И горящую стрелу на двор, мимо окон, пустил.
   Оружие загремело, шаги затопали, снег захрустел  под  ногами,  голоса
загалдели - все разом.
   Поначалу не хотели верить.  Приснилось  сторожевому,  не  иначе.  Той
зимой бородатые гасконские крестьяне пугали друг  друга  Симоном,  точно
малые дети впотьмах: кто первый от страха лужу под себя пустит.
   - Так ведь Гюи, муж Петрониллы, похвалялся...
   Да мало ли что он врал, этот юнец!.. Чего не скажешь,  желая  больнее
уязвить. Не из камня же и железа он сделан, этот Симон, чтобы  в  разгар
лютого февраля с конной армией в горы потащиться.
   Ах, нянькина лопотня, утешить не могущая дитятю перепуганного!
   Рев рогов прорезал метель, золотой лев вздыбился на древке  -  ветром
услужливо развернуло стяг: смотрите!..
   Ибо плоть северян иная, чем  плоть  жителей  Юга.  И  кровь  в  жилах
северной выделки обращается медленнее,  и  цвет  ее  иной  -  гуще  она,
чернее. Мысли же тех, кто родом с Севера, всегда обращены в одну сторону
и не расходятся ни вправо, ни влево.
   И потому пришел Симон  под  стены  Монгренье  в  начале  февраля,  не
дожидаясь ни подмоги от вассалов своих, ни одобрения от Римской  Церкви.
Не побоялся перед Римом себя полным говном выставить,  ибо  был  франком
латинской веры и знал, что победителей не судят.
   А Симон пришел в Монгренье, чтобы победить, и ни для чего иного.
   Обошел неприступную скалу  кругом.  Впереди  сам  ехал,  неспешно,  -
рослый, с непокрытой, в издевку, головой, светловолосой, одного цвета  с
метелью. За ним тянулись остальные -  осматривались,  примеривались,  по
скользкому склону вверхвниз взглядами ползали.
   Симон велел костры палить, греть землю для ночлега. Вздымая снег, как
некогда пески Палестины, помчались пятеро конных от Монгренье  вниз,  по
долине: деревни разведывать,  искать,  где  взять  хлеба  людям  и  сена
лошадям.
   Завороженно смотрят за Симоном братья Петрониллы. Вот его  скрыло  за
пеленой, но снова вынырнул из метели темный  силуэт,  и  крупная  фигура
двинулась дальше, кругами, кругами, высматривая слабые места Монгренье.
   Рожьер  взял  у  сторожевого  арбалет,  подержал  в  руке,  привыкая,
подпустил  Симона  ближе  и  выстрелил,  да  только  без  толку.   Симон
повернулся в ту сторону, откуда прилетела стрела, и, видать,  засмеялся.
С такого расстояния смерть не достигнет.

***

   Симон обустраивался внизу, а Фуа с Коминжем - наверху; так  что  жили
они  в  некоем  подобии  родственного   согласия.   Осмотрели   припасы,
осведомились насчет хвороста и  угля,  пересчитали  стрелы,  перетрогали
лезвия, поранив при том несколько пальцев - довольны остались.
   И вот ночью сели братья Петрониллы в башне, кутаясь в плащи овчиной к
телу.
   Устроились у стены, и инеем пошел кирпич, сжирая тепло живой плоти.
   Не спалось им в эту ночь.
   - Вы были правы, брат, - говорит молодой Фуа, - а я ошибался. Но ведь
Папа Римский издал буллу... Мой отец будет взывать к Церкви...
   А в окне - зарево от симоновых костров.
   - Симон долго не выдержит. Ведь не из камня же он...
   Говорили и сами не верили тому, что Симон не из камня.
   - Оставил же он Монкада в Лурде. Вот и от Монгренье отступится, когда
поймет, что не взять ему Монгренье.
   Говорили,  а  сами  знали:  от  Монкада  отступился,  но  от  них  не
отступится Симон, покуда жив.
   - Да ведь человек же он, умрет он когда-нибудь.
   - Да, Симон человек, он умрет.
   А костры пылали всю ночь, веселя  сердце  франка.  Он  не  боялся  ни
зимних холодов, ни гнева церковников, ни тем  более  вражеского  оружия,
ибо дружен был с Господом Богом и никогда еще не вступал с Ним в ссоры.

