Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
что в одно
прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической
вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в
условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших
моих действиях? Для вас в этом нет никакой опасности, потому что у вас нет
копейки за душой, а мне сажать вас в яму, с платою кормовых, тоже никакого
нет ни расчета, ни удовольствия... Когда же вы будете иметь через меня
деньги, значит - и отдать их должны. Так ведь это?
В продолжение всего этого монолога Калинович смотрел на князя в упор.
- Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!.. - проговорил он.
- Есть немного! - подхватил тот. - Но что ж делать! Ничего!
Калинович злобно усмехнулся.
- Конечно, уж с разбойниками надобно быть разбойником, - произнес он и,
оставшись у князя ночевать, собрал все свое присутствие духа, чтоб казаться
спокойным.
XII
На другой день все стало мало-помалу обделываться. Калинович, как бы
совершенно утратив личную волю, написал под диктовку князя к Настеньке
записку, хоть и загадочного, но довольно утешительного содержания. Нанята
была в аристократической Итальянской квартира с двумя отделениями: одно для
князя, другое для жениха, которого он, между прочим, ссудил маленькой
суммой, тысячи в две серебром, и вместе с тем - больше, конечно, для памяти
- взял с него вексель в пятьдесят две тысячи. Дня через два, наконец,
Калинович поехал вместе с князем к невесте. Свидание это было довольно
странное.
- Здравствуйте, Калинович! - сказала, встречая их, Полина голосом,
исполненным какого-то значения.
Тот ей ничего не ответил. Все утро потом посвящено было осматриванию
маленького дачного хозяйства, в котором главную роль играл скотный двор с
тремя тучными черкасскими коровами. В конюшне тоже стояли два серые жеребца,
на которых мы встретили князя на Невском. Полина велела подать хлеба и
начала смело, из своих рук, кормить сердитых животных. Кроме того, по
маленькому двору ходили куры, которых молодая хозяйка завела, желая сделать
у себя совсем деревню. Во все это Калиновича посвящали очень подробно, как
полухозяина, и только уж после обеда, когда люди вообще бывают более склонны
к задушевным беседам, князь успел навести разговор на главный предмет.
- Кузина, Яков Васильич, вероятно, желает, чтоб вы сами подтвердили то,
что я ему передал, - сказал он.
Полина потупилась и сконфузилась.
- Я готова, - проговорила она.
- Следует, следует-с! - подхватил князь и сначала как бы подошел к
балкону, а тут и совсем скрылся.
Оставшись вдвоем, жених и невеста довольно долгое время молчали.
- Нравлюсь ли я вам, Калинович, скажите вы мне? Я знаю, что я не
молода, не хороша... - начала Полина.
Калинович больше пробормотал ей в ответ, что какое же другое чувство
может заставить его поступать таким образом.
- А Годневу вы любили? - спросила Полина.
- Да, я ее любил, - отвечал Калинович.
- Очень?
- Очень.
- Точно ли вы оставляете ее?
Калинович усиленно вдохнул в себя целую струю воздуха.
- Она изменила мне, - проговорил он.
- Не может быть! Нет!.. Какая оке эта она!.. Я не думала этого... Нет,
это, верно, неправда.
- Изменила, - повторил Калинович с какой-то гримасой.
- И вам трудно об этом говорить, я вижу.
- Да, нелегко.
- Ну и не станем, - сказала Полина и задумалась.
- Послушайте, однако, - начала она, - я сама хочу быть с вами
откровенна и сказать вам, что я тоже любила когда-то и думала вполне
принадлежать одному человеку. Может быть, это была с моей стороны ужасная
ошибка, которой, впрочем, теперь опасаться нечего! Человек этот, по крайней
мере для меня, умер; но я его очень любила.
Калинович молчал.
- Вы не будете за это на меня сердиться? - продолжала Полина.
- По какому оке праву? - проговорил он, наконец.
- По праву мужа, - отвечала с улыбкой Полина.
- Что ж? - отвечал Калинович, тоже с полуулыбкой.
- Не сердитесь... Я вас, кажется, буду очень любить! - подхватила
Полина и протянула ему руку, до которой он еще в первый раз дотронулся без
перчатки; она была потная и холодная. Нервный трепет пробежал по телу
Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он
почувствовал, что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд
баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном
платье, впорхнула она, сопровождаемая князем, и проговорила:
- Bonjour!
- Bonjour! - сказала Полина и сейчас же представила ей Калиновича как
жениха своего.
- Ah, je vous felicite*, - проговорила баронесса.
______________
* Ах, поздравляю вас (франц.).
- Et vous aussi, monsieur*, - прибавила она, протягивая Калиновичу
через стол руку, которую тот пожимая, подумал:
______________
* И вас также, сударь (франц.).
