но  куда  там!  Двое
всадников,  блистая  оружием,  носились  вокруг.  Третий,  как  видно,  не
пострадав от падения, снова был в седле и уже скакал к ним. Но внезапно он
резко натянул поводья, конь взвился на дыбы. Я увидел, как всадник вскинул
левую руку. Должно быть, он крикнул что-то своим товарищам, потому что они
вдруг оставили свою жертву, повернули коней, и все трое  помчались  прочь,
пластаясь галопом и увлекая за собой четвертого коня, и скрылись из виду в
лесных зарослях на востоке.
     В следующий миг я увидел, что их спугнуло. Со стороны города двигался
еще один отряд конников. Ускакавшую троицу они  не  могли  не  видеть,  но
предшествовавшая  их  бегству  схватка,  должно  быть,  осталась  ими   не
замеченной, потому что ехали они не спеша, рысцой. Вот они  поравнялись  с
тем местом, где упал поверженный всадник - израненный или убитый, - но, не
сбавляя шага, проехали мимо. Вскоре и они скрылись за лесом.
     Конь, не находя больше хлеба,  прихватил  губами  мою  ладонь,  потом
резко отдернул голову, вытянул шею и прижал  уши.  Я  взял  его  за  узду,
выдернул привязь вместе с колышком и стал спускаться к пещере.
     - Здесь, - говорил я ему, шагая под гору, - стоял я в тот день, когда
прискакал гонец короля и позвал меня помочь королю в его сердечных  делах.
Тогда моя сила была при мне; тогда мне казалось, что я держу в горсти весь
мир, точно светлый маленький шарик. А ныне - что ж,  быть  может,  ныне  у
меня и нет ничего, кроме этих холмов, однако кто знает,  вдруг  это  гонец
королевы лежит поверженный на дороге и в суме у него послание для меня?  И
потом, есть ли у него послание или нет, но если он  жив,  то  нуждается  в
помощи. Мы же с тобой, мой друг, с избытком  насладились  бездельем.  Пора
опять за работу.
     Потратив почти в два раза больше времени, чем на это употребил бы мой
слуга, я в конце концов все же  оседлал  коня  и  поехал  вниз.  Достигнув
старой военной дороги, повернул вправо и пришпорил коня.
     Рядом с тем местом, где упал  одинокий  всадник,  была  опушка  леса,
поросшая густым кустарником, бурыми папоротниками, подлеском, из  которого
торчали отдельные высокие деревья. Здесь  все  еще  стоял  конский  дух  и
пряный аромат потоптанного  папоротника  и  вереска,  но  сквозь  все  это
пробивался  неистребимый  запах  блевотины.  Я  спешился,  спутал  коня  и
углубился в заросли.
     Он лежал ничком, вжав голову в плечи, как полз  и  упал  под  ударами
преследователей, одна рука  подвернута,  другая  вытянута  и  вцепилась  в
кустик травы. Совсем еще юный отрок, лет  пятнадцати,  наверно,  или  чуть
старше, тонкий в кости, но рослый. Одежда, в которой он сражался, а  потом
полз сквозь заросли, изодранная, вывалянная в грязи и запятнанная  кровью,
была добротной и богатой, на запястье поблескивал  серебряный  браслет,  у
плеча - серебряная застежка. Стало быть, ограбить они его не успели,  если
грабеж был целью их нападения. На поясе у него, застегнутая, висела сумка.
     При моем приближении он не шевельнулся, и я решил, что он  мертв  или
без чувств. Но когда я наклонился к  нему,  рука,  державшаяся  за  кустик
травы, еле заметно сжалась - как видно, он был до такой степени изранен  и
обессилен, что уже не способен ни к какому  сопротивлению.  И  если  бы  я
оказался одним из убийц, возвратившимся, чтобы его прикончить, он бы,  так
же не шелохнувшись, принял смерть.
     Я мягко произнес:
     - Не бойся, я не причиню тебе худа. Полежи еще  минуту  спокойно,  не
двигайся.
     Он ничем не показал, что слышал мои слова. Я бережно наложил на  него
ладони, нащупывая раны и переломы. При моем прикосновении он сжался, но не
издал ни звука. Я скоро убедился, что кости целы. На  затылке  вздулась  и
кровоточила большая шишка, по плечу растекался  огромный  синяк,  но  хуже
всего была размозженная мякоть бедра - как  я  удостоверился  потом,  удар
лошадиного копыта.
     - А теперь, - сказал я ему, - перевернись на спину и выпей вот это.
