и после этого ей пришлось бродяжничать. Никто
бы не принял дочь Рагнарссона. А достань она золото, любой бы его отнял. Все
ее родственники  были мертвы.  Чем, по-твоему,  она  жила? Ко времени, когда
добралась  до меня, она прошла  через много  рук. Словно  монахиня,  которую
захватили викинги и передают от костра к костру.
     -- А в третий раз? -- спросил Шеф.
     -- Когда погибла ее мать. Кто знает, что там произошло?  И  кто  знает,
что увидел или услышал ребенок?
     --  Сейчас  она твоя наложница? --  осведомился  Шеф, пытаясь прийти  к
какому-то решению.
     Ханд только рукой махнул.
     --  Я  же тебе  пытаюсь втолковать, безмозглый ты засранец, что из всех
женщин эта  в последнюю очередь  мечтает быть чьей-то  любовницей. В ее мире
для женщины лечь с  мужчиной -- все равно что быть медленно выпотрошенной, и
делается это исключительно ради еды или ради денег.
     Шеф откинулся на  скамье. Хотя лица его в неосвещенном твиндеке было не
различить, он слабо улыбался.  Ханд  разговаривал с  ним  совсем  как  в  те
времена, когда оба они были мальчишками, сын трэля и незаконнорожденный.
     С  другой  стороны, какое-то возбуждение  шевельнулось внутри него  при
мысли,  что появившаяся  женщина не была любовницей Ханда. Дочь Рагнарссона,
размышлял  он. Сейчас, когда ее отец и дядья с кузенами, к  счастью, мертвы,
это может оказаться не так уж плохо -- взять и породниться  с Рагнарссонами.
Ведь, несмотря на ненависть, все признавали, что они были потомками  богов и
героев.
     Змеиный  Глаз  заявлял, что в его жилах течет кровь Вьолси  и  Сигурда,
убийцы Фафнира. Нет сомнений, что датчане, шведы и норвежцы признают дитя от
подобного союза -- пусть даже она Бескостный в женском роде.
     Шеф вернулся к реальности:
     -- Если она не твоя любовница, зачем ты спрятал ее на борту?
     Ханд снова наклонился к нему:
     -- Я тебе говорю, у этой  девушки столько ума, сколько ни ты,  ни  я не
встречали.
     -- Что, больше, чем у Удда? --  Шеф вспомнил о крошечном,  рожденном  в
рабстве  человечке, который  сделался  королевским  железных дел мастером  и
самым уважаемым кузнецом среди жрецов  Пути:  но его  теперь  не выманишь из
Дома Мудрости в Стамфорде, ведь его нервы навсегда  расстроены теми ужасами,
что ему довелось пережить на Севере.
     -- В некотором роде. Но ее  ум другой.  Она не кузнец,  не обрабатывает
металл  и  не  выдумывает  машины.  Она  мыслит  глубже.  После  бегства  из
Бретраборга кто-то  рассказал ей об учении Пути.  Святых поэм и сказаний она
знает не  меньше, чем Торвин, и умеет читать их и записывать. Вот почему она
решила носить птичье  перо, хотя я  не знаю, какого  бога оно обозначает. --
Ханд перешел на шепот: -- Я считаю, что она разъясняет сказания лучше самого
Торвина. Их скрытый смысл, правду о Велунде, о короле Фроти и девахгигантах,
всю  правду,  а не наши  сказки, об  Одине и Локи, о дне Рагнарока. Тем, кто
готов слушать, она излагает странное учение, говорит, что нет Вальгаллы  для
славных и Ностранда для дурных, нет чудовищ в  безднах морских и под землей,
нет Локи и нет мира Хель...
     Шеф оборвал его:
     -- Если ты хочешь,  она  может  остаться.  Что  до меня, то  пусть даже
излагает  свое  странное  учение. Но  скажи  ей  следующее: если  она  хочет
кого-нибудь убедить, что Локи не существует, пусть начнет  с меня. Я  осыплю
золотом того, кто докажет мне это. Или убедит меня, что его оковы прочны...

        x x x


     Не  так  уж  далеко,  на расстоянии  полета ворона  от военного  флота,
бороздящего Атлантику  у французского побережья,  новый  император Священной
Римской империи со вкусом готовился к своему послеобеденному развлечению.
     Вернувшись со  встречи в Салонах, император  с обычной  своей  яростной
энергией набросился на следующую задачу, которую он перед собой поставил
     -- дополнить  на сухопутном  театре те  военные  действия,  которые его
генерал  Агилульф и греческий  адмирал Красного  флота осуществляли на море.
