,  этими силами нам против аггелов и  плешаковцев не  устоять.  Нужно,
чтобы и  кастильцы ударили.  Нечего им за стенами отсиживаться да халявное вино
лакать.  Когда заваруха начнется,  а еще лучше - до нее, ты должен пробраться к
дону Эстебану.  Он  к  тебе доверие имеет.  Как-никак на  одну контору когда-то
работали.  Чужому он может и не поверить. Провокацию заподозрит. Дескать, хотят
их враги наружу выманить и перещелкать в чистом поле,  как куропаток.  Понял ты
меня?
     - Спасибо за доверие,  - скривился Смыков. - А если там две линии окопов и
проволочные заграждения в  три кола?  Я  летать не умею.  И норы рыть тоже.  Уж
лучше сразу пулю в висок пустить.
     - Смыков,  я тебе сказал,  а дальше уже не мое дело.  Хочешь летай, хочешь
ползай,  хочешь землю рой,  но  чтоб в  миссию пробрался.  Иначе вся  эта затея
прахом пойдет.
     Дальше они продвигались уже в  полном молчании,  поскольку в  любой момент
могли наскочить на  вражескую заставу.  Ложбина,  до поры до времени укрывавшая
их,  постепенно сужалась, превращаясь в овраг, сплошь заросший какой-то колючей
дрянью, явно пробравшейся в Отчину из Лимпопо.
     - Арапы такие кустики вокруг своих деревушек сажают,  -  сообщил Зяблик. -
Сквозь них и лев не проберется.
     - У льва в саванне сто дорожек, а у нас только одна эта, - сказала Бацилла
так, что стало ясно: назад она не повернет.
     Короче   говоря,   до   обрыва,   над   которым   возвышался  полусгнивший
кладбищенский забор,  они добрались не за сорок минут,  как рассчитывали,  а за
все полтора часа, да вдобавок еще сплошь исцарапанными и исколотыми.
     Впрочем, заросли давали отряду и некоторое преимущество - в них можно было
спокойно отсидеться до  начала  атаки,  не  опасаясь,  что  какой-нибудь аггел,
вышедший по своим делам на край оврага, заметит врагов.
     Зяблик,  оставив старшей за  себя Бациллу (Смыкова он  активным участником
предстоящего сражения уже  демонстративно не  считал),  уполз  на  разведку.  В
овраге наступила гробовая тишина.  Никакие звуки не доходили сюда. Даже комары,
заполонившие все низкие и сырые места, не давали о себе знать.
     Заметив, что Смыков зевает, Бацилла сказала:
     - Вздремните, если невмоготу.
     - Это у меня нервное, - объяснил он. - Я всегда перед боем зеваю.
     - А мне всегда по нужде хочется, - призналась Бацилла.
     - Гримасы физиологии...  Знавал я  одного товарища,  так он  в  нормальной
обстановке слепым был,  как курица.  За десять шагов теленка от собаки отличить
не мог.  А как только опасность учует, буквально прозревал. Пули дожил так, что
любо-дорого. Откуда только что и бралось...
     - Вы мне лучше про то место расскажите, где ваше волшебное зелье растет! -
попросила Бацилла.
     Смыков  принялся осторожно и  уклончиво рассказывать об  Эдеме,  но  дошел
только до  описания его  рек и  лесов,  потому что наверху зашуршало и  Зяблик,
сдавленно вскрикивая от укусов колючек, скатился в овраг.
     - Сразу скажу,  что  масть нам  нынче скользкая выпала,  -  начал он  безо
всяких околичностей.  -  До хаты дона Эстебана не меньше километра и все чистым
полем.  Вокруг нее  редуты вырыты,  как на  Бородинском поле.  Который напротив
ворот, тот побольше. А три других поменьше. Всякой босоты вокруг много шляется,
но  в  основном ополченцы да  плешаковская гвардия.  Многие в  бинтах,  видать,
недавно на приступ ходили.
     - А если сдалась уже миссия? - перебила его Бацилла.
     - Непохоже.  Флаг над ней кастильский висит. Хоть и красный, но с замком и
крестами...  Основной лагерь этой рвани зачуханной чуть в  сторонке расположен.
Если здесь какая канитель начнется, оттуда подкрепление набежит. Значит, мочить
их надо тепленькими, прямо в шалашах. Диспозиция ясна?
     Смыков промолчал, а Бацилла сказала:
     - Более или менее.