"Вот кабы этакой ручкой приходилось владеть, так, пожалуй бы, и
Настеньку можно было забыть!"
Баронесса, конечно, сейчас же вызвала разговор о модах и по случаю
предстоявшей свадьбы вошла в мельчайшие подробности: она предназначила, как
и у кого делать приданое, кто должен драпировать, меблировать спальню и
прочие комнаты, обнаружа при этом столько вкуса и практического знания, что
князь только удивлялся, восхищался и поддакивал ей. Калинович тоже делал
вид, как будто бы все это занимает его, хоть на сердце были невыносимые
тоска и мука.
В дальнейшем ходе событий жених и невеста стали, по заведенному
порядку, видаться каждый день, и свидания эти повлекли почти ожидаемые
последствия. Кто не знает, с какой силой влюбляются пожилые, некрасивые и по
преимуществу умные девушки в избранный предмет своей страсти, который дает
им на то какой бы ни было повод или право? Причина тому очень простая: они
не избалованы вниманием мужчин, но по своему уму, по своему развитию (жаждут
любви; им потребно это чувство, и когда подобная звезда восходит на их
горизонте, они, как круглые бедняки, страстно и боязливо хватаются за свою
последнюю лепту. С Полиной, каковы бы ни были ее прежние чувства к князю,
но, в настоящем случае, повторилось то же самое: с каждым, кажется, часом
начала она влюбляться в Калиновича все больше и больше. Бывши скупа и
расчетлива не меньше матери, она, не ожидая напоминаний князя, подарила
жениху разом билет в полтораста тысяч серебром. Калинович поцеловал у ней
при этом руку и был как будто бы поласковей с нею; но деньги, видно, не
прибавили ему ни счастия, ни спокойствия, так что он опять не выдержал этой
нравственной ломки и в одно милое, с дождем и ветром, петербургское утро
проснулся совсем шафранный: с ним сделалась желчная горячка!
Полина перепугалась, сейчас же переехала в город и непременно хотела
сама ухаживать за больным, постоянно стараясь развлекать его своими ласками.
Сделавшись от болезни еще нервней и раздражительней, Калинович,
наконец, почувствовал к невесте то страшное физиологическое отвращение,
которое скрывать не было уже никаких человеческих сил, и чем бы все это
кончилось, - неизвестно! К счастию, лечивший его доктор, узнав отношения лиц
и поняв, кажется, отчего болен пациент, нашел нужным, для успеха лечения,
чтоб невеста не тревожила больного и оставляла его больше в покое, больше
одного. Он передал это князю, который, в свою очередь, тоже хорошо понимая
настоящую сущность, начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать
Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она
непременно хотела быть у Калиновича, то ни на одну секунду не оставлял ее с
ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности.
Свадебные хлопоты стали приходить к концу. Калинович худой, как скелет,
сидел по обыкновению на своей кровати. Человек доложил ему, что пришел
генеральшин Григорий Васильев.
- Пусти! - сказал Калинович.
Вошел знакомый нам старик-повар, еще более оплешивевший, в старомодном,
вишневого цвета, с высоким воротником, сюртуке, в светло вычищенных сапожках
и серебряным перстнем на правой руке.
- Что тебе надобно? - спросил Калинович.
- Так как, выходит, являюсь господину и барину моему, на все дни живота
моего нескончаемому... - отвечал Григорий Васильев, свернув несколько голову
набок и становясь навытяжку.
Калинович посмотрел на него.
- Собственно, как старому генералу, за которого теперь все наши помыслы
и сердец наших излияния перед престолом всевышнего изливаться должны за
успокоение их высокочувствительной души, и больше ничего... так я и
понимаю!..
Калинович догадался, что старик был сильно выпивши, и, желая от него
скорее отделаться, подал было ему три рубля серебром, но Григорий Васильев
отступил несколько шагов назад.
- Не за тем, Яков Васильич, являюсь, - возразил он с усмешкою, - но что
собственно вчерашнего числа госпожа наша Полина Александровна, через князя,
изволила мне отдать приказ, что, так как теперича оне изволят за вас замуж
выходить и разные по этому случаю будут обеды и балы, и я, по своей старости
и негодности, исполнить того не могу, а потому сейчас должен сбираться и
ехать в деревню... Как все это я понимать могу? В какую сторону? - заключил
старик и принял вопросительную позу.
Калинович, однако, ничего не отвечал ему.
- Не дела моего исполнить не могу - это только напрасные обиды их
против меня, - продолжал Григорий Васильев, - а что я человек, может быть,
опасный - это может быть... - присовокупил он с многозначительной миной.