Настало  время,   объявил  Бруно,  покончить  с  мусульманскими  крепостями,
поставленными поколение  назад на южном  берегу  Франции, где они  постоянно
угрожали  паломникам и должностным  лицам,  направляющимся  в Рим, к  вящему
позору всех христиан и наследников Карла Великого. Кое-кто стал ворчать, что
это проще сказать,  чем сделать. Но  таких было немного. Император ни к чему
не приступал без плана.
     Сейчас Бруно стоял, спокойный и веселый, и  объяснял, какое развлечение
готовится, окружившей его  группе  недоверчивых, осторожных, но  чрезвычайно
заинтересованных дворян  --  это были мелкие герцоги  и бароны с Пиренейских
гор, их крепости  как занозы сидели на краю мусульманской Испании, и поэтому
они служили своеобразным противовесом мусульманским бандитам, одно  из гнезд
которых на южном побережье Франции Бруно собирался сегодня уничтожить. Время
от времени с неба шлепалась стрела или Дротик, выпущенные из крепости, башни
которой  вздымались  футов  на  двести  над  беседующими.  Дворяне  заметили
абсолютное безразличие императора к опасности, он лишь нехотя поднимал  щит,
чтобы отбить стрелу, не  прерывая своей  речи. Это не  была речь кабинетного
вояки. В императора за его жизнь стреляли больше раз, чем он помочился.
     --  Как  видите, они построили  высокие  стены, --  объяснял  Бруно. --
Долгое время это было вполне надежно. Осадные лестницы установить нелегко, у
них полно лучников -- неплохих, кстати, лучников, -- добавил он, в очередной
раз  поднимая  свой  щит. --  Построено  на  камне,  так  что  делать подкоп
бесполезно.
     Даже наши онагры невозможно  поднять достаточно высоко, чтобы ударить в
их ворота.
     --  Но  мусульманские  мерзавцы  еще  не  имели  дела  с  моим  славным
secrefarius'ом -- Император указал рукой на фигуру, которую испанские бароны
до  сих пор  не  замечали: маленький тощий  человечек, одетый  в неприметную
черную рясу дьякона, стоял около огромной машины, которую с трудом притащили
две  сотни человек. Взглянув еще раз, бароны убедились,  что  от дьякона  не
отходят  два  полностью  вооруженных  воина  со  щитами  удвоенного размера.
Император мог рисковать своей жизнью, но не жизнью этого дьякона.
     --  Это  Эркенберт   Англичанин,   Эркенберт-arithmeticus.   --  Бароны
понимающе кивнули. Даже они  слышали об  этом человеке.  Ныне  все христиане
знали историю о  том, как великий император путешествовал в языческие страны
и вернулся со Святым Копьем центуриона Лонгинуса. Значительную часть истории
занимал  рассказ о том, как Эркенберт-arithmeticus сокрушил Королевский  Дуб
шведских   идолопоклонников.  Маленький   дьякон  выкрикивал   пронзительные
распоряжения, в  кулаке  у него был зажат факел. Он взглянул на  императора,
увидел его кивок, нагнулся к своей  машине, выпрямился и выкрикнул последний
приказ. Мгновением  позже испанцы  издали общий  стон  изумления.  Коромысло
машины качнулось, его короткое плечо медленно и натужно тянула вниз огромная
бадья.  В  тот же самый момент длинное плечо взметнулось вверх, настолько же
быстро, насколько медленно  двигалось короткое, и  выпустило дымный след. Но
стон был вызван размерами выброшенного вверх снаряда: крупнее  любого камня,
который мог бы  поднять человек, крупнее, чем мул или двухлетний вол, снаряд
словно  по  волшебству улетел  в  небо.  Пронесся над  стеной  мусульманской
крепости и рухнул где-то в глубине.
     Со стен донеслись встревоженные и яростные крики. А  обслуга требукета,
военной машины,  уже суетилась около  рычага с  бадьей,  некоторые забрались
внутрь и выкидывали на пересохшую землю камень за камнем.
     -- Машина очень медленная, -- оживленно продолжал  Бруно, -- зато легко
может зашвырнуть снаряд весом с трех человек  футов так на сто  пятьдесят. И
вы видели, что она пускает  его вверх. Не просто вперед, как онагр, а вверх.
Поэтому мы поступаем с негодяями так: сначала  забрасываем  огнем деревянные
постройки внутри крепости -- четыреста фунтов просмоленной соломы невозможно
потушить просто помочившись, -- а потом... ну, сами увидите.
