ел.  Григорий  Чуский
стоял рядом - чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала  и  трескалась
от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Федор  Сидоров  своего
друга в данный момент. Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более  или
менее человеческую окраску.
     - Да вы кто такой будете, Феденька? - бурно дыша,  проговорил  он.  -
Врубель - не повлиял! Сикейрос - не повлиял! Федор повлиял, Сидоров!..
     - А это? - Рука  с  кисточкой,  похожая  на  крепкий  старый  корень,
очертила  широкий  полукруг,  и  Чуский  оцепенел  вторично,  пофрагментно
зеленея и превращаясь в чугун.
     - Да здесь же ничего на месте не стоит! - К Персткову вернулся голос.
- Шаг шагнешь - все другим делается!
     - Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения - иная картина!
     - Неправда!
     - Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
     - А ну, тихо вы! - дьяконски гаркнул Чуский. - Подумать дайте!..
     Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
     - Ты полагаешь, это надолго?
     Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
     - Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам  знаешь,  сколько
существовал...
     В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и  слипшиеся  на
переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
     - Гри-ша! - приплясывая, завопил он. - Кому ты  поверил?  На  слух-то
мир - прежний! На ощупь - прежний!..
     Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с  тропинки  на  Федора.
Тот задумался, но лишь на секунду.
     - Не все же сразу, - резонно возразил он. - Сначала,  видимо,  должно
приспособиться зрение...
     Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
     - ...потом - слух, ну и в последнюю очередь - осяза...
     - Врешь!! - исступленно закричал Перстков. Он прыгнул вперед,  и  его
легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в  округлую  скулу
художника.
     Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы побледнели.
Линия штакетника распрямилась.
     - У-у-у!.. - с ненавистью взвыл Перстков, опуская  пятку  на  праздно
лежащий посреди тропинки глаз.
     В следующий миг поэт уже прыгал на одной  ножке.  Осязание  говорило,
что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на солнце репей. Николай
вырвал его, хотел отшвырнуть...
     Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай  стремительно
обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие
домики за оградой выстроились по ранжиру,  как  прежде.  Чары  развеялись!
Колдовство кончилось!.. Или нет? Или еще один шаг - и все опять исказится?
     Шаг... другой... третий...
     - А-а! - демонски возопил Перстков. - Получил по морде? Ну и  где  он
теперь, твой мир, а?!
     Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался  похож
то на левую, то на правую свою  ипостась.  Сидоров  все  еще  держался  за
скулу.
     - Что? Ушибли, да? - пятясь,  выкрикивал  Перстков.  -  Синяк  будет,
да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты  меня  так  видел?  А  я  тебя  так
вижу!..
     "Да ведь это же я! - холодея, осознал он вдруг. -  Я  ударил,  и  все
кончилось!  Нет-нет,  совпадения  быть  не  может...  Это  мой  удар   все
изменил!.."
     После  таких  мыслей  Перстков  уже  не  имел  права   пятиться.   Он
выпрямился, повернулся  к  ним  спиной  и  твердым  шагом  двинулся  вдоль
штакетника. Но  непривычно  плоская  земля  подворачивалась  под  ноги,  и
Николай дважды споткнулся на ровном месте.
     Тем не менее сквозь ворота под фанерным  щитом  с  надписью  "Турбаза
"Тишина" он прошел, как сквозь триумфальную арку.
     Возле коттеджа N_9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и
попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на пыльную зеленую траву,
на серый скворечник над коттеджем N_8,  на  прямые  рейки  штакетника,  и,
право, слеза навертывалась.
     "Гипноз, - сообразил он. - Вот что это такое  было!  Просто  массовый
гипноз.  Этот  проходимец  всех  нас   загипнотизировал...   и   себя   за
компанию..."
     Да, но где гарантия, что все это не повторится?
     "Пусть только попробует! - с отвагой подумал Перстков,  оттолкнувшись
плечом от коттеджа. - Еще раз получит!.."
     Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно
в стихах  на  нечеловеческую  мощь  своих  предков  ("Мой  прадед  ветряки
ворочал, что не под силу пятерым..."), сложения он  был  весьма  хрупкого.
Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то  рычажок
в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда встал на свое место. Отныне с миром
Федора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку  молодых
художников. Там, на картоне и холстах,  художник  будет  смирный,  ручной,
никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.