     Он зашевелился и, морщась от боли, при моей  поддержке,  медленно,  с
трудом перевернувшись, сел. Я обтер ему рот и приложил к его губам  флягу;
он жадно глотнул, закашлялся и откинулся мне на  грудь,  бессильно  свесив
голову. Я опять протянул флягу, но он отвернулся. Чувствовалось, что он из
последних сил сдерживается, чтобы не закричать от боли. Я закупорил  флягу
и убрал.
     - У меня здесь есть лошадь.  Постарайся  как-нибудь  вскарабкаться  в
седло, тогда я отвезу тебя к  себе  и  там  залечу  твои  раны.  -  Он  не
отозвался, и тогда я добавил: - Давай-ка  соберись  с  силами.  Надо  тебе
убраться отсюда, пока те люди не надумали вернуться и довершить начатое.
     Он встрепенулся, словно  это  были  первые  слова,  дошедшие  до  его
сознания. Рука его протянулась к поясу, нашла сумку и вдруг упала. Он весь
обмяк, привалясь мне на грудь. Это был обморок.
     Тем лучше, подумал я, бережно уложил его на землю и пошел  за  конем.
По крайней мере он не почувствует мучительных толчков поездки, и с  божией
помощью, прежде чем он очнется, я еще успею перевязать ему раны и  уложить
его в постель. Я уже нагнулся, готовясь половчее ухватиться и поднять  его
на спину коня, но остановился. Лицо его  было  покрыто  грязью  и  кровью,
сочившейся из ссадин и  раны  над  ухом.  К  тому  же  оно  было  серым  и
осунувшимся. Волосы каштановые, веки опущены,  подбородок  отвис.  Но  все
равно я узнал его. Это был Ральф, паж Игрейны. Это он в ту ночь открыл нам
задний вход Тинтагеля и вместе со мною  и  Ульфином  караулил  под  дверью
герцогской спальни, пока король получал то, чего добивался.
     Нагнувшись, я поднял посланца королевы  и  уложил  его,  по  счастью,
бесчувственное тело поперек спины моего поджидающего коня.



                                    4

     По пути в пещеру Ральф не  очнулся,  только  когда  я  уже  промыл  и
перевязал его раны и уложил  его  в  постель,  он  наконец  открыл  глаза.
Посмотрел на меня, не узнавая.
     - Ты что, не знаешь, кто я? - сказал я ему. - Я же  Мерлин  Амброзии.
Видишь, ты благополучно доставил  послание.  -  Я  поднял  нераспечатанный
конверт. Но он скользнул  бессмысленными,  затуманенными  глазами  куда-то
мимо и отвернул голову, поморщившись от боли в затылке. - Ну ладно, спи, -
сказал я. - Ты в надежных руках.
     Я посидел у его ложа, пока он снова не погрузился в сон,  а  потом  с
конвертом в руках вышел и уселся на своем привычном месте у входа, где так
приятно  грело  солнце.  Печать,  как  я  и  думал,  оказалась   королевы.
Адресовано послание было мне. Я сломал  печать  и  прочел,  что  там  было
написано.
     Письмо было не от  самой  королевы,  а  от  Марсии,  бабки  Ральфа  и
ближайшей королевиной наперсницы. Оно было кратким, но содержало все,  что
я хотел бы узнать. Королева и в самом деле была в тяжести, ребенок  должен
родиться в декабре. Королева, по словам Марсии, радостно носит королевское
дитя, но меня если и поминает, то с горечью,  возлагая  на  меня  вину  за
смерть  ее  мужа  Горлойса.  "Она  молчалива,  но  сдается   мне,   втайне
сокрушается духом, и, как ни велика ее любовь к королю,  все  же  душа  ее
омрачена угрызениями. Дай-то бог, чтобы это не повлияло на  ее  чувства  к
младенцу. Что же до короля, то он  не  скрывает  гнева,  хотя  с  госпожой
неизменно добр и ласков и никому не дает повода усомниться в том, что он -
отец ребенка. Но, увы, на душе у меня нет спокойствия об этом младенце - я
страшилась бы беды от рук короля, если б не то,  что  он  так  бережет  и,
конечно, не захочет огорчить свою королеву.  По  этой  же  причине,  принц
Мерлин, я сим письмом рекомендую тебе в слуги внука моего Ральфа. Для него
тоже страшусь я беды от рук короля, и мнение  мое  такое,  что  лучше  ему
служить на стороне, у природного принца,  нежели  оставаться  при  короле,
почитающем его службу изменою.  В  Корнуолле  для  него  небезопасно.  Вот
почему прошу тебя, господин мой, пусть Ральф служит тебе, а после  тебя  -
младенцу. Ибо, сдается мне, я поняла, что означали слова, сказанные  тобою
моей госпоже: "Я видел яркое пламя и в нем -  сияющую  корону  и  меч,  на
алтаре стоящий, подобно кресту".