     Коль скоро мой секретариус сделал выстрел  или два, он может рассчитать
вес груза -- это нелегко, но он arithmeticus -- и выстрелить еще раз, уже не
соломой, а камнем, который попадет точно в их ворота, -- он указал на обитые
железом дубовые  ворота  крепости. --  А потом, как  вы  увидите,  --  Бруно
показал на  тяжеловооруженных воинов, выстроившихся  в шеренги вне  пределов
досягаемости  вражеских  луков,  -- в  бой пойдут  герои  из Ордена Копья  и
докончат работу.
     -- И мы вместе с ними, -- вступил один из испанских баронов, иссеченный
шрамами ветеран.
     -- Разумеется!  -- вскричал  Бруно.  --  И  я тоже!  Да  я  для этого и
приехал! -- Он заговорщически подмигнул. -- Хотя нам необходимо принять одно
решение.
     Мои парни носят кольчуги, ведь они идут в бой по два раза на неделе. Но
тем  из   нас,  кому   это  удается   лишь  изредка,  не  лучше   ли   пойти
легковооруженными? Я сам ношу только  кожаный жакет, он не мешает двигаться,
и арабы тоже не носят доспехов. По правде говоря, для меня такие дела больше
похожи на травлю крыс, чем на сражение. Но этим мы обязаны  нашим хитростям,
которые помогают нам выкурить крыс.
     Он с  благодарной  улыбкой  взглянул  на  своего секретариуса,  который
руководил  подъемом бадьи огромного  требукета, готовясь снова  наполнить ее
грузом.
     -- А  вы  возьмете с собой  в битву Святое Копье? -- осмелился спросить
один из испанцев.
     Император кивнул, и золотой венец, водруженный  на его простой стальной
шлем, сверкнул на солнце.
     --  Я никогда с  ним не расстаюсь. Но я его держу  в той же  руке,  где
пристегнут щит, и никогда  не  наношу  им ударов. Однажды оно  было  напоено
Святой  Кровью  нашего  Спасителя, и его  нельзя  осквернять  кровью мерзких
язычников. Я дорожу им больше, чем собственной жизнью.
     Испанцы  стояли молча.  Было совершенно ясно, что этот штурм предпринят
не только с целью уничтожения  бандитов, но и с целью произвести впечатление
на баронов. Император  хотел подчеркнуть для них  тщетность всякого  другого
выбора,  кроме  союза  с  ним  и подчинения.  Однако  они  и  сами  к  этому
склонялись.
     Многие    поколения   их   предков   отчаянно   противостояли    волнам
мусульманского нашествия, совсем, по-видимому, позабытые спрятавшимися за их
спиной  собратьями-христианами. Если теперь великий король  пришел с могучей
армией
     --  что ж,  они готовы показать ему  дорогу  и разделить с  ним добычу.
Реликвия в его руке была лишь еще одним подтверждением  его могущества, хотя
и довольно  убедительным. Наконец один из баронов заговорил, он сделал выбор
и хотел доказать свою лояльность.
     -- Мы все пойдем  за Копьем, --  сказал он на искаженной латыни горцев.
Его товарищи  откликнулись  согласным гулом. --  Я так  думаю, что  владелец
Копья должен владеть и другой святой реликвией нашего Спасителя.
     Бруно пристально и подозрительно взглянул на него:
     -- И что это за реликвия?
     Испанец, улыбнулся.
     --  О ней известно немногим. Но говорят, в этих горах  хранится третья,
кроме Святого Креста  и  Святого  Копья,  реликвия,  которая соприкасалась с
нашим Спасителем.
     Он умолк, довольный произведенным эффектом.
     -- И что это?
     -- Святой  Градуаль, --  на приграничном  диалекте это  прозвучало  как
"Санто Граале".
     -- Где он находится и что это такое? -- очень тихо проговорил Бруно.
     -- Не могу  сказать. Но, говорят,  его прячут  где-то в этих  горах. Он
спрятан со времен длинноволосых королей.
     Другие  бароны  с  сомнением  переглянулись,  не уверенные, что  стоило
упоминать  старинные династии, свергнутые  дедом  Карла Великого.  Но  Бруно
нимало не заботила легитимность династии Шарлеманя, которую он сам истребил,
его внимание было целиком поглощено рассказом барона.
     -- Так кто же владеет им сейчас, это известно?