***

   Утро перетекало в вечер, ночь сменялась  рассветом,  день  уходил  за
днем.
   Зима тянула по земле бесконечные позвонки своей голой хребтины.
   Шел дождь и задувал ветер.
   Валил снег и лютовал ветер.
   Град бил в лицо и ветер неистово швырял комья снега.
   Погода этим февралем стояла отвратительная. Не столько  даже  морозно
было, сколько промозгло.
   Симон упрямо торчал внизу, под стенами Монгренье, и никуда уходить не
собирался.

***

   В начале марта старый граф  Фуа,  Рыжий  Кочет,  с  громкими  криками
примчался из Каталонии - верхом, почти без свиты,  опасно  оскальзываясь
на обледеневших склонах. Исхудал дорогой от невзгод и волнения, на щеках
белые пятна.
   Влетел в аббатство святого Тиберия,  едва  ворота  плечами  не  снес,
рухнул с коня прямо в ноги аббату -  и  в  рев.  Разве  не  заплатил  он
аббатству пятнадцать тысяч мельгориенских солидов?.. Разве не присягнули
- и он сам, и сын его, и племянник Коминж - во всем, что велено  было?..
Разве не оставалась католическая вера в Фуа  незамутненной?..  Разве  не
хранил свято мир?..
   Уже скоро три месяца как ни с кем не поссорился Рыжий  Кочет,  и  сын
его, и племянник его Коминж - да когда такое бывало!..
   Аббат над рыдающим стариком  воркует  ласково:  все  так,  чадо,  все
так!..
   Рыжий плачет и волосы на себе рвет, и головой о землю биться хочет, и
ищет справедливости, и молит о защите, и припадает  к  стопам  -  только
пусть святые отцы помогут ему клятого Монфора из Фуа выгнать.
   Старика с промерзлой земли поднимают, под руки в кельи уводят,  белые
пятна на щеках меховой рукавичкой отирают, вина  горячего  в  клокочущее
горло вливают - осторожненько.
   Симон де Монфор зарвался. Симон де Монфор занесся. Симона де Монфора,
конечно же, призовут к ответу.
   Рыжий в теплую постель благодарно пал и, уже засыпая, застонал,  худо
ему было.
   Наутро, едва пробудившись, с новой силой кричать и плакать  принялся.
Ибо, может быть, впервые в жизни был старик Фуа кругом чист и прав перед
католической Церковью и не ведал за собою ни  единого  греха  против  ее
интересов.
   Аббат сказал, что к Монфору уже послали человека.
   Рыжий поуспокоился, попритих, стал Симона  ждать,  праведный  гнев  в
себе лаская.