- Чем же ты человек опасный? - спросил наконец Калинович, которого
начинала несколько забавлять эта болтовня.
- Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, - отвечал старик
с какой-то гордостью. - Григорий Васильев не такой человек, чтоб его можно
было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки
распустит: никогда этого быть не может. У Григорья Васильева, - продолжал он
умиленным тоном и указывая на потолок, - был один господин - генерал... он
теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и понимаю!
- Конечно, - подтвердил Калинович.
- И ежели вы теперича, - продолжал старик еще с большим одушевлением, -
в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете:
"Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное помело и
выгони ты этого самого князя вон из моего дома!" А я исполнить то должен, и
больше ничего!
Последние слова уж заметно заинтересовали Калиновича.
- Что ж тебе так не нравится князь? - спросил он.
- Князь!.. - воскликнул старик со слезами на глазах. - Так я его
понимаю: зеленеет теперь поле рожью, стеблями она, матушка, высокая, колосом
тучная, васильки цветут, ветерок ими играет, запах от них разносит, сердце
мужичка радуется; но пробежал конь степной, все это стоптал да смял, волок
волоком сделал: то и князь в нашем деле, - так я его понимаю.
- Что ж, разорил что ли он? - спросил Калинович.
- Тьфу для нас его разоренье было бы! - отвечал Григорий Васильев. -
Слава богу, после генерала осталось добра много: достало бы на лапти не
одному этакому беспардонному князю, а и десятку таких; конечно, что
удивлялись, зная, сколь госпожа наша на деньгу женщина крепкая, твердая, а
для него ничего не жалела. Потеряв тогда супруга, мы полагали, что оне либо
рассудка, либо жизни лишатся; а как опара-то начала всходить, так и показала
тоже свое: въявь уж видели, что и в этаком высоком звании женщины не теряют
своих слабостей. Когда приехала вдовицей в деревню, мелкой дробью рассыпался
перед ними этот человек. Портреты генерала, чтоб не терзали они очей ее,
словно дрова, велел в печке пережечь и, как змей-искуситель, с тех же пор
залег им в сердце и до конца их жизни там жил и командовал. Бывало, мину к
кому из людей неприятную отнесет, смотришь, генеральша и делает с тем
человеком свое распоряжение... Все должны были угождать, трепетать и
раболепствовать князю!
Калинович начинал хмуриться.
- Что ж у них, интрига, что ли, была? - спросил он.
Григорий Васильев пожал плечами.
- Горничные девицы, коли не врут, балтывали... - проговорил он, горько
усмехнувшись. - И все бы это, сударь, мы ему простили, по пословице: "Вдова
- мирской человек"; но, батюшка, Яков Васильич!.. Нам барышни нашей тут
жалко!.. - воскликнул он, прижимая руку к сердцу. - Как бы теперь старый
генерал наш знал да ведал, что они тут дочери его единородной не поберегли и
не полелеяли ее молодости и цветучести... Батюшка! Генерал спросит у них
ответа на страшном суде, и больше того ничего не могу говорить!
- Отчего ж не говорить? - спросил мрачно Калинович и потупляя глаза.
- Говорить! - повторил старик с горькою усмешкою. - Как нам говорить,
когда руки наши связаны, ноги спутаны, язык подрезан? А что коли собственно,
как вы теперь заместо старого нашего генерала званье получаете, и ежели
теперь от вас слово будет: "Гришка! Открой мне свою душу!" - и Гришка
откроет. "Гришка! Не покрывай ни моей жены, ни дочери!" - и Гришка не
покроет! Одно слово, больше не надо.
- Конечно, говори, тем больше, когда начал, - повторил Калинович еще
более серьезным тоном.
- Говори! - повторил опять с горькою усмешкою и качая головой Григорий
Васильев. - Говорить, батюшка, Яков Васильич, надобно по-божески: то, что
барышня, может, больше маменьки своей имела склонность к этому князю. Я
лакей - не больше того... и могу спросить одно: татарин этот человек али
христианин? Как оне очей своих не проглядели, глядючи в ту сторону, откуда
он еще только обещанье сделает приехать... Батюшка, господин наш новый! А
коли бы теперь вам доложить, какие у них из этого с маменькой неудовольствия
были, так только одна царица небесная все это видела, понимала и судила...
Мы, приближенная прислуга, не знаем, кому и как служить; и я, бывало, по
глупому своему характеру, еще при жизни покойной генеральши этим
разбойникам, княжеским лакеям, смело говаривал: "Что это, говорю,
разбойники, вы у нас наделали! Словно орда татарская с барином своим
набежали к нам, полонили да разорили, псы экие!"
Калинович слушал молча и только еще ниже склонил голову.