     -- Еретики,  --  ответил  барон. --  В этих горах они повсюду.  Это  не
поклонники Мухаммеда и Аллаха, говорят, это поклонники самого дьявола Грааль
упал  к ним много  лет назад, так говорят, хотя никто  не знает,  что бы это
могло  означать  Мы не знаем, кто эти еретики,  они могут быть сейчас  среди
нас.
     Говорят, у них очень странное вероучение.
     Машина  снова   выстрелила,   камень  медленно  поднялся   в  воздух  и
сокрушительно  ударил  по  воротам, позади которых вздымались  клубы черного
дыма.  Воины Ордена  Копья  издали  хриплый клич  и  бросились в  брешь.  Их
император обнажил  свой длинный меч  и  повернулся, сжимая мускулистой рукой
Святое Копье.
     -- Поговорим  об  этом после, -- прокричал он сквозь шум  битвы.  -- За
ужином. Когда перебьем крыс.

        ГЛАВА 6

     Сердце  халифа Кордовы Абд  эр-Рахмана  было  неспокойно. Он  сидел  со
скрещенными  ногами на  своем любимом ковре в  самом  маленьком  и потаенном
дворике своего дворца и мысленно перебирал свалившиеся на него неприятности.
Рядом успокаивающе журчала  в фонтане вода. В  сотнях  ваз, расставленных по
всему дворику в кажущемся беспорядке, росли цветы.
     Балдахин закрывал халифа от прямых лучей солнца, уже набравшего силу за
короткую андалузскую  весну. Во  всем дворце  говорили  шепотом,  а  снующие
повсюду слуги делали свою работу молча. Телохранители на цыпочках отошли под
затененную колоннаду, наблюдая, но оставаясь невидимыми. Христианская рабыня
из  его  гарема,  понукаемая мажордомом, принялась  потихоньку наигрывать на
цитре  ненавязчивую  мелодию, едва слышную  и готовую умолкнуть при малейшем
признаке неудовольствия. Никто не смел войти во дворик, и халиф погружался в
свои размышления все глубже и глубже.
     Купцы  принесли  плохие  вести,   рассуждал  он.  Ясно,  что  христиане
захватили  все  острова,  на которых  только можно разместить  морские базы:
Сицилию,  Мальту,  Мальорку,  Менорку, остальные  Балеарские  острова,  даже
остров  Форментеру,  и вдобавок  -- хотя  это  была  уже  не  его  забота --
греческие острова Кипр и Крит. Купцы сообщали, что на всех  торговых линиях,
даже  вдоль  африканского  побережья,   их   суда   подвергаются  нападениям
христианских  пиратов. "Странно,  что все изменилось  так стремительно",  --
подумал халиф.
     Тому  была  причина,  хотя  халиф ее  не знал. При всей  своей величине
Средиземное море все-таки  больше похоже на озеро. Из-за доминирующих ветров
и  постоянного течения, несущего свои  воды  из  Атлантики, чтобы восполнить
убыль  от  испарения  в  этом  почти  замкнутом водоеме, в  Средиземном море
гораздо легче плыть с запада на  восток, чем с востока на запад,  а с севера
на  юг  --  легче,  чем  с  юга  на   север.  Первое  обстоятельство  давало
преимущество халифу,  а второе -- его  христианским противникам. Как  только
объединение арабских флотов и баз на севере было раздавлено, путь на юг стал
открыт  для жителей любой островной деревушки, желающих снарядить  корабль и
попробовать отыграться за  многовековой  мусульманский  грабеж на  купцах из
Египта и Туниса, Испании и Марокко.
     "Нет, -- подумал халиф.  -- Угроза торговле -- это  неприятность, но не
она так  тревожит  меня.  Испания ни в чем  не  испытывает  недостатка. Если
заморская торговля прекратится, кое-кто разорится, зато разбогатеют  другие,
которые начнут  поставлять  то, что мы  привыкли  покупать  у  египтян. Меня
гневят  потери  кораблей  и людей,  но за них можно  будет отомстить. Не это
смущает мою душу".
     Значит,  новости  о франках?  Халиф  не  испытывал  личных  симпатий  к
прибрежным бандитам, чьи гнезда  разорил новый император франков. Бандиты не
платили дань халифу, и среди них не было  его  родственников,  многие в свое
время  сбежали  от его  праведного  суда.  Но  именно  здесь сидела какая-то
заноза,  которая не  давала  покоя  халифу.  Он  не  забывал  слова  пророка
Мухаммеда:
     "Правоверные,  бейтесь  с теми неверными, кто к вам ближе всего". Может
быть, дело в том, что он, Абд эр-Рахман, пренебрег своим священным долгом?