***

   Спустя малое время прибыл в аббатство Симон. И ничего его, Симона, не
берет - ни старость, ни усталость, ни невзгоды, ни непогода. Стрелы -  и
те, кажется, летают мимо, обходят Симона стороной: в такое тело  угодить
себе дороже.
   И вот предстает Симон перед аббатом и стариком  Фуа,  выше  обоих  на
голову.
   Ноги расставил устойчиво, крупные ладони на  рукояти  меча  скрестил.
Воздвигся - будто навеки утвердился, в пол впечатался  изваянием.  Зачем
звали? Бойтесь теперь!
   И на обвинителей своих  взирает  сурово  и  уж  конечно  без  всякого
страха.
   Говорит ему аббат святого Тиберия:
   - Слыхали мы, граф Симон, будто бы вы держите в жестокой осаде  замок
Монгренье?
   А у Симона и мысли нет отпираться да оправдываться. Истинная  правда,
Монгренье осажден, ибо, думается Симону, так угодно Господу.
   Аббат сдвигает брови.
   - Отчего же, граф Симон, полагаете вы безрассудно, будто лучше нашего
знаете, что угодно Господу, а что неугодно?
   ...Посему Иуда со своим войском вдруг направил путь свой в пустырю  к
Восору и взял этот город, и избил весь мужеский пол острием меча, и взял
все добычи их, и сожег его огнем; а оттуда отправился  ночью  и  шел  до
укрепления.  Когда  наступало  утро,  и  подняли  глаза,  и  вот,  народ
многочисленный, которому числа не было,  поднимают  лестницы  и  машины,
чтобы взять укрепление, и  осаждают  бывших  в  нем.  Увидел  Иуда,  что
началась битва и вопль города восходил на небо трубами и громким криком,
и сказал воинам: сражайтесь теперь за братьев ваших. Он обошел врагов  с
тыла с тремя отрядами и затрубили трубами и воскликнули  с  молитвою;  и
узнало войско Тимофея, что это - Маккавей, и побежали от лица его, и  он
поразил их великим поражением...
   Некстати вспомнилось.  А  Симон  стоит  как  камень,  и  удивительным
образом начинает аббат прозревать и чувствовать - прав Симон. Не сам  он
себя Иудой Маккавеем назвал; но  если  подбирать  Симону  второе  имя  -
лучшего не придумаешь.
   А Симон говорит:
   - Стою под Монгренье и жду, пока падет мне в руки, будто спелый плод.
Ибо граф Фуа - еретик, и сын его склонен к ереси, и племянник его Коминж
у себя еретиков привечает. Да они и не делают из этого тайны.
   Тут Рыжий Кочет за плечом аббата багровеет. Хрипит  -  от  возмущения
полузадушенно:
   - Я присягнул!.. Мы присягнули!.. Мы храним... уже три месяца!..
   А Симон на него и не смотрит.
   - Клятвам еретика цена грош  и  то  не  всегда,  а  лишь  в  торговое
воскресенье.
   Их вера дозволяет лгать и присягать в чем угодно.
   Рыжий осеняет себя неистовым крестом, он  плюет  себе  под  ноги,  он
кричит:
   - Я католик! Я всегда держался латинской веры!
   Симон же и бровью не  ведет.  Молчит  тяжеловесно,  будто  булыжников
наелся.
   Аббат говорит Симону весьма строго:
   - Граф Симон, вы должны снять эту осаду, ибо Фуа клятв не нарушает.
   - Нет уж, - отвечает Симон аббату. - Монгренье выстроен  в  нарушение
мирных клятв и в то время, пока граф Фуа находился под  отлучением.  Эта
крепость должна быть снесена. Если уж  граф  Фуа,  добрый  католик...  -
Слова "порождения ехиднины"  не  прозвучали  бы  в  устах  Симона  более
ядовито! - ...Если граф  Фуа  не  хочет  восстановить  справедливость  и
уничтожить  Монгренье,  я  сам  сделаю  за  него  это  дело.  Иисус  мне
свидетель, много грязи разгребли уже эти  руки...  -  Тут  Симон  слегка
шевелит пальцами, обхватывая рукоять меча еще теснее. - Я был  золотарем
Господним ради чистоты во всей Его вотчине. Не привыкать.
   - Сын мой, я призываю вас утихомириться, смирить гордыню и  перестать
вещать от имени Господа. Вы должны снять осаду и...
   - Отец мой, призовите лучше графа Фуа, коль  скоро  он  такой  добрый
католик, оставить лицемерие и научите его истинной покорности.
   И ушел, оставив Рыжего рыдать и злобиться, теперь уже бесплодно.
   Аббат погружается в трудные раздумья: как  бы  так  повернуть,  чтобы
Симон и вправду оказался чист и справедлив? Ибо к Симону  лежало  сердце
аббата, а от графа Фуа  отворачивалось,  невзирая  на  пятнадцать  тысяч
мельгориенских солидов.

