кусства.  Зато  Леонардо  был
всесторонне  развитым человеком, каковыми никогда  не были  Утвердители... и
каковым, как я начинаю догадываться, не являюсь и я сам.
     Кстати,  мальчик уже откликается  на свое имя. Он еще  не может сам его
произнести, но это просто поразительно, как он его различает. К тому же...
     Но я продолжу.
     Я решил попробовать  улететь  с Земли...  вместе  с  Леонардо. Причины,
заставившие меня прийти к  этому, сложны и  разнообразны, не уверен,  что  я
даже до  конца  их все понимаю. Но одно я знаю точно: я несу ответственность
за чужую жизнь и больше не могу закрывать на это глаза.
     Это не просто запоздалое усвоение доктрины  Утвердителей,  но результат
моих  собственных  размышлений. Поскольку  я  верую  в  реальность  красоты,
особенно красоты, созданной  умом  и  руками  человека, я  не  могу  выбрать
другого пути.
     Я  --  старик,  и за остаток  жизни мне  мало  чего удастся достигнуть.
Леонардо -- ребенок, он полон потенциальных возможностей, он может стать кем
угодно. Поэтом,  превосходящим  Шекспира.  Ученым,  превосходящим Ньютона  и
Эйнштейна. Злодеем страшнее Гитлера.
     Но то, что в  нем заложено, должно быть реализовано. Я надеюсь, что при
моем воспитании вряд ли его склонности начнут развиваться  в дурную сторону,
но тут уж все зависит от того, насколько мне удастся это проделать.
     В любом  случае, даже если Леонардо окажется полнейшим ничтожеством сам
по  себе,  он  может нести в себе  гены Будды, Еврипида,  Фрейда. И это тоже
должно быть реализовано...
     У  меня  есть  корабль.  Он  называется  "Надежда".  Это  самый  первый
звездолет,  достигший звезд почти  сто лет тому назад, когда выяснилось, что
через   сто  лет  наше   солнце  взорвется.   Именно  этот  корабль   принес
захватывающие  известия о том,  что другие  звезды тоже  окружены планетами,
многие из которых пригодны для жизни людей.
     Это было задолго  до того, как капитан Карма посадил  свой  корабль  на
Землю и сообщил, что  эмиграция возможна. Задолго до моего рождения, задолго
до  того, как  человечество разделилось на  Утвердителей  и  Хранителей,  за
много-много  лет  до того,  как  каждая  группа  превратилась  в твердолобых
фанатиков, а это случилось лет пять тому назад.
     Корабль  стоит  в Музее  Современной  Астронавтики.  Я  знаю,  что  его
поддерживали в хорошем состоянии. Мне также известно, что двадцать  лет тому
назад, еще до  того, как Утвердители  заявили,  что из музеев  нельзя ничего
выносить,  корабль оснастили последней  моделью двигателя  Лежо. Сделано это
было  на  всякий случай,  если он  понадобится  в День  Исхода,  так как его
начальная скорость,  обеспечивавшая достижение  звезд  в течение  нескольких
лет, удовлетворить никого не могла.
     Единственное,  в  чем  я  сомневаюсь,  --  удастся  ли  мне,  Файятилю,
Хранителю  из Хранителей, искусствоведу и художественному критику, научиться
управлять им за оставшееся нам с Леонардо время.
     Но, как  заявлял мой любимый комический персонаж по  поводу возможности
отгрызть собственную голову: можно попробовать...
     Я замыслил  еще  кое-что,  еще более потрясающее,  но  об этом позже. В
последнее время я  замечаю, что все чаще  непроизвольно смотрю на солнце.  И
очень внимательно. Очень.
11 ноября 2190 года.
     Я смогу. С помощью двух роботов, которых я модифицирую для своих целей,
я смогу это сделать. Мы  смогли бы отправиться с  Леонардо  прямо сейчас. Но
мне надо завершить осуществление еще одного моего намерения.
     А  оно  таково:  я собираюсь  использовать  все свободное  пространство
корабля.  В  свое  время он  конструировался  с  другими двигателями  и  был
рассчитан  на  очень большой экипаж,  так  вот  все освободившееся  место  я
заполню творениями  человечества, сокровищами эпохи его детства и юности,  и
соберу их столько, сколько смогу.
     Уже в  течение  нескольких  недель  я  собираю экспонаты по всему миру.
Изумительную керамику, захватывающие дух фризы, величественные  памятники, а
бесчисленным количеством картин  заполнены уже все коридоры Музея.  Брейгель
громоздится на Босхе, Босх на Дюрере. Я собираюсь взять  всего понемножку на
ту звезду, к которой я направлю свой корабль, чтобы можно было в полной мере
представить себе, как  это все когда-то выглядело. Я собираюсь присовокупить
к  этому  голограммы  рукописей  "Гордости  и  предубеждения"  Джейн  Остин,
"Мертвых  душ" Гоголя  и "Гекльберри Финна" Марка  Твена, партитуры  девятой
симфонии Бетховена, а  также  диккенсовских  писем и речей  Линкольна. Я  бы
хотел  и многое другое  взять,  но невозможно  объять  необъятное. Я  должен
удовлетвориться хотя бы этим.
     Поэтому я ничего не беру из фресок потолка Сикстинской  капеллы. Вместо
этого  я вырезал  два фрагмента  из  "Страшного Суда".  Мои  любимые:  душа,
внезапно  осознающая,  что  она  осуждена,  и  содранная  кожа,  на  которой
Микеланджело изобразил самого себя.
     Беда только в  том, что эта фреска очень тяжелая! Вес, вес,  вес -- это
единственное, о чем я теперь думаю. Даже Леонардо,  который ходит за мной по
пятам, повторяет: "Вес, вес, вес!" Это слово удается ему лучше всего.