- Батюшка, Яков Васильич! - восклицал Григорий Васильев, опять прижимая
руку к сердцу. - Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом
Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните
вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только
злой человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей
душой - так мы это и понимаем.
Калинович молчал.
- Конечно, мы хоть и рабы, - продолжал Григорий Васильев, - а тоже
чувствовали, как их девичий век проходил: попервоначалу ученье большое было,
а там скука пошла; какое уж с маменькой старой да со скупой развлеченье
может быть?.. Только свету и радости было перед глазами, что князь один со
своими лясами да балясами... ну, и втюрилась, по нашему, по-деревенски
сказать.
- Зачем же Полина Александровна за меня замуж выходит, когда она
влюблена в князя? - спросил вдруг Калинович.
- Охлажденье, сударь, к нему имеют... большое охлажденье против
прежнего, - отвечал успокоительным тоном Григорий Васильев, - вот уж года
четыре мы это замечаем; только и говорят своим горничным девицам: "Ах,
говорят, милые мои, как бы я желала выйти замуж!" Барышня, батюшка, умная,
по политике тонкая, все, может быть, по чувствительной душе своей
почувствовали, какой оне пред господом творцом-создателем грех имеют. Как
оне теперь рады вам - и сказать того нельзя; только и спрашивают всех:
"Видели ли вы моего жениха? Хорош ли он?"
Выслушав все это, Калинович вздохнул. Он приказал старику, чтоб тот не
болтал о том, что ему говорил, и, заставив его взять три целковых, велел
теперь идти домой; но Григорий Васильев не двигался с места.
- Я все насчет своей негодности, господин вы наш хороший и новый!.. -
проговорил он, становясь в грустную позу.
- Ты останешься, - сказал ему Калинович.
Но Григорий Васильев с какой-то недоверчивостью повернулся и вышел
неторопливо.
Больной между тем, схватив себя за голову, упал в изнеможении на
постель. "Боже мой! Боже мой!" - произнес он, и вслед за тем ему сделалось
так дурно, что ходивший за ним лакей испугался и послал за Полиной и князем.
Те прискакали. Калинович стал настоятельно просить, чтоб завтра же была
свадьба. Он, кажется, боялся за свою решимость. Полина тоже этому
обрадовалась, и таким образом в маленькой домовой церкви произошло их
венчанье.
Как мертвец худой, стоял жених перед налоем. На вопрос священника: "Не
обещался ли кому-нибудь?" - он ничего не проговорил.
Единственными лицами при церемонии были князь и муж баронессы. В
качестве свидетелей они скрепили своей благородной подписью запись в брачной
книге. После венца у новобрачных, по петербургскому обычаю, был только чай с
мороженым и фруктами для близких знакомых, которые, выпив по нескольку
заздравных бокалов, поспешили разъехаться.
В богатом халате, в кованных золотом туфлях и с каким-то мертвенным
выражением в лице прошел молодой по шелковистому ковру в спальню жены - и
затем все смолкло. На улицах было тоже тихо часов до трех; но на рассвете
вдруг вспыхнул на Литейной пожар. Пламя в несколько минут охватило весь дом.
Наскакала пожарная команда, и сбежался народ. В третьем этаже раздался крик
женщины, молившей о спасении. Толпа дрогнула, но никто не пошевелился. Вдруг
появился господин в незастегнутом пальто, без галстука... С несвойственной,
видно, ему силой он подставил огромную лестницу и, как векша, проворно
взобрался по ней, разбил сразу рукой раму и, несмотря на то, что на него
пахнуло дымом и пламенем, скрылся в окно. Все замерло в ожидании. Через
несколько минут спаситель появился с бесчувственной женщиной на руках. Толпа
встретила его громким "ура" и "браво"; но он скрылся.
Это был новобрачный Калинович.
Как и зачем он тут появился? Еще полчаса перед тем он выбежал, как
полоумный, из дому, бродил несколько времени по улицам, случайно очутился на
пожаре и бросился в огонь не погибающую, кажется, спасать, а искать там
своей смерти: так, видно, много прелести и наслаждения принесло ему брачное
ложе.
XIII
Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб
прячется так много нечистого и грязного, что уж, конечно, всякое тайное
свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо
выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем
все вообще "молодые" имеют какую-то праздничную и внушительную наружность,
как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то
очень полезный подвиг. Описанная мною свадьба, конечно, имела тот же
характер. Молодая, с приличною томностью в лице, пила каждое утро шоколад и
меняла потом, раза два и три, свой туалет. Часа в два молодые обыкновенно
садились в карету и отправлялись с визитами, результатом которых в их
мраморной вазе появились билетики: Comte Koulgacoff*, m-me Digavouroff, nee