     - Наступать будем двумя отрядами,  - продолжал Зяблик. - Который побольше,
по лагерю ударит. Я его сам поведу. А ты, дочка, на редуты с тыла навалишься, -
он потрепал Бациллу по плечу. - Выступим одновременно. Не спеша и строем. Пусть
думают,  что это Плешаков подкрепление к ним прислал...  Ну а ты.  Смыков, свое
дело знаешь.  Расшибись в доску,  но кастильцев из-за стен выгони.  Скажи, чтоб
железо свое на этот раз не надевали.  От пули оно не спасет, а резвости убавит.
В перестрелку пусть тоже особо не ввязываются. Не ровен час, у аггелов автоматы
имеются.  С аркебузой на них не попрешь.  Дали залп -  и со всех ног вперед, на
сближение.  Нынешний народ в рукопашном бою мало что смыслит. Как увидят мечи и
алебарды, сразу в штаны наложат.
     - А если отступать придется? - поинтересовалась Бацилла. - Что тогда?
     - Не придется,  -  заверил Зяблик.  - Если не одолеем этих опричников, все
здесь и ляжем.  Ну кто-то,  возможно,  в миссии укроется...  Да, забыл сказать,
первыми нужно  аггелов гасить.  Они  тут  самые опасные.  А  этих  плешаковских
горе-вояк ты, коль придется, ляжками передавишь. Если вопросов больше нет, бери
человек тридцать на  свой выбор и  вперед,  по  стеночке.  Как любил выражаться
упырь усатый, наше дело правое, победа будет за нами...
     Анархисты построились в  колонну по  четыре (в  первые ряды стали те,  чья
одежда хоть немного напоминала форму гвардейцев) и,  обойдя кладбище,  вышли на
проселок,  ведущий к миссии. Бацилла, дабы не вызвать подозрение, убрала волосы
под защитное кепи и затесалась в середину строя.
     Смыков,  личная судьба которого была уже как бы  отделена от  общей судьбы
отряда, шагал немного в стороне.
     Трусом он никогда не был,  героем тоже.  Более того,  в душе он презирал и
тех,  и других -  еще даже неизвестно, кого больше. Рисковать жизнью попусту он
не собирался, но и понимал, что сачковать не имеет права.
     Кастильцев Смыков знал хорошо,  рубаками они были хоть и  отменными,  но в
бой бросались только наверняка, предпочтительно кучей на одного. Сид Кампеодор,
одним видом своим некогда обращавший в бегство целые полчища мавров, был скорее
исключением из общего правила, чем нормой.
     Миссия выглядела уже совсем не так, как это помнилось Смыкову. Даже издали
было видно,  что стены ее  выщерблены и  закопчены,  нижние окна замурованы,  а
двери,  разбитые  не  то  тараном,  не  то  взрывами  гранат,  завалены изнутри
каменными глыбами.  Зато  на  шпиле  гордо  развевался флаг  Кастилии и  личный
штандарт дона Эстебана - четырехлистный золотой клевер на белом фоне.
     Внушительного вида земляное укрепление,  построенное прямо напротив фасада
миссии,  перекрывало кастильцам путь  на  волю.  Три  других редута,  поменьше,
предназначались на  тот  случай,  если  бы  осаждаемые пожелали  покинуть  свою
маленькую крепость иным путем,  помимо центральных ворот.  Судя по всему, осада
намечалась долгая и упорная.
     Отряд  не  прошел еще  и  двухсот шагов,  как  откуда-то  вынырнул чумазый
ополченец в тюбетейке.
     - Братцы,  закурить не найдется?  -  обратился он к  мерно шагающему строю
анархистов.
     Кто-то  из  правофланговых ответил,  что и  сам бы  за добрый чинарик душу
продал, но Смыков резко окоротил его:
     - Прекратить разговорчики! Вы в строю, а не у тещи на блинах!
     - Менять нас,  что ли,  будете?  - Ополченец искательно заглянул Смыкову в
глаза.
     - Не менять,  а усиливать,  -  ответил тот недружелюбно.  -  А то вросли в
землю, как грибы-поганки, и ни туда и ни сюда.
     - Ну-ну,  посмотрим,  как у вас получится,  -  усмехнулся ополченец.  - Их
дудки не хуже пушек стреляют. Дырки от пуль такие, что мышь проскочит. Попробуй
сунься. Сколько уже наших зазря полегло...
     Еще несколько ополченцев и  гвардейцев встретилось им по пути,  но ни один
из  них не заподозрил неладное.  Никто здесь и  не предполагал,  что враг может
появиться так неожиданно, так открыто, да еще со стороны Талашевска.
     Вот  таким манером,  без  шума и  выстрелов,  они преодолели большую часть
расстояния, отделявшего овраг от миссии.