     Из-за  штакетника  послышались  голоса,  и  воинственность  Персткова
мгновенно испарилась.
     - Куда он делся? - рычал издали  Григорий.  -  Ива...  Перспектива...
Башку сверну!..
     Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.
     - Ох и дурак ты,  Федька!  -  гневно  гудел  Чуский,  надо  полагать,
целиком теперь  принявший  сторону  Сидорова.  -  Ох  дура-ак!..  Ты  кого
оправдываешь? Да это же все равно, что картину изрезать!..
     Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг оказался у
штакетника, явно намереваясь  перемахнуть  ограду  и  заняться  Перстковым
вплотную.
     Спасение явилось неожиданно в  лице  двух  верхоконных  милиционеров,
осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед самым мольбертом.
     - Что у вас тут происходит?
     - Пока ничего... - нехотя отозвался Чуский.
     - А кто Перстков?
     Николай навострил уши.
     - Да есть тут один... - Григорий  с  видимым  сожалением  смотрел  на
домик,  за  которым  прятался  поэт,  и  легонько  пошатывал  одной  рукой
штакетник, словно примеривался выломать из него хорошую, увесистую рейку.
     - Супруга его в опорный  пункт  прибегала,  на  пристань,  -  пояснил
сержант. - Слушайте, ребята, а она как... нормальная?
     - С придурью, - хмуро сказал Григорий. - Что он - что она.
     - Понятно... - Сержант засмеялся. - Турбаза, говорит, заколдована!..
     Второй милиционер присматривался к Федору.
     - А что это у вас вроде синяк?
     - Да на мольберт наткнулся... - ни  на  кого  не  глядя,  расстроенно
отвечал Федор. Он собирал свои причиндалы. Даже издали было заметно, как у
него дрожат руки.
     Судя по диалогу, до пристани Федор "не  достал".  Видимо,  пораженная
зона включала только турбазу и окрестности.
     - С колдовством вроде разобрались, - сказал веселый сержант. - Так  и
доложим... А то там дамочка эта назад идти боится.
     Нет, к черту эту турбазу, к черту  оставшуюся  неделю...  Вот  только
Вера с пристани вернется - и срочно сматывать удочки!
     Кстати, об удочке... Он ее бросил на мостках.
     "Надо забрать, - спохватился Перстков. - А то штакетник  до  воды  не
достает, проходи кто угодно по берегу да бери..."
     И Николай торопливо зашагал  по  тропинке  к  пруду,  вновь  и  вновь
упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир - прежний,  что  книга
стихов "Другорядь" обязательно будет издана, что жена у него - никакая  не
лиловая, хотя на это-то как раз наплевать, потому что полюбил он ее не  за
цвет лица - Вера была дочерью крупного местного писателя... что сам  он  -
пусть не красавец, но вполне приличный человек, что береза...
     Николай  остановился.  Ствол  березы  был  слегка  розоват.   Опять?!
Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир - мир  Николая  Персткова:
синие домики, за ними - еще домики, за домиками  -  штакетник...  А  ствол
березы - белый и только белый!  Лебяжий!  Николай  всмотрелся.  На  стволе
по-прежнему лежал тонкий розоватый оттенок.
     Перстков перевел взгляд на  суставчатое  удилище,  брошенное  поперек
мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.
     - Чертовщина... - пробормотал поэт, отступая.
     Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!
     Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом  глазел  на  него
всеми сучками и дырками от сучков.
     "Да это зараза какая-то! - в панике подумал Николай. - Так раньше  не
было!.."
     Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал  из  листвы,
подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом Персткове.
     Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце  с  недобрыми  намерениями,
но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в глазах  Персткова  был
ужас.
     Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.
     Из зеркала на него глянуло нечто смешное и  страшноватое.  Он  увидел
торчащий  кадык,  словно  у  него  в  горле  полкирпича  углом   застряло,
растянутый  в  бессмысленной  злобной  гримаске  тонкогубый  рот,   близко
посаженные напряженные глаза. Он увидел  лицо  человека,  способного  ради
благополучия своего - ударить, убить, растоптать...
     Будь ты проклят, Федор Сидоров!





