ья Лукинишна нас из опочивальни выстукивает:
     - Подымайтесь, деточки, скоро уж гости съезжаться начнут, привечать надобно!
     А ведь и правда, как это мы запамятовали - праздник у нас сегодня великий, пир за упокой души Марьи Моровны, чтоб ей на том свете икалось! Приглашения еще месяц назад разосланы, чтобы все поспели доехать, Прасковья Лукинишна с третьего дня от печи не отходит, разносолы выдумывает. Егорушку два раза за хвост из кринки со сметаной вытаскивала, Ваське-лентяю под нос совала в назидание. Кот жар-крыса оближет лениво, да так с ним в обнимку и засыпает.
     Спускаемся мы с Кощеем по лестнице, спор давешний продолжаем - сколько времени минуло, а так на правого-виноватого и не рассчитались.
     - Это кто ж кого больше напугал, - сама-то с ведьмой врукопашную схватилась, едва нос не отгрызла!
     - Я тебя обороняла, а ты меня на смех выставляешь!
     - Ишь ты, а я-то, грешным делом, думал, что это я тебя оборонял, а ты под ногами путалась...
     - Кабы дома остался, оборонил бы, а так едва сам не помер!
     - Кабы я дома остался, Моровна из своего логова не вылезла бы! Я-то втайне на нее и думал, не знал только, зачем ей жены мои сдались, решил ловушку устроить - с заклятьем Финист и один бы управился, солнце по его части, нашли бы ведьму в любом случае. Я уж давно проведал, что стены терема ушами обзавелись, да не знал чьими. Не след было Марье Моровне на слова воеводины полагаться; сказал Ворон при нем, что мы логово ее сыскать надумали, а не ее саму, она и поверила. Нет бы спрятаться - решила: коль из дома обжитого уйду, они меня и не сыщут. А за оберег ты на меня зря серчала, - не вычерпал я его, а переделал, над твоими словами о скрытом вороге призадумавшись, как ты за ворота вышла, он меня и оповестил. Хоть и стращал я челядь перед уходом, Марья Моровна в терем ни за что бы не пошла, он от нее и без оберега заговорен накрепко. А иного злодея воевода бы через порог не пустил - оберег тем паче не надобен.

***

     ...Больше всех воевода убивался. Как узнал он, кто жен Кощеевых за ворота сманивал и жизни лишал, так колени у него и подкосились, на пол рухнул, за голову схватившись - все разом вспомнил.
     - Ох и натворил я бед великих! Да как же мне теперь по земле ходить, людям в глаза смотреть?! Вот тебе, Кощей, мой меч, заруби меня, распроклятого!
     Взял Кощей меч и за спину спрятал, потому как видит - друг его в таком состоянии, что не отбери - сам себя порешит.
     - Полно тебе, Черномор, убиваться, не твоя в том вина, забудь, как сон дурной! Черт с ними, с женами, зато теперь у меня Василисушка моя есть...
     Заулыбались мы друг другу, а воевода свое гнет:
     - Не утешай, меня, Кощей, кругом я виноват: и в саду Марьи Моровны тебя ослушался, и Василису на верную погибель из терема вывел, и ты из-за меня едва жизни не лишился, кому я теперь нужен - прежней веры мне все равно не будет... Лучше запри меня в темнице на веки вечные и самое имя мое забудь...
     Пришлось Кощею напомнить, что темниц к терему не прилагается, разве что погреба.
     Тут стряпуха забеспокоилась:
     - Не пускай его, Костюша, в погреба, ить там же на притолоках колбасы да окорока копченые поразвешаны, к зиме припасены, - все как есть изгрызет, окаянный!
     Нам смех, а воевода все не унимается - надумал в скит уйти: бороды не брить, ногтей не стричь, корой дубовой питаться, рубище носить. Плеть колдовскую у Кощея отнять попытался - мол, для бичевания ежеутреннего во искупление деяний злодейских.
     Сжалился Кощей, придумал, чем воеводу безутешного занять.
     - Иди, - говорит, - склей мне Пашку во искупление. А я водицы живой да мертвой у Бабы Яги попрошу; только бы не проговориться для чего, а то не даст, карга злопамятная!
     Три недели воевода камни собирал да клеил, составил-таки коня за вычетом хвоста и гривы - видать, волос конский песком мелким рассыпался. Пашка потом цельный месяц на конюшне сидел безвылазно, от кобылиц знакомых таился, воеводу бракоделом обзывал, пока заново не оброс...