     Что же мне  выбрать  из Пикассо? Конечно же, живопись, но я обязательно
должен взять "Гернику". А это снова дополнительный вес.
     Я отобрал несколько изумительных  образчиков русской бронзы и чаш эпохи
Мин. Взял  деревянную лопаточку  из  Восточной Новой Гвинеи  -- она  покрыта
маслом и изысканной резьбой (использовалась при жевании бетеля). У меня есть
прекрасная  алебастровая фигура  коровы  из  Древнего Шумера. И  потрясающий
серебряный Будда из Северной  Индии.  Я собрал несколько африканских  медных
фигурок -- настолько  изящных, что они могут посрамить и Египет  и Грецию. В
Бенине  я  отыскал  резной  сосуд  из слоновой кости,  на котором  изображен
Христос на кресте, и "Венеру" из Виллендорфа.
     У  меня  есть  миниатюры   Гольбейна,   сатирические  гравюры  Хогарта,
ксилографии  Хиросиге  и  Такамару  -- на  чем же  мне  остановиться?  И как
выбирать?
     У меня есть страницы из Библии Гутенберга, примитивность печати которой
создает  ощущение  рукописи;  у  меня  есть  печать  Сулеймана  Великого  --
каллиграфическая  эмблема, стоявшая на всех его царских эдиктах; у меня есть
свитки иудейских Законов, изысканность письма которых затмевает даже  сияние
бриллиантов, которыми инкрустированы стержни, поддерживающие их.
     У меня есть коптские ткани VI  века и валенсианские кружева XVI века. У
меня есть  величественная краснофигурная  ваза  из морской  колонии Афин,  и
деревянная ростра  с  фрегата из  Новой  Англии.  У  меня есть  "Обнаженная"
Рубенса и "Одалиска" Матисса.
     Я  беру  китайский  учебник  по  архитектуре,  который, на мой  взгляд,
никогда  не был оценен по достоинству, и макет дома Ле Корбюзье. Я  бы хотел
взять   одно   здание  целиком  --  а   именно  Тадж-Махал,   но  приходится
удовлетвориться жемчужиной, подаренной Великим Моголом  той, ради которой он
воздвиг  несказанную  по  красоте  усыпальницу. Эта  жемчужина  красноватого
оттенка около трех с  половиной дюймов  в длину имеет форму груши. Потом  ею
каким-то  образом  завладел  китайский  император,  оправивший  ее  золотыми
листьями,  усеянными  жадеитами и  изумрудами. В  конце  XIX  века  она была
продана где-то на  Ближнем Востоке за смехотворную сумму и, в конце  концов,
оказалась в Лувре.
     И  орудия:   каменный  топорик   --   первое   изделие,   изготовленное
человеческим существом.
     Все  это  я  сложил неподалеку  от  корабля,  но  пока  еще  ничего  не
рассортировал.  Потому что  тут я  вспомнил, что  ничего не взял  из мебели,
декоративного оружия, гравировок по стеклу...
     Надо торопиться, торопиться и торопиться!
Ноябрь 2190 года.
     Покончив со  сборами,  я взглянул вверх. На солнце  появились  странные
зеленые   пятнышки,  а   по  всей   его   окружности  расходились  оранжевые
протуберанцы. Похоже, конец наступит еще быстрее, чем ожидалось.  Именно эти
симптомы гибели предсказывали астрономы.
     Стало  быть, мои сборы подходили к концу, и отбор  нужно было закончить
меньше  чем  за  день.  Тут  внезапно выяснилось,  что мне  еще раз придется
вернуться в Сикстинскую капеллу и все-таки  заняться потолком,  так как весь
мой  Микеланджело  оказался  слишком  тяжелым.  На   этот   раз  я   вырезал
сравнительно небольшую деталь -- палец Творца, вдыхающего жизнь в Адама. Еще
я решил  прихватить  "Джоконду" да  Винчи, хотя Беатриса  д'Эсте  мне больше
нравится: улыбка Моны Лизы открыта всему миру.
     Из всех эстампов я выбрал лишь один -- Тулуз-Лотрека. Бросил "Гернику";
вместо нее Пикассо представлен несколькими картинами из "голубого" периода и
одной потрясающей керамической тарелкой. Я выбросил "Страшный Суд"  Гарольда
Париса из-за его непомерных размеров, оставив лишь "Бухенвальд No 2" и "Куда
мы идем?" И почему-то в спешке я прихватил довольно много  иранских кувшинов
XVI-ХVII  веков.  Пусть  будущие  историки и  психологи  объяснят,  чем  был
продиктован выбор: сейчас уже ничего изменить нельзя.
     Мы  летим  к Альфе Центавра, на  которой окажемся через  пять  месяцев.
Интересно, как она  нас примет со всеми нашими сокровищами? Я чувствую  себя
неизъяснимо  счастливым. Не думаю,  что  это вызвано тем,  что мне, человеку
малоодаренному  и  не  преуспевшему  в  области  искусств,  уготовано  столь
почетное место в истории -- своеобразного Ноя в эстетике.
     Нет, все дело в том, что я организовал свидание прошлого с будущим, и у
них будет  возможность, наконец, договориться.  Только  что  Леонардо  кинул
мячик  в экран  наблюдения,  и,  проследив  за ним  взглядом,  я увидел, как
взорвалось наше  старое солнышко.  И глядя  на  то,  как  оно апоплексически
раздувается,  я заметил: "И  к собственному изумлению я нахожу, что в разгар
смерти, я, наконец -- наконец -- воистину живу!"