                               Любовь ЛУКИНА
                               Евгений ЛУКИН

                                 НОСТАЛЬГИЯ
                        (Из цикла "Глубокий космос")




     Вы не представляете, как это  ужасно  -  быть  оторванным  от  Земли!
Выйдешь  вечером,  посмотришь:  где  Солнце?  Где  эта  крохотная  далекая
звездочка?.. Нет Солнца. Нет и быть не может. Атмосфера здесь, видите  ли,
непрозрачная...
     То есть на редкость унылая планета! Куда ни глянешь - везде песок.  И
цвет-то у него какой-то зеленоватый... Вы когда-нибудь  зеленоватый  песок
видели? Нет. А я вот каждый день вижу...
     Господи, а на Земле сейчас!.. Море - синее, солнце - желтое, трава  -
зеленая! Не зеленоватая, заметьте, а  именно  зеленая!  Ярко-зеленая!..  А
здесь... Сколько лет живу на этой планете - все никак к ней привыкнуть  не
могу...
     А жители местные! Вы бы на  них  только  посмотрели!  Вместо  лица  -
какой-то хобот с двумя глазами на стебельках...  Хорошо  хоть  с  двумя!..
Нет, они существа очень даже неплохие,  только  вот  молчат  все  время  -
телепаты...
     Расстроишься, пойдешь к себе. Возьмешь зеркало, поглядишь  в  него  -
честное слово, тоска  берет...  Глаза  эти  на  стебельках,  хобот  вместо
лица... Тьфу, жизнь! А вот на Земле сейчас!..





                               Любовь ЛУКИНА
                               Евгений ЛУКИН

                        ОТДАЙ МОЮ ПОСАДОЧНУЮ НОГУ!


                                                     И утопленник стучится
                                                     Под окном и у ворот.
                                                                А.С.Пушкин


     Алеха Черепанов вышел к поселку со стороны водохранилища. Под обутыми
в целлофановые пакеты валенками похлюпывал губчатый мартовский снег. Сзади
остался заветный заливчик, издырявленный, как шумовка, а на  дне  рюкзачка
лежали - стыдно признаться - три окунька да  пяток  красноперок.  Был  еще
зобанчик, но его утащила ворона.
     Дом Петра стоял на отшибе, отрезанный от  поселка  глубоким  оврагом,
через который переброшен был горбыльно-веревочный  мосток  с  проволочными
перилами. Если Петро, подай бог, окажется трезвым, то хочешь не хочешь,  а
придется по этому мостку перебираться на ту сторону и чапать аж  до  самой
станции. В темноте.
     Леха задержался у калитки и,  сняв  с  плеча  ледобур  (отмахаться  в
случае чего от хозяйского Уркана), взялся за ржавое  кольцо.  Повернул  со
скрипом. Хриплого заполошного лая, как  ни  странно,  не  последовало,  и,
озадаченно пробормотав: "Сдох, что ли, наконец?.." - Леха вошел во двор.
     Сделал несколько шагов и остановился.  У  пустой  конуры  на  грязном
снегу лежал обрывок цепи. В хлеву не было  слышно  шумных  вздохов  жующей
Зорьки. И только на черных ребрах раздетой на зиму теплицы шуршали белесые
клочья полиэтилена.
     Смеркалось. В домишках  за  оврагом  уже  начинали  вспыхивать  окна.
Алексей поднялся на крыльцо и, не обнаружив висячего замка, толкнул дверь.
Заперто. Что это они так рано?..
     - Хозяева! Гостей принимаете?
     Тишина.
     Постучал, погремел щеколдой, прислушался. Такое  впечатление,  что  в
сенях кто-то был. Дышал.
     - Петро, ты, что ли?
     За дверью перестали дышать. Потом хрипло осведомились:
     - Кто?
     - Да я это, я! Леха! Своих не узнаешь?
     - Леха... - недовольно повторили за дверью. - Знаем мы таких Лех... А
ну заругайся!
     - Чего? - не понял тот.
     - Заругайся, говорю!
     - Да иди ты!.. - рассвирепев, заорал Алексей. - Котелок ты  клепаный!
К нему как к человеку пришли, а он!..