***

- Воевода твой, - говорю, - такое же горе луковое, как и ты сам! И пошто я с вами связалась, непутевыми...
     Надоело Кощею со мной спорить, подхватил нежданно на руки, да так по лестнице и сомчал под смех веселый.

***

     Не погуляли мы толком на пиру нашем свадебном, зато уж этот удался на славу! Послетались-посбегались чародеи, посъезжались царевичи-королевичи заморские - хоть и отказала я им в свое время, против угощения дармового не устояли, ни один делами да нездоровьем не отговорился. Батюшка опять-таки послов чужеземных приволок - пущай знают, каков у царя Лукоморского зять, заодно и на пропитании ихнем казна сэкономит. Прибыли сестрицы все до единой, кто с мужьями, кто с подружками. Марфуше замужество впрок пошло - еще больше раздобрела, разрумянилась, все на Муромца покрикивает: подай то, подай это, вина не пей, руками не ешь, пальцы жирные о соседа не вытирай. А уж друзей-знакомых да родственников дальних, впервые виданных, набежало - не счесть, пришлось столы из терема выносить, в чистом поле ставить.
     Последней Баба Яга заявилась, сперва все ворчала да хмурилась, помелом на чародеев замахивалась, коня да ноги избяные припоминала, а как Кощей ее на почетное место усадил, в первую очередь медом обнес - подобрела, "сахарным" обозвала, клубок какой-то самокатный подарила. Кощей на радостях ее в обе щеки расцеловать сподобился - давно, видать, точил зуб на сию диковину.
     Пир-от мы во избавление от Марьи Моровны закатили, ан гости к середине застолья изрядно медов нахлебались и давай "горько!" кричать. Пришлось сластить, а они, окаянные, еще вслух считают!
     Вечер небо златом выкрасил, тучи багрянцем заткал - дружине прискучило в поле стоять, а за ней и орда подтянулась, устроили перед теремом бой шуточный, бока друг другу намяли да тут же добрым пирком и отметили. Батюшке моему кто-то гусли-самогуды подсунул, гости в пляс пошли, даже Баба Яга костяная нога вокруг Муромца козой заскакала, под локоток его подхвативши.
     До утра веселье не затихало, а с утра - продолжилось.
     Тут и сказочке конец, а кто читал - молодец.

КОМУ В НАВЬЕМ ЦАРСТВЕ ЖИТЬ ХОРОШО

     Вешним утром, ранним солнышком выехал я из терема батюшкиного; матушка сонная проводить вышла, котомку в дорогу дальнюю собрала, платочком на прощание помахала. Налево махнула - озеро в чистом поле стало, направо - лебеди по нем поплыли, еще раз налево - вороны полетели, каркают отвратно, направо - из сырой земли какой-то богатырь расти начал, шелом с купол теремной. Спешился я поскорее, отнял у матушки платочек чародейский, пока, чего доброго, рек огненных либо лесов дремучих не намахала, давай поле в порядок приводить.
     - Извини, Семушка... - зевает матушка, на ветру утреннем ежась, - снова я платочками с батюшкой твоим попуталась...
     - Ничего, матушка, ерунда, - пыхчу я, а с самого пот градом: упрямый богатырь попался, так и норовит землю разломать и на волю выбраться, глазом налитым недобро ведет. - Вороной больше, вороной меньше... а платочек я и сам взять собирался, да забыл... чтоб тебя, окаянного!
     Запихал я богатыря под землю, пот утер. Руки в озере ополоснул, оно и истаяло, травой взялось, лебеди же былинками обернулись. Вороны так и разлетелись, не собрать.
     - Бывай, матушка, не поминай лихом!
     - Возвращайся поскорей, дитятко!
     Хорошая у меня матушка - ни тебе слез, ни причитаний, ни уговоров-отговоров: благословила наскоро, в щеку походя лобызнула и в терем досыпать вернулась. Понимает, что доброго молодца навеки под крылышком не удержишь, пущай с малолетства к подвигам привыкает.
     Сел я на доброго коня, сивого жеребчика, поводьями тряхнул - и только поминай как звали!