***

   Великим постом, незадолго до Пасхи, в Монгренье заговорили о том, что
придется отдавать себя на милость Монфора.
   - "Милость Монфора"! Вы представляете  себе,  мессены,  какова  может
быть эта милость?
   Мессены себе это представляли  и  потому  омрачались  и  вздрагивали.
Позорно, стыдно сдаваться победителю,  а  ненавистному  врагу  -  еще  и
страшно. Больно уж разъярили Симона упрямые братья Петрониллы.
   Тогда один рыцарь из бывших с ними,  именем  Драгонет  де  Мондрагон,
хромой, от оспы безобразный, так сказал, улыбаясь голодным ртом:
   - Я знаю Симона лучше вашего, ибо до прошлого года был с ним в добрых
отношениях, а в Бокере я осаждал его человека, Ламберта, и о нем  вел  с
Симоном переговоры.
   Рожьер де Коминж нахмурился; однако Драгонета выслушали внимательно.
   Он сказал:
   - Граф Симон таков, что  когда  дает  слово,  то  держит  его.  Нужно
просить Симона, чтобы он позволил нам выйти из Монгренье свободными и  с
оружием. В обмен мы отдадим ему Монгренье без боя. Иначе он  уморит  нас
голодом.
   - Понадобится время, чтобы заморить нас до смерти, - заметил  Рожьер.
Ему не хотелось вести с Симоном переговоры. - А времени у Монфора нет.
   Драгонет возразил:
   - На такое дело время у него найдется.
   Рожьер хотел было  спорить,  но  Драгонет  лишь  усмехнулся  криво  и
предложил проверить.
   Вот так и вышло, что  утром  страстного  четверга  спустился  с  горы
хромой рыцарь невысокого роста и, еще издали  размахивая  шарфом  (какой
нашелся, а нашелся красный), завопил, чтобы его, не убивая, доставили  к
Симону.
   К рыцарю подбежали,  оружие,  заподозрив  подвох,  отобрали,  но  рук
вязать не стали и так отвели к Симону.
   Симон перезимовал. Был точно зверь, начавший по весне менять пушистый
зимний мех на летний. Ну да ладно; ведь Драгонет еще хуже того выглядел,
исхудал да почернел, и усы у него поредели.
   Симон Драгонета сразу признал. Засмеялся.
   - Опять вы?
   - Я, - сказал Драгонет. И засмеялся тоже.
   Симон пригласил его разделить с ним трапезу.
   Поскольку для войны силы немалые надобны, то постов в эту зиму  Симон
не держал. Да и захотел бы - не смог, ибо хлеба в долине  уже  не  было,
весь  давно  истребили.  Ели  тощих  весенних  зайцев  да  птиц,   какие
попадались.
   Драгонет по своему росту умял несоизмеримо  много.  Симон  глядел  на
него, улыбался.
   - А что, вы там, в Монгренье, лошадей уже поели?
   - Давно, мессен. Да наверху почти и не было лошадей.
   - Долго же вы держались, - молвил Симон.
   - Припасов хватало, а вода  с  неба  падала,  -  пояснил  Драгонет  с
набитым ртом. - В Бокере вашего Ламберта больше всего безводье донимало.
   Симон задумчиво смотрел, как Драгонет двигает челюстями.
   - Думал, вы еще в начале марта ко мне прибежите.
   - Зачем же вы  столь  низко  нас  цените,  мессен?  -  Драгонет  даже
обиделся. - Ламберт, небось, только тогда и сдался, когда Смерть  с  ним
на одну блохастую подстилку примостилась, под бочок.
   - Это вы врете, сеньор с Драконьей Горки, - сказал Симон.  -  Ламберт
так и не сдался. Это я вам тогда сдался, чтобы только его вызволить.
   - Да? - Драгонет обтер губы. - Я позабыл. Ох,  спасибо  за  угощение,
мессен.
   Симон сказал:
   - Передайте графу Фуа и Рожьеру де Коминжу:  Симон  де  Монфор,  граф
Тулузский, отпустит весь гарнизон Монгренье, свободными и с оружием, ибо
желает справить Пасху не обремененным осадной работой. Взамен же я  хочу
вот чего. Пусть Рожьер де Коминж и его брат Фуа на коленях перед алтарем
присягнут в том, что в течение целого года не поднимут на  меня  оружия.
Если они этого не сделают, то умрут еще прежде Пятидесятницы.
   Драгонет призадумался.
   - Я так и говорил им: чтобы извести  вас,  мессены,  у  графа  Симона
время всегда найдется.
   И встал, чтобы идти.
   Симон окликнул его.
   - Возьмите.
   И протянул Драгонету тонкую перчатку - шелковую,  с  зол