     Леха плюнул, вскинул на плечо ледобур и  хотел  уже  было  сбежать  с
крыльца, как вдруг за дверью  загремел  засов  и  голос  Петра  проговорил
торопливо:
     - Слышь... Я  сейчас  дверь  приотворю,  а  ты  давай  входи,  только
по-быстрому...
     Дверь действительно приоткрылась, из щели высунулась рука и,  ухватив
Алексея за плечо, втащила в отдающую  перегаром  темноту.  Снова  загремел
засов.
     - Чего это ты? - пораженно спросил Леха. - Запил - и ворота  запер?..
А баба где?
     - Баба? - В темноте посопели. - На хутор ушла... К матери...
     - А-а... - понимающе протянул мало что понявший Леха. - А я вот  мимо
шел - дай, думаю, зайду... Веришь, за пять лет вторая рыбалка такая...  Ну
не берет ни на что, и все тут...
     - Ночевать хочешь?  -  сообразительный  в  любом  состоянии,  спросил
Петро.
     - Да как... - Леха смутился. -  Вижу:  к  поезду  не  успеваю,  а  на
станции утра ждать - тоже, сам понимаешь...
     - Ну заходь... - как-то не  по-доброму  радостно  разрешил  Петро  и,
хрустнув в темноте ревматическими суставами, плоскостопо протопал в  хату.
Леха двинулся за ним и тут же лобызнулся с косяком - аж зубы лязгнули.
     - Да что ж у тебя так темно-то?!
     Действительно, в доме вместо полагающихся вечерних сумерек стояла все
та же кромешная чернота, что и в сенях.
     - Сейчас-сейчас... -  бормотал  где-то  неподалеку  Петро.  -  Свечку
запалим, посветлей будет...
     - Провода оборвало? - поинтересовался Леха, скидывая наугад рюкзак  и
ледобур. - Так, вроде, ветра не было...
     Вместо ответа Петро чиркнул спичкой и затеплил свечу.  Масляно-желтый
огонек задышал, подрос и явил хозяина хаты во всей его  красе.  Коренастый
угрюмый Петро и при дневном-то освещении выглядел диковато, а  уж  теперь,
при свечке, он и вовсе напоминал небритого и озабоченного упыря.
     Леха стянул мокрую шапку и огляделся. Разгром в хате  был  ужасающий.
Окно завешено байковым одеялом, в углу - толстая,  как  виселица,  рукоять
знаменитого черпака, которым  Петро  всю  зиму  греб  мотыль  на  продажу.
Видимо, баба ушла на хутор к матери не сегодня и не вчера.
     Размотав бечевки, Леха снял с валенок  целлофановые  пакеты,  а  сами
валенки определил вместе с шапкой к печке - сушиться. Туда же  отправил  и
ватник.  Хозяин  тем  временем  слазил  под  стол  и  извлек  оттуда   две
трехлитровые банки: одну - с огурцами, другую - известно с  чем.  Та,  что
известно с чем, была уже опорожнена на четверть.
     - Спятил? - сказал Леха. - Куда столько? Стаканчик приму для  сугреву
- и все, и прилягу...
     - Приляжь-приляжь... - ухмыляясь, бормотал Петро.  -  Где  приляжешь,
там и вскочишь... А то что ж я: все один да один...
     "Горячка у него,  что  ли?"  -  с  неудовольствием  подумал  Леха  и,
подхватив с пола рюкзак, отнес в сени, на холод.  Возвращаясь,  машинально
щелкнул выключателем.
     Вспыхнуло электричество.
     - Потуши! - испуганно закричал Петро. Белки его дико выкаченных  глаз
были подернуты кровавыми прожилками.
     Леха опешил и выключил, спорить не стал. Какая ему, в  конце  концов,
разница! Ночевать пустили - и ладно...
     -  Ишь,  раздухарился...  -  бормотал  Петро,  наполняя  всклень  два
некрупных граненых стаканчика. - Светом щелкает...
     Решив ничему больше не удивляться, Алексей подсел к столу  и  выловил
ложкой огурец.
     - Давай, Леха, -  с  неожиданным  надрывом  сказал  хозяин.  Глаза  -
неподвижные, в зрачках - по свечке. - Дерябнем для храбрости...
     Почему для храбрости, Леха не уразумел. Дерябнули. Первач был убойной
силы. Пока Алексей давился огурцом, Петро успел разлить по второй. В ответ
на протестующее мычание гостя сказал, насупившись:
     - Ничего-ничего... Сейчас сало принесу...