     - Сбавить шаг, - негромко приказала Бацилла.
     Отряд Зяблика,  сразу за кладбищем повернувший в  сторону,  давно исчез из
виду,  и неизвестно было,  как скоро он доберется до вражеского лагеря. Поэтому
поднимать тревогу раньше времени не следовало. Удары по укреплениям и по лагерю
в идеале должны были наноситься одновременно.
     Однако,  как обычно,  все получилось совсем не так,  как планировалось. Со
стороны редутов кто-то закричал:
     - Стоять! Куда прете? Кто такие? Командира ко мне!
     - Выполняйте приказ,  -  сказал поравнявшийся с Бациллой Смыков.  -  Я сам
подойду.
     Левой рукой он  забросил в  рот  заранее приготовленную порцию бдолаха,  а
правой  машинально погладил  карман,  в  котором  дожидался своей  поры  верный
пистолет.
     "Эх, гранату бы сейчас, - с сожалением подумал он, - а еще лучше связку".
     Строй остановился,  сразу смешав ряды, а Смыков двинулся прямиком к редуту
- шагая четко,  но  без  подобострастия.  Его  прояснившееся сознание мгновенно
запечатлевало  и  усваивало  все,   происходящее  вокруг,   а  тело  наливалось
волшебной, нечеловеческой силой.
     Укрепление было огорожено земляным бруствером только с  трех сторон,  и он
уже имел возможность созерцать нехитрое внутреннее устройство и  его защитников
- полторы-две дюжины стрелков,  изнывающих от безделья возле бойниц, обложенных
мешками с песком.
     Некоторые с любопытством поглядывали на приближающегося Смыкова, но сам он
сконцентрировал внимание только  на  одном  человеке -  крепко сбитом рыжеватом
малом,  с  лицом тяжелым и  брезгливо-равнодушным,  как у содержателя бойни или
палача со стажем.
     Черный  колпак  на  нем  отсутствовал,  но  в  волосах  замечался какой-то
непорядок,  что-то мешало соломенной шевелюре лежать правильно,  что-то хохлами
вздымало ее по обе стороны черепа.
     Глаза их  встретились,  и  аггел прочел во  взгляде Смыкова свой  смертный
приговор, которому по неопытности или по недомыслию не захотел поверить.
     Лихорадочно дергая ворот гимнастерки,  под  которой скрывался спасительный
бархатный мешочек,  он одновременно потянулся к пистолету,  небрежно засунутому
спереди за пояс.  Аггел намеревался немедленно расправиться с неизвестно откуда
взявшимся наглым чужаком, но сейчас это было то же самое, что крысе состязаться
в быстроте и ловкости с горностаем.
     Открыв стрельбу, Смыков ринулся на врагов, а со стороны это выглядело так,
словно бы его швырнула вперед катапульта.
     Редута он  достиг прежде,  чем  из  ран на  груди и  голове аггела хлынула
кровь.  Подхватив еще  живое,  но  уже  обмякшее тело,  он  швырнул его в  гущу
оторопевших защитников редута,  пальнул  для  острастки  еще  несколько раз  и,
перемахнув через бруствер (как только связки голеностопов выдержали!), помчался
напрямик к кастильской миссии.
     Выстрелов в спину Смыков не опасался. Тем, кто остался внутри редута, было
сейчас не до него - на них с воем и пальбой уже налетала лавина анархистов.
     Первые звуки боя Зяблик услыхал, когда до вражеского лагеря оставалось еще
не меньше трехсот-четырехсот метров. И почти сразу же за частоколом, окружавшим
несколько десятков шалашей и палаток, ударили в рельс.
     На  раздумья оставались считанные секунды.  Руководствуясь скорее наитием,
чем  рассудком,  Зяблик  приказал своему необстрелянному воинству рассыпаться в
цепь  и  залечь.  Лишь  несколько человек на  правом  фланге  смогли укрыться в
придорожной канаве,  на  остальных даже кочек и  ложбинок не хватило.  Зяблик и
упомнить  не   мог,   когда  еще   ему   приходилось  принимать  бой  в   столь
неблагоприятных условиях.
     Скверно было и то,  что он абсолютно ничего не знал о врагах, с которыми в
самое ближайшее время предстояло помериться силами его отряду,  -  ни какова их
численность,  ни как они вооружены. Кроме того, оставалось неизвестным, сколько
среди них аггелов,  опасных в  любой ситуации,  и  сколько ополченцев,  шустрых
только на грабежах и попойках.