***

     Эх, знать бы еще, где те подвиги искать! Полдня без толку в седле протрясся, хоть бы упырь какой навстречу выскочил. Уже и конь еле ноги переставляет, на всадника мрачно косится, да и у меня от зада отсиженного одни воспоминания остались. Чую, так он на седле и останется...
     Впереди река показалась, а за ней город какой-то, маковки церковные на солнце горят. Ну, думаю, перееду реку - сяду да покушаю, на траве-мураве сосну малость. Тут и дорога как раз в мост уперлась. Не шибко прочный, деревянный, да коня со всадником выдержит, не переломится.
     Только я на мост - конь подо мной споткнулся, черный ворон на плече встрепенулся, позади черный пес ощетинился. Свистнул я плеткой для порядка:
     - Моста не видели, бестолочи? А ну марш вперед!
     Конь хоть бы вид сделал, что испугался. Только хвостом махнул:
     - Как же, раскомандовался! Вот слазь и иди вперед пеш, не чуешь - мост трещит да гнется, под ногами ровно живой шевелится?!
     - И сидит под тем мостом кто-то незнакомый, - рычит Волчок, носом черным поводя, - пошто затаился, не сказывается, а? Тать, поди!
     И Вранко вслед за ними:
     - Сто лет живу, моста этого не помню! Не к добру!!! Кар-р-р! Кар-р-р!
     Послушался я, слез. И впрямь - вовсе негодящий мост, каждый шаг волной отдается, вперед бежит. Доски новые, да положены вкривь и вкось, не к тому месту руки мастеровитые приставлены были. Берега у речки крутые, не видать, кто там под мостом схоронился. Остановился я посередь моста, призадумался:
     - Сбегай, Волчок, разведай, что там да как!
     - Вот еще, - трусовато щерится пес, - я и отсюда брехнуть могу... Гав!!!
     Тут мост как зашатается, опоры понадломились, доски поразъехались, взвыли мы на пять голосов - вместе с татем неведомым - да в реку!
     А воды-то в реке всего ничего, псу по шею, коню по колено, я же с головы до ног измочился - плашмя упал, думал, тону, ан нет - побарахтался и сел. Ощупал себя - вроде цел, не отбилось ничего нужного. Вокруг доски плавают, течение к ним примеривается, вниз по реке утягивает. Над нами ворон кружит, сверху доносится:
     - Я же говорил! Мудрых птиц слушать надобно!
     - Сам же и накаркал! - брешет пес, отряхиваясь.
     Откинул я волосы с лица, огляделся - больше нас стало. Подымается из пучины речной неглубокой молодец незнакомый, конопатый, упитанности немалой, в кольчуге поржавленной, с булавой шипастой наперевес, молвит неуверенно:
     - Ну, чудо-юдо поганое, теперь держись - пришел я твоей крепости испробовать, дай-кось попытаю, что опосля удара богатырского выдюжит - моя булава али твоя голова?!
     - Ты что, - говорю я злобно, воду сплевывая, - ошалел?! Какое я тебе чудо-юдо, да еще поганое? Я тебе сейчас твою булаву о твою же хребтину пообломаю, чтобы знал впредь, как честным людям мосты подпиливать!
     Пригорюнился молодец, снял шелом, почесал кудри рыжие. Смачно вышло, со скрипом.
     - Извиняй, добрый человек, обознался... Сказывали мне бабки знающие, что, ежели через воду текучую в месте безлюдном мост перекинуть, в полночь всенепременно чудо-юдо на него пожалует, тут-то его и хватать надобно, пока тепленькое!