     Привстал с табуретки и снова сел, хрустнув суставами особенно громко.
     - Идет...  -  плачуще  проговорил  он.   -   Ну   точно   -   идет...
Углядел-таки... Надо тебе было включать!..
     - Кто?
     Петро не ответил - слушал, что происходит снаружи.
     - На крыльцо подымается... - сообщил он хриплым шепотом, и в этот миг
в сенях осторожно стукнула щеколда.
     - Открыть?
     Петро вздрогнул. Мерцающая дробинка пота сорвалась струйкой по  виску
и увязла в щетине.
     - Я те открою!.. - придушенно пригрозил он.
     Кто-то потоптался на крыльце, еще раз потрогал щеколду,  потом  сошел
вниз и сделал несколько шагов  по  хрупкому,  подмерзшему  к  ночи  снегу.
Остановился у занавешенного одеялом окна.
     - Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. -  раздался  откуда-то  из-под
земли низкий с подвыванием голос.
     Леха подскочил, свалил стаканчик, едва не опрокинул свечку.
     - Что это?!
     Петро  молчал,  бессмысленно  уставясь  на  растекшуюся  по   клеенке
жидкость. Губы его беззвучно шевелились.
     - Чего  льешь-то!..  -  мрачно  выговорил   он   наконец.   -   Добро
переводишь...
     - Отда-ай мою паса-адочную но-огу-у!.. - еще жутче провыло из печки.
     Леха слетел с табурета и схватил ледобур.
     - Да сиди ты... - буркнул Петро, снова снимая пластмассовую крышку  с
трехлитровой банки. - Ничего он нам не сделает... Прав не имеет,  понял?..
Так, попугает чуток...
     Ничего не понимающий Леха вернулся было к столу и тут  же  шарахнулся
вновь, потому что одеяло на окне всколыхнулось.
     -  Сейчас  сбросит...  -  с  содроганием  предупредил  Петро.   Лехин
стаканчик он наполнил, однако, не пролив ни капли.
     Серое байковое одеяло с треугольными подпалинами от утюга вздувалось,
ходило ходуном и наконец сорвалось, повисло на одном гвозде.  Лунный  свет
отчеркнул  вертикальные  части  рамы.  Двор  за  окном  лежал,  утопленный
наполовину в густую тень, из которой торчал остов теплицы  с  шевелящимися
обрывками полиэтилена.
     Затем с той стороны над подоконником всплыла треугольная  зеленоватая
голова на тонкой шее. Алексей ахнул. Выпуклые, как мыльные  пузыри,  глаза
мерцали холодным лунным светом. Две лягушачьи лапы  бесшумно  зашарили  по
стеклу.
     - Кто это? - выпершил Леха, заслоняясь от видения ледобуром.
     - Кто-то... - недовольно сказал Петро. - Инопланетян!..
     - Кто-о?!
     - Инопланетян, - повторил Петро еще суровее.  -  Газет,  что  ли,  не
читаешь?
     - Слушай, а чего ему надо?  -  еле  выговорил  насмерть  перепуганный
Леха.
     - Отда-ай мою поса-адочную но-огу-у!.. -  простонало  уже  где-то  на
чердаке.
     Петро передернуло.
     - Под покойника, сволочь, работает, - пожаловался он.  -  Знает,  чем
достать... Я ж их, покойников, с детства боюсь.  -  Взболтнул  щетинистыми
щеками и повернулся к Лехе.  -  Да  ты  садись,  чего  стоять-то?..  Брось
ледобур! Брось, говорю... Я вон тоже поначалу с дрыном сидел... - И  Петро
кивнул на рукоятку черпака в углу.
     Во  дворе  трепыхались  посеребренные  луной   обрывки   полиэтилена.
Инопланетянина видно не было. Леха бочком подобрался к табуретке и присел,
прислонив  ледобур  к  столу.  Оглушил  залпом  стаканчик  и,   вздрогнув,
оглянулся на окно.
     - Ты, главное, не бойся, - сипло поучал Петро. - В дом он не  войдет,
не положено... Я это уже на третий день понял...
     - Отдай! - внятно и почти без подвывания потребовал голос.
     - Не брал я твою ногу! - зао