     Недостаточно ревностно боролся с нечестивцами на  северных границах? Не
пришел на помощь тем мусульманам, которые выполняли заповеди Пророка?
     Абд  эр-Рахман  прекрасно  знал,  почему  он  не трогал  свои  северные
границы: добыча скудная, потери велики и ведь горы все-таки служили каким ни
на  есть щитом между его владениями и могучей империей франков по другую  их
сторону  "С перемешавшихся в горах христиан,  еретиков, евреев легче сдирать
налоги, чем править ими,  -- подумал халиф. -- Но, может быть,  в  этом-то и
ошибка".
     Нет,  снова  решил халиф, эти  новости  неприятны и заставят его заново
обдумать  свою  политику, но  они  не  таят  в себе большой  угрозы.  Леон и
Наварра, Галиция,  Руссильон и  прочие крошечные  королевства -- да  все они
сразу падут, как только он протянет  к ним руку. Может быть, уже в следующем
году. Нет, главную причину нужно искать глубже.
     Не  могут  ли  это  быть  сообщения, поступившие к халифу от его  kadi,
главного  судьи  города?  В  них  действительно  было  что-то,  глубоко  его
задевающее. Уже двадцать лет Кордову потрясали выходки то одного, то другого
юного идиота или  идиотки из христианского  меньшинства. Они лезли на рожон.
Они поносили Пророка на рыночной  площади. Они приходили к  кади и заявляли,
что раньше верили  в  заповеди Пророка, но теперь нашли  истинного Бога; они
пускались во все тяжкие, лишь бы совершить  такое, за что  полагалась смерть
от  сабли палача. Потом их приспешники объявляли их святыми  и, если кади не
проследил  за  сожжением  нечестивцев,  торговали  их  костями  как  святыми
реликвиями.  Халифу  доводилось   читать  священные  книги  христиан,  и  он
прекрасно  понимал, какое здесь напрашивается  сравнение  со смертью пророка
Иешуа: римлянин Пилат изо всех сил старался не приговаривать его к казни, но
в конце концов  все-таки вынужден был послать его на  смерть. Какая  жалость
для  всего  мира,  что Пилат не оказался тверже!  Судя  по  сообщениям кади,
христиане  пытались повторить  ситуацию,  провоцируя мусульман возмутиться и
учинить в городе погром.
     Но суть дела опять же не  в этом, решил халиф. Его предшественник нашел
лекарство  от  этой  болезни.  Христиане с  легкостью  готовы  были  принять
мученическую смерть, но гораздо хуже относились к публичному унижению.
     Еще сам Пилат предложил, как с ними надо обращаться: раздеть и публично
высечь батогами. Потом с презрением  отпустить домой. Это умиротворяло толпу
мусульман  и не позволяло  сделать из наказанных  ни святых,  ни  мучеников.
Некоторые держались во время  порки  хорошо, другие хуже. Но  очень немногих
приходилось  наказывать  второй  раз.  Главное было  --  не  поддаваться  на
провокацию.  Тот,   кто  действительно  исповедовал  ислам,   а  потом  стал
христианином,  заслуживает  смерти.  А  тех,  кто  заявляет о  своем  мнимом
обращении, чтобы подвергнуться казни, следует игнорировать.
     Но в этом-то и заключена суть дела, вдруг  понял  халиф. Он заворочался
на  своем  ковре,  и  треньканье  цитры моментально  смолкло.  Халиф  уселся
поудобнее, и музыка очень осторожно зазвучала снова.
     Главным в  исламе было  shahada, исповедание веры. Тот, кто однажды при
свидетелях принял его, бесповоротно на веки вечные становился мусульманином.
Всего-то и требовалось, что произнести слова: "Свидетельствую, что нет бога,
кроме Аллаха, и Мухаммед -- пророк Его". "La illaha il Allah, Muhammad rasul
Allah", -- пробормотал про себя халиф примерно в стотысячный раз.  Эти слова
предписаны самим Пророком. Их нельзя взять назад.
     И все же  Пророку, да  славится  имя  его,  подумал  халиф, никогда  не
приходилось иметь дело с христианами, стремящимися к мученической смерти!
     Иначе  он  усложнил бы обряд! Халиф  одернул себя. Вот  почему ему  так
тревожно.  Он  чуть  было  не  начал  критиковать  Пророка и