     У меня так глаза на лоб и полезли.
     - То ли я от падения умом тронулся, то ли полдень сейчас самый что ни есть жаркий да светлый!
     - Ночью-то оно того... боязно... - мнется молодец.
     - А мост зачем подпилил, дурень эдакий?
     - Дык... чтоб врасплох застать... а то вдруг оно на меня кинется?
     - Еще бы ему не кинуться... - цежу я сквозь зубы, подымаясь да пиявку из-за ворота выкидывая. - И кто ж тебя, такого удалого да смекалистого, на белый свет породить сподобился?
     - Семен я... - басит молодец. - Ильи Муромца сын...
     Позабыл я всю свою обиду:
     - Так ты же брат мой двоюродный да тезка в придачу: я Семен - Кощеев сын, наши матери друг другу сводными сестрами приходятся!
     Возрадовался Семен Муромец, сгреб меня в охапку - только кости затрещали.
     - Слыхал я про тебя, братец, жаль, прежде свидеться не довелось! Куда путь-дорогу держишь?
     Отдышался я маленько после объятий богатырских:
     - Ищу я цветочек аленькой, а иду куда глаза глядят - не знаю я, где тот цветочек искать, может, по пути что сведаю. А ты зачем на чудо-юдо засаду строишь?
     - Прославиться решил, - вздыхает тезка. - Чтоб как батюшка! А то все "Муромцев сынок" да "Илюшин отпрыск", аж во рту кисло. Мне батюшкина слава без надобности, своей бы разжиться!
     - Вот те и разжился! - с берега лает пес. - Кощеева сына мостом пришиб, не всякий так-то сумеет! Суму, суму лови, хозяин, уплывает!
     Уставился Муромец на Волчка, уши мизинцами прочищает:
     - Вот те раз, а ведь всего-то одну чарку для храбрости и выпил!
     Не до разъяснений мне - сума-то и впрямь уплыла да потопла, а в ней одежа запасная, еды на три дня и книжка чародейская.
     Тут ворон ко мне на плечо присел, когтями в наплечник кожаный впился:
     - Тридцати верст не проехал, все припасы сгубил! Не к добру!!! Кар-р-р, кар-р-р!
     Отмахнулся я от вещей птицы, пошел к берегу, сапогами хлюпая. Ничего, едой да одежей всегда разжиться можно, а книжку я и так назубок знаю, на всякий случай брал.
     - Не печалься, Сема... - утешает меня Муромец, коня своего богатырского, бурого да лохматого, от куста отвязывая. - Я виноват, мне и ответ держать - поехали на торжище в славный город Колдобень, кольчугу мою купцам сбудем, на квас пропьем, на калачи проедим! Город-от за горушечкой, рукой подать.
     Покосился я на него с усмешкою:
     - Ну и безлюдное же место ты для моста выбрал, братец...
     - А какая ему, чуду-юду, разница? - хорохорится Муромец. - Зато мне польза великая: головы срубленные тащить недалеко, а в случае чего за стенами белокаменными отсидеться можно...
     Оглядел Сивка кольчугу богатырскую, всхрапнул жалостливо:
     - Ну, ежели кузнецу на лом всучить сумеете, может, по черствой баранке на брата и разживетесь...
     - Вот и ладненько, - говорю, - а ежели на квас не хватит - коня моего на мыловарню продадим.
     Прикусил Сивка удила, оставил шутки строить.