     Ральф проспал до сумерек. Я развел огонь и, приготовив мясной  отвар,
понес ему в глубь пещеры. Он уже лежал с открытыми глазами  и  смотрел  на
меня. Во взгляде его  я  прочел  не  только  узнавание,  но  и  непонятную
тревогу.
     - Как ты теперь себя чувствуешь?
     - Недурно, господин. Я... это твоя пещера? Как я здесь очутился?  Как
ты нашел меня?
     - Я был на вершине холма и оттуда видел, как на  тебя  напали.  Потом
твоих врагов спугнули, и они умчались, а тебя оставили. Тогда я  спустился
и на лошади привез тебя сюда. Стало быть, теперь ты знаешь, кто я?
     - Ты отпустил бороду, но я все-таки признал тебя, господин.  Разве  я
уже говорил с тобой? Ничего не помню. Не иначе как удар  пришелся  мне  по
голове.
     - Да, так оно и было. А как сейчас твоя голова?
     - Трещит. Но терпимо. Вот бок, - он поморщился, - бок  болит  сильное
всего.
     - Это тебя конь ударил  копытом.  Но  серьезного  увечья  нет,  через
несколько дней придешь в себя. А кто были те люди, тебе известно?
     - Нет. - Он нахмурился, напрягая мысли, но видно было, что это усилие
причиняет ему боль, и я сказал:
     - Ладно, мы еще успеем поговорить об этом. Теперь поешь.
     - Господин, со мною было послание...
     - Я получил его в целости. Об этом потом.
     Когда я возвратился, он уже съел похлебку  с  хлебом  и  стал  больше
похож на самого себя. От другой пищи  он  отказался,  но  я  уговорил  его
выпить немного вина, и прямо на глазах в  лицо  ему  вернулись  краски.  Я
придвинул к его ложу табурет и сел.
     - Ну как, лучше?
     - Да. - Он не поднял на меня глаз.  Руки  его  нервно  теребили  край
одеяла. Он сглотнул и произнес: - Я...  Я  не  успел  поблагодарить  тебя,
господин мой.
     - За что же? Что я подобрал тебя и привез сюда? Но  у  меня  не  было
иного способа получить доставленные тобою вести.
     Он вскинул на меня глаза, и  я  с  удивлением  убедился,  что  он  не
услышал в моих словах шутки, а принял их за чистую монету. И я понял,  что
означают его взгляды: он меня боится. Мне вспомнилась ночь в  Тинтагеле  и
храбрый отрок, который сослужил такую службу королю и  так  самоотверженно
помог мне. Но я не стал напоминать ему об этом. Я сказал:
     - Ты привез мне известие, которого я  ждал.  Я  прочел  письмо  твоей
бабки. Ты знаешь, что там написано про королеву?
     - Да.
     - А про тебя самого?
     - Да.
     Он отвечал односложно и смотрел в сторону с  хмурым  видом  человека,
которого нечестно подловили и допрашивают, а он твердо решил,  что  ничего
не скажет. Похоже, что в противовес планам своей бабки он вовсе не  жаждет
оказаться у меня в услужении. Значит, Марсия не открыла внуку, для чего он
предназначается в будущем.
     - Ну хорошо, пока оставим  это.  Но,  похоже,  нынче  утром  какие-то
неизвестные искали твоей  погибели.  Если  они  не  простые  разбойники  с
большой дороги, то неплохо бы знать, кто они и кто им платит.  У  тебя  по
этому поводу нет никаких предположений?
     - Нет, - все так же не разжимая губ, ответил он.
     - Мне это небезынтересно, - мягко пояснил я,  -  потому  что,  вполне
возможно, они захотят убить и меня.
     - Почему? - спросил он недоуменно и даже оживился.
     - Если на тебя напали из  мести  за  то,  что  ты  участвовал  в  той
тинтагельской истории, тогда следующим у них на очереди буду я. А если  им
нужно было письмо, которое ты мне вез, то интересно - зачем? Если же,  что
самое правдоподобное, это обыкновенные  грабители,  то  они  где-то  здесь
таятся, и надо сообщить о них солдатам в лагерь у стен города.
     - А-а. Понимаю, - протянул он растерянно и немного даже  виновато.  -
Но я сказал правду, сударь: мне неизвестно, кто они такие. Я...  я  и  сам
тут лежу и все голову ломаю. Нет никакой зацепки в памяти. Значков на  них
вроде бы не было... - Он страдальчески свел вместе брови. - Я ведь заметил
бы, будь у них значки, правда?