     Между  тем  за  частоколом заорали,  затопали,  залязгали железом.  Ворота
распахнулись,   и   наружу  высыпала  толпа  по-разному  одетого  и  по-разному
вооруженного люда. Даже невозможно было сразу сказать, кто среди них кто. Более
или менее ясным являлось одно -  врагов было раза в  два,  а то и в три больше,
чем анархистов.
     Подпускать столь многочисленную ораву слишком близко было опасно - сомнут.
Но и  открывать огонь с такой дистанции бессмысленно,  тем более что в запасе у
каждого  стрелка  имелось  не  более  семи-восьми  зарядов.   Взвесив  оба  эти
обстоятельства,  Зяблик передал по  цепи,  чтобы  стрельбу без  его  команды не
начинали и вообще лежали тихо, "мордой в землю".
     Впереди всех  бежал лысый аггел (кривые коричневые рожки на  голом розовом
черепе  смотрелись  довольно-таки  зловеще),  время  от  времени  подносивший к
правому глазу половинку полевого бинокля.  Он  первым заметил цепь  анархистов,
перекрывавших путь к кастильской миссии,  где уже вовсю грохотал бой.  Впрочем,
подать какую-нибудь команду аггел не успел -  Зяблик чисто срезал его первой же
пулей.  Слева и  справа от  него  тоже  загрохотали выстрелы -  сначала дружно,
залпами,  а  потом вразнобой.  Пистолеты трещали,  карабины грохали,  охотничьи
ружья ухали.
     Плешаковские выкормыши,  среди которых оказалось не так уж и много аггелов
(большая их часть вместе с Ламехом отправилась в Талашевск), дружно пали оземь,
словно правоверные мусульмане,  услышавшие призыв муэдзина к молитве. Кто среди
них  жив,  кто  убит,  понять было нельзя.  Одни только тяжелораненые вели себя
неосторожно, дрыгая конечностями и оглашая окрестности жалобными воплями.
     Но  уже спустя всего полминуты с  той стороны началась стрельба,  и  пули,
словно резвые невидимые пташки, зачирикали над анархистами.
     Плешаковцы,     подстегиваемые    криками    своих    командиров,    стали
рассредоточиваться,  расползаясь вдоль фронта -  так  расползается лужа киселя,
пролитая на пол.
     "Сейчас они нас с  флангов зажмут",  -  с  досадой подумал Зяблик и  отдал
приказ беречь патроны, но не позволять врагу провести обходный маневр.
     Поглощенный всеми этими событиями,  он перестал прислушиваться к тому, что
творилось позади,  в  окрестностях миссии,  и только сейчас сообразил,  что там
наступила тишина. Короткий бой отгремел, и результат его, пока еще неизвестный,
должен был дать о себе знать в самое ближайшее время.
     Пока же отряду Зяблика приходилось защищаться сразу с трех сторон - враги,
пользуясь численным превосходством, сначала превратили редкую цепь анархистов в
дугу, а теперь вообще стремились зажать их в кольцо. Более бывалые бойцы, сытые
войной,   как  говорится,   по  уши,  наверное,  уже  стали  бы  подумывать  об
отступлении,  но  безусая  молодежь,  впервые  дорвавшаяся до  настоящего дела,
держалась на  удивление стойко,  вот  только выстрелом на  выстрел отвечала все
реже и реже.
     - Передай  по  цепи,  чтобы  готовились к  рукопашной,  -  крикнул  Зяблик
ближайшему к себе анархисту.
     Однако тот,  прижавшись щекой к земле,  на эти слова уже не реагировал,  а
только тихонько скреб  грязными обкусанными ногтями приклад своей двухстволки и
что-то  шептал серыми губами.  Кровь,  собравшаяся в  его чуть повернутой вверх
ушной раковине, вдруг перелилась через край и струйкой ушла за воротник.
     Тогда  Зяблик,  покинув свою  позицию,  пополз вдоль цепи,  закрывая глаза
мертвым и  кратко растолковывая живым,  что именно им предстоит делать в  самые
ближайшие минуты.
     - Патроны есть? - спрашивал он у одного юного анархиста.
     - Последний остался, - отвечал тот так, если бы речь шла о щепотке табака.
     - Возьми у соседа. Ему уже не надо. И не забудь примкнуть штык.
     Другому,  у которого не было ни патронов, ни штыка, Зяблик обыденным тоном
советовал:
     - Тогда лежи пока тихо,  как мертвый.  А  когда эти гады подойдут поближе,
круши их чем попало.