***

     Заехали мы в город, сыскали кабак почище, спросили питья хмельного да закуси. Отговорил я Муромца кольчугу продавать - не сумой единой жив путник, сподобился перед дорогой пару монет в пояс зашить. Выпили мы за знакомство, разговорились. Хороший, кажись, Сема парень; чуток простоватый, зато души добрейшей и слову своему верен.
     - Ты, Кощеич, не серчай на меня за мост да суму, вот совершу подвиг, разживусь деньжищами и покрою твой убыток.
     - Какой подвиг-то, Сема? Полчища басурманские давно копья сложили, торговлей живут, чудо-юдо последнее твой батюшка прикончил, цари и те промеж собой замирились.
     Вздохнул Муромец горько, до дна чарку осушил.
     Подступила тут к нам голь кабацкая - мужичонка ледащий, в одежонке худой. Мнется у лавки, облизывается:
     - Ох ты гой еси, богатыри могучие, народные заступнички, а не лепо ли вам человека от лютой смерти похмельной избавить, поднести хоть на донышке?
     Посмеялись мы, налили голи кабацкой чарку зелена вина да зелен же огурец в придачу пожаловали. Все равно уже кем-то надкушенный.
     Опохмелилась голь кабацкая, повеселела:
     - Вот спасибо, добры молодцы, не дали пропасть! Дам я вам за то совет мудреный: не связывайтесь с девками, от них все беды.
     Мне ли девок бояться - на какую гляну, та и растает, да ни одна еще по сердцу не пришлась. Батюшка все посмеивался: "Тебе, Сема, по матушке прозываться надобно - Прекрасный: и волос ее золоченый, и очи зелены кошачьи, только что стать молодецкая".
     - Проку с того совета! Вот кабы подсказал, где цветочек аленькой сыскать, я бы тебе цельный ковш поднес.
     Призадумался мужичонка, головой качает:
     - Слыхом не слыхивал я про такое чудо, а значит, нет его вовсе на белом свете. Кабы был, уж непременно в кабаке сказывали бы! Заезжали к нам и купцы берендейские, и служивые кусманские, и торговцы ордынские, про края свои баяли, цветочка же не поминали. Вот только с пустошных земель, лесов нехоженых, дорог неезженых, где солнышко садится, отродясь никто не приходил. Подавались в те дурные места иные богатыри, славы ратной да подвигов великих искать; сыскали, видать, на свою головушку - ни один не вернулся.
     Вижу, у Муромца глаза загорелись.
     - Может, и мне счастья попытать?
     - Невелико, - говорю, - счастье - голову в дурное место свезти да там ее и сложить. Добры молодцы подвигов не ищут, те их сами находят. Вот кабы с умом в пустошные земли наведаться, на рожон зазря не лезть, авось и сыскали бы чего.
     Молвит Муромец в шутку:
     - Хошь, Сема, тем умом быть? А я тебя обороню, ежели чудище какое на кудри твои буйные покусится.
     Кудрей у меня отродясь не бывало, приплел Сема для красного словца, а вот самого ровно барашка стричь можно.
     - У меня за плечом тоже не прут ивовый, а меч-кладенец родовой, и махать им я сызмальства обучен. Может, и впрямь за цветочком в земли неведомые податься, дорог исхоженных напрасно не топтать?
     Пожали мы друг другу руки:
     - Будь же ты мне не просто братом-родичем, а другом-побратимом верным, коему в бою смертном без опаски спиной доверяются!
     Голь кабацкая между нами влезает:
     - А ковш обещанный?!
     - С цветочком вернемся - проставим!
     Пригорюнился мужичонка:
     - Вернетесь вы, как же... с цветочками аленькими - по два на могилку!
     Ну да нам голь трусливую слушать не с руки. Закупили припасов в путь-дорогу дальнюю, выспросили, как из города ловчей выехать, да и повернули коней вслед за солнышком.
     Начались вскорости земли пустошные, травой сорной поросшие. Селились тут раньше люди, да повывелись - пустые срубы где-нигде стоят, провалами оконными щерятся. Сказывал кабатчик, будто волкодлаки на пустоши водятся, из лесов нехоженых к жилью за поживой тянутся, по ночам у стен городских воют, да к нам они не вышли, остереглись. Волчок к лошади жмется, как что треснет в кустах - на седло ко мне вспрыгнуть норовит, зубами со страху щелкает.
     - Да уймись ты, песий сын! Чуешь кого али дурью маешься?
     - Чуять не чую, да ты ж сам говорил - на рожон не лезть!
     - Так оттого ко мне на голову лезть надобно?!
     - Ты, хозяин, пользы своей не понимаешь! Ежели волкодлак на тебя из засады бросится, я его на подлете встречу!
     Доехали мы до развилки, глядь - лежит на ней валун, с боков обтесанный, а на верховине каменной молодец чернявый сидит, семечки лузгает, шелухой поплевывает. На волкодлака вроде не похож, в ухе серьга серебряная, взгляд хитрый с прищуром. Конь буланый вокруг камня траву щиплет, поводья по земле тянет. Волчок осмелел, облаял издали.
     - Гой еси, добры молодцы! А я уж замаялся вас ждать, все семечки подъел, хоть ты обратно поворачивай!
     Переглянулись мы с братом непонимающе:
     - Мы-то и впрямь добры молодцы, да только что-то не припомним, чтобы с тобой о встрече уговаривались.
     Расправил парень плечи, так с груди шелуха приставшая и посыпалась:
     - Я Семен Соловей, по батюшке Васильевичем кличут, из царства Лукоморского, стольного города Лукошкина.
     - Эге, - говорю, - это не тот ли Соловей, что к моей матушке сватался, да проворовался некстати?
     - А мой батюшка ему за покражу короны царевой чуть голову не снес? - подхватывает Муромец. - Слыхал я, что он потом разбойником заделался; бывало, притаится в кустах у дороги, возка купеческого дождется да как засвищет! Лошади понесут, возок с добром по кочкам разметут, а он потом собирает...
     - Ага, - всхрапывает Сивка, - он еще как-то глухой ночью моего батюшку со двора свести пытался, да оплошал: батюшка как двинул копытом - конокрад по грудь в сыру землю ушел, едва откопали!
     - Ты, хозяин, кошель-то проверь... на всякий случай... - лает пес.
     Тут молодец как возрыдает слезами горючими:
     - Вот так всегда, как помяну батюшку, немедля татем да конокрадом нарекут! Мол, яблочко от яблони... Хоть ты сиротой без роду-племени назовись, чтобы люди меня не сторонились!
     Устыдились мы с Муромцем:
     - Прости ты нас, злоязыких, и впрямь негоже отца сыну в упрек ставить. А ты сам каков человек будешь, мастеровой аль торговый?
     - Да вор я, вор, - безнадежно отмахнулся Васильевич, - сызмальства мастерству воровскому обучен, а нынче уж