     - А облачение какое?
     - Я... я не успел разглядеть толком. Кажется, в  кожаных  камзолах  и
кольчужных подшлемниках. Без щитов, но с мечами и кинжалами.
     - И кони под ними добрые, это я видел. А ты не слышал ли их речи?
     - Помнится, нет. Да они и не переговаривались, так, возгласы  только.
Язык - британский, но из какой местности, не знаю. Я  плохо  разбираюсь  в
говорах.
     - И не помнишь, ничего в них такого не было, что  выдавало  бы  людей
короля?
     Я тронул близко от больного места. Он  залился  краской,  но  ответил
сдержанно, ровно:
     - Нет, не было. А разве это мыслимо?
     - Казалось бы,  нет.  Но  короли  -  странные  существа,  и  особенно
странные,  когда  у  них  совесть  нечиста.  Или,  может  быть,  это  были
корнуолльцы?
     Краска схлынула у него с лица, оно  сделалось  чуть  ли  не  бледнее,
мертвеннее прежнего. Глаза выразили горькую муку. Я попал в самую  больную
точку: вот опасение, которое его терзало.
     - Ты думаешь, люди герцога?..
     - В Димилоке перед отъездом я слышал,  что  король  намерен  признать
герцогом Корнуолльским молодого  Кадора.  А  уж  этот-то  человек,  Ральф,
конечно, не питает к тебе теплых чувств. Для него не имеет  значения,  что
ты ведь, если подумать, был слугой герцогини и выполнял ее  повеления.  Он
полон ненависти и, наверно, жаждет мести. И его можно понять.
     Такое  беспристрастное  рассуждение  его  изумило,   но   и   заметно
успокоило. И, поразмыслив, он в тон мне ответил:
     - Да, пожалуй, это могли быть люди Кадора. Хотя по виду и не скажешь.
А может быть, я еще вспомню что-нибудь. - Он помолчал. - Но ведь Кадор мог
убить меня в Корнуолле, если бы захотел. Для чего было ехать в эдакую даль
сюда? Кадор ненавидит тебя, наверно, не меньше, чем меня.
     - Гораздо больше, - возразил я. - Но меня ему не надо выслеживать. Он
знает, где меня найти: весь мир это знает. Да он бы и  не  откладывал  так
долго.
     Ральф озадаченно захлопал глазами. Потом, как видно, нашел  для  себя
объяснение моему бесстрашию:
     - Сюда,  должно  быть,  за  тобой  никто  не  отважится  последовать,
побоятся твоего колдовства?
     - Что ж, неплохо, если так, - не стал я  с  ним  спорить.  Зачем  ему
знать, как ненадежна моя крепость? - Ну  а  теперь  довольно.  Отдыхай.  И
утром увидишь, что стал чувствовать себя гораздо лучше.  Заснуть  сможешь?
Или больно тебе?
     - Да нет, - ответил он, кривя душой. Боль - это слабость,  в  которой
он не хотел признаваться.
     Я наклонился над ним и нащупал в запястье отзвуки ударов его  сердца.
Они были сильные и ровные. Я отпустил его руку и кивнул:
     - Ничего, будешь жив. Кликни меня ночью, если  понадоблюсь.  Покойной
ночи.


     Но наутро Ральф так и не вспомнил ничего нового про тех, кто на  него
напал, и что это были за люди, оставалось неясным. Обсудить с  ним  письмо
Марсии я тоже не спешил.  Но  вот  однажды  вечером,  убедившись,  что  он
достаточно окреп, я подозвал его. Весь день лило, и вечер  наступил  такой
промозглый, что я развел огонь и уселся к теплу ужинать.
     - Ральф, принеси сюда свою  чашку,  поедим  вместе  у  огня.  Я  хочу
поговорить с тобой.
     Он послушно приблизился.  Он  как-то  умудрился  привести  в  порядок
одежду, синяки и ссадины подзажили, и теперь это опять был  прежний  отрок
Ральф,  только  прихрамывающий:  рана  на  бедре  еще  не  закрылась  -  и
молчаливый, и выражение лица немного настороженное. Он приковылял к огню и
уселся, где я показал.
     - Ты говоришь, тебе известно, о чем еще писала мне твоя бабка,  кроме
здоровья королевы?
     - Да, известно.
     - Значит, ты знаешь, что  она  прислала  тебя  ко  мне  в  услужение,
опасаясь для тебя королевской немилости? А сам  король  давал  тебе  повод
страшиться его?