     Бинтуя третьему простреленную руку, он втолковывал ему:
     - Держись до  последнего.  Только не  вздумай делать ноги.  Это  уж  точно
верная крышка. В таком бою девять из десяти гибнут при бегстве.
     При  этом  Зяблик не  забывал следить за  ходом  боя  и  время от  времени
награждал своей пулей наиболее зарвавшихся врагов.  Про  бдолах он  даже  и  не
вспоминал.  На  всех его никак не хватило бы,  выделять кого-то одного или двух
было бы  святотатством,  спасать же свою собственную,  уже довольно потасканную
шкуру  в  тот  момент,  когда вокруг гибли ребята,  еще  не  разменявшие третий
десяток лет, означало обречь себя на вечные душевные муки.
     Зяблик никогда не  имел детей и  почти не страдал от этого.  Но сейчас его
прямо-таки разрывала острая отцовская жалость ко всем этим парням,  едва только
начавшим жить и  в  большинстве своем уже  обреченным на  смерть.  Будь вдруг у
Зяблика такая возможность, он сгреб бы их всех в кучу и, как наседка прикрывает
цыплят от ястреба, прикрыл бы от пуль своим собственным телом.
     Будучи в  принципе вполне заурядным человеком,  Зяблик плохо  разбирался в
знамениях времени, но, как старый вояка, прекрасно понимал знамения боя. Вот на
том  месте,  где  он  еще совсем недавно проползал,  разорвалась граната -  это
означало,  что  враг  подобрался чересчур близко.  А  вот  чужие пули  начинают
сыпаться не  только  спереди,  но  и  сзади  -  должно  быть,  кольцо окружения
окончательно замкнулось. Вот где-то слева, в пороховой мути, люди завопили, как
дикие звери,  защищающие свою жизнь и свое потомство, - следовательно, дело уже
дошло до рукопашной.
     Зяблик  вскочил,  разрядил остаток  обоймы  в  набегающих врагов,  кому-то
врезал стволом в  зубы,  кому-то  рукояткой по  темечку и  заорал,  не жалея ни
горла, ни голосовых связок:
     - Братва,  вы привыкли к  свободе,  а  вас хотят приучить к дрыну!  Кто не
желает до  конца  жизни  горбатиться вместо ишаков и  кляч,  тот  пусть дерется
сейчас,  как волк!  Бей эту падлу ссученную! Бей козлов рогатых! Бей "шестерок"
плешаковских!
     Ополченцев,  гвардейцев  и  аггелов  было  уже  раз  в  пять  больше,  чем
анархистов,  но одно дело палить в  противника на расстоянии и  совсем другое -
сойтись с ним грудь в грудь,  лицом к лицу,  когда в дело идут штыки, приклады,
ножи и кулаки.  Кодла,  повалившая на Зябликовых ребят,  не то что дрогнула,  а
как-то  опешила.  Впрочем,  замешательство обещало быть  недолгим.  Положение у
анархистов было,  как говорится,  пиковое,  и  единственное,  что они еще могли
сделать, так это подороже продать свою жизнь.
     "А  стоило ли все это затевать?  -  мелькнула в  голове Зяблика крамольная
мысль.  -  Губить  таких  парней  ради  спасения старого циника и  пьяницы дона
Эстебана?"
     Впрочем,  эти сомнения были всего лишь мимолетной слабостью,  и Зяблик сам
развеял их.  Если так, то тогда вообще ничего не стоило затевать на этом свете.
Ни осаду Трои,  ни анабасис Александра,  ни самоубийство сикариев в Масаде,  ни
крестовые походы,  ни конкисту,  ни реформацию,  ни открытие Южного полюса,  ни
тысячи тысяч других войн, походов и героических свершений.
     Ситуация,  сложившаяся к этому времени на поле боя, напоминала вид ореха в
разрезе,  вот  только почему-то  толстая и  прочная скорлупа этого  ореха самым
противоестественным образом  пыталась раздавить заключенное в  ней  маленькое и
хрупкое  ядрышко.  Борьба,  казалось,  имела  заранее  предрешенный  исход,  но
внезапно на помощь обреченному ядрышку пришли могучие внешние силы.
     Рядом раздался грохот,  как будто незаметно подобравшаяся к месту сражения
грозовая  туча  разрядилась  молнией.   Скорлупа  "ореха",  по  которой  словно
многохвостой плетью стеганули, сразу распалась на множество осколков, каждый из
которых был  человеком -  или в  панике бегущим прочь,  или без признаков жизни
оседающим на землю.  Ядрышко, в которое враги спрессовали уцелевших анархистов,
обрело свободу.
     Перед Зябликом,  д