     Он слегка покачал головой. Но в глаза мне не посмотрел.
     - Страшиться его? Да нет. Но когда пришла тревожная весть, что  саксы
высадились на южном побережье и я попросился в поход  с  его  отрядом,  он
меня не взял. - Обида и негодование звучали в его голосе. - Хотя взял всех
до  единого  корнуолльских  воинов,  которые  сражались  против  него  под
Димилоком. А вот меня, который ему помогал, - нет.
     Он  отвернулся.  Я  видел  опущенную  голову,  пылающую  щеку.   Вот,
оказывается, в чем дело. Вот почему он обижен и сердит и так  настороженно
держится. И неудивительно, ведь он знал только одно: сослужив службу мне и
королю, он за это лишился места при королеве и, хуже того, навлек на  себя
гнев герцога Корнуолльского, был опорочен как  его  подданный,  изгнан  из
родных мест и определен в услужение там, где это ниже его достоинства.
     Я сказал:
     - Твоя бабка пишет мне только, что, по ее мнению,  тебе  будет  лучше
поискать себе дело за пределами Корнуолла. Оставим это пока: все равно  ты
не можешь заняться поисками, пока у тебя не зажила  нога.  Но  скажи  мне,
король говорил с тобой хоть раз о той ночи, когда был убит Горлойс?
     Долгое молчание - я уж думал, он не ответит. Наконец он произнес:
     - Да, один раз. Сказал, что я верно  послужил  ему,  и  поблагодарил.
Спросил, не хочу ли награды. Я ответил, что нет, я  довольно  вознагражден
тем, что сослужил ему службу. А ему не понравилось. Он, должно быть, хотел
дать мне денег, расплатиться и забыть. Он сказал, что  больше  я  не  могу
служить ни ему, ни королеве. Что ради него  я  предал  моего  господина  -
герцога, а кто предал одного господина, может предать и другого.
     - Ну? - спросил я. - Это все?
     - Все? - Он так весь и вскинулся, пораженный, негодующий. - Это все?!
Когда тебя так оскорбляют? К тому же это ложь, и ты знаешь,  что  ложь!  Я
служил госпоже, а не герцогу Горлойсу! И вовсе я герцога не предал!
     - Да, конечно. Это оскорбление. Но  нельзя  ждать  справедливости  от
короля, когда он сам чувствует себя Иудой. Ему нужны  чужие  плечи,  чтобы
переложить на них свое предательство, вот и пошли в ход  твои  и  мои.  Но
едва ли тебе от него что-нибудь угрожало. Даже  горячо  любящая  бабка  не
может назвать это угрозой.
     - А кто говорит об угрозах? - вспылил Ральф. - Я уехал не потому, что
боялся каких-то угроз! Надо было доставить тебе послание, а  это,  ты  сам
видел, было дело далеко не безопасное!
     Такая несдержанность, неуместная для слуги, втайне  позабавила  меня.
Но вслух я миролюбиво сказал:
     - Не ерошь передо мной перышки, петушок. Никто не ставит под сомнение
твою храбрость. Даже  король,  уверяю  тебя.  Расскажи-ка  мне  лучше  про
саксов. Где они высадились? Что там было? Я  уже  больше  месяца  не  имею
вестей с юга.
     И Ральф, помолчав, ответил мне со всей надлежащей почтительностью:
     - Это было  в  мае.  Они  высадились  южнее  Виндокладии.  Там  такой
глубокий залив, не помню, как  по-настоящему  называется.  Его  все  зовут
Гончарный. Эти места за пределами их союзных владений, в Думнонии, то есть
они нарушили союзное соглашение, которое сами же заключили. Ну, да это  ты
без меня знаешь.
     Я кивнул. Я пишу о давно прошедших временах Утерова правления, а ведь
теперь мало кто даже и помнит, что такое - союзные саксы.  Первые  союзные
саксы были Хенгист и Хорза  с  войском,  которых  за  плату  нанял  король
Вортигерн, чтобы  они  помогли  ему  отстоять  не  по  закону  присвоенный
престол. Когда война закончилась  и  законные  принцы,  Амброзии  и  Утер,
бежали в Бретань, узурпатор Вортигерн хотел было  отослать  обратно  своих
саксонских наемников, но они отказались уехать и потребовали  себе  землю,
на  которой  они  могли  бы  поселиться,  а  Вортигерну  обещали  за   это
союзническую  поддержку.  Вортигерн,  отчасти  из  робости,  не  смея   им
отказать, а отчасти в предвидении, что они ему понадобятся,  пожаловал  им
земли  на  южном  побережье,