Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
потолковали еще с полчаса о разных новостях, причем хозяин
разговорился, между прочим, об одной капитальной журнальной статье, разобрал
ее с свойственной ему тонкостью и, не найдя в ней ничего нового и
серьезного, воскликнул: - Что это за бедность умственная, удивительно!
- Удивительно! - повторил и Калинович за ним.
Распростившись, он пошел к своей Настеньке. Белавин между тем, позвав
человека, велел, чтоб подавали экипаж, намереваясь часа два походить по
Невскому, а потом ехать в английский клуб обедать. Странное и довольно
любопытное явление могут представить читателю эти два человека, которых мы
видели теперь вместе. Белавин, сколько можно было его понять, по всем его
убеждениям, был истый романтик, идеалист, - как хотите, назовите. Богатый
человек, он почти не служил, говоря, что не может укладываться ни в какой
служебной рамке. Всю почти первую молодость он путешествовал: Рим знал до
последней его картины, до самого глухого переулка; прошел пешком всю
Швейцарию; жил и учился в Париже, в Лондоне... но и только! Во всем
остальном жизнь его была в высшей степени однообразна и бесцветна. Вся она
как будто бы состояла из этого стремления к образованию, из толков об
изящном, о науке, о политике, из хороших потом обедов, из житья летом в
своей усадьбе или на даче, но всегда при удивительно хорошем местоположении.
Даже имением своим он управлял особенно как-то расчетливо и спокойно. Самые
искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то,
что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был
в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на
все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто
ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и
повода как будто к тому не было, - тогда как героя моего, при всех
свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в
истинно романтическом положении. Чем это условливалось? В самом ли деле в
романтизме лежит большая доля бесстрастности, или вообще романтики, как люди
более требовательные, с более строгим идеалом, не так склонны подпадать
увлечениям, а потому как будто бы меньше живут и меньше оступаются?
В ожидании Белавина мои молодые хозяева несколько поприготовились. В
маленькой зальце и кабинете пол был навощен; зажжена была вновь купленная
лампа; предположено было, чтоб чай, приготовленный с несколько изысканными
принадлежностями, разливала сама Настенька, словом - проектировался один из
тех чайных вечеров, которыми так изобилует чиновничий Петербург.
- Вы извольте одеться по-домашнему, не нарядно, но только посвежей, -
сказал Калинович Настеньке. Он желал ею похвастаться перед Белавиным.
- Да, мой друг, хорошо, - отвечала та, угадывая его намерение.
Часов в девять раздался звонок: Белавин приехал. Калинович представил
его Настеньке, как бы хозяйке дома: она немного сконфузилась.
- Мы еще без вас уже много о вас говорили, - сказал гость
бесцеремонным, но вежливым тоном, пожимая ее маленькую ручку.
- А он говорил обо мне? - спросила Настенька, взглянув на Калиновича.
- Да, - отвечал значительно Белавин, садясь и опираясь на свою дорогую
трость.
- Ну, однако, скажите, - продолжал он, обращаясь к Настеньке, как бы
старый знакомый, - вы, вероятно, в первый раз еще в Петербурге? Скажите,
какое произвел он на вас впечатление? Я всегда интересуюсь знать, как все
это отражается на свежем человеке.
- Я еще почти не видала Петербурга и могу сказать только, что
зодчество, или, собственно, скульптура - одно, что поразило меня, потому что
в других местах России... я не знаю, если это и есть, то так мало, что вы
этого не увидите; но здесь чувствуется, что существует это искусство, это
бросается в глаза. Эти лошади на мосту, сфинксы, на домах статуи...
Так старалась объяснить намеками свою мысль Настенька, видимо, желавшая
заговорить о чем-нибудь поумнее.
- А что, пожалуй, что это и верно! - произнес в ответ ей Белавин. - Я
сам вот теперь себя поверяю! Действительно, это так; а между тем мы занимаем
не мили, а сотни градусов, и чтоб иметь только понятие о зодчестве, надобно
ехать в Петербург - это невозможно!.. Страна чересчур уж малообильная
изящными искусствами... Слишком уж!..
- В театр теперь все сбираемся и не можем никак попасть - так это
досадно! - продолжала Настенька.
- В театр-с, непременно в театр! - подхватил Белавин. - Но только не в
Александринку - боже вас сохрани! - а то испортите первое впечатление. В
итальянскую оперу ступайте. Это и Эрмитаж, я вам скажу, - два места в
Петербурге, где действительно можно провести время эстетически.
- Да, и в Эрмитаж, - подхватила Настенька.
- Непременно. И вот вам совет: не начинайте с испанской школы, а то
увидите Мурильо{297}, и он убьет у вас все остальное, так что вы смотреть не
захотите, потому что Рафаэль тут очень слаб... Немецкая эта школа и плоха и
мала... Во французской Пуссен{297} еще вас немного затронет, но Мурильо...
этакой страстности в колорите, в положении... боже ты мой! И все это
сдержанное, соразмеренное величайшим художественным тактом - неподражаемо!
Он и богатство фламандской школы... это восхитительно...
- Ах, как я рада! - произнесла Настенька, пришедшая в волнение от одной
уж мысли, что все это увидит. - Я не знаю, - продолжала она, - для музыки я,
кажется, просто не рождена, потому что у меня очень дурной слух; но театр...
Я, конечно, сносного даже не видала, по, кажется, могу ужасно к нему
привязаться. И так мне вот досадно на Якова Васильича: третьего дня,
вообразите, приходил к нему какой-то молодой человек, Иволгин, который, как
сам он говорит, страстно любит театр и непременно хочет быть актером; но
Яков Васильич именно за это не хочет быть с ним знаком! Это неумно и
несовременно!
Последние слова Настенька произнесла с большим одушевлением. Белавин
все пристальней и внимательней в нее вглядывался.
- Да, - подтвердил он ей.
Калинович между тем улыбался.
- Это вот тот самый студент, который в театре к нам прислушивался, -
сказал он Белавину.
Тот кивнул головой.
- Сын очень богатого отца, - продолжал Калинович, - который отдал его в
университет, но он там ничего не делает. Сначала увлечен был Каратыгиным, а
теперь сдуру изучает Шекспира. Явился, наконец, ко мне, больному, начал тут
бесноваться...
- Ну, да; ты тогда был болен; а теперь что ж? Ты сам согласен, что
все-таки стремление это в нем благородно: как же презирать его за это? -
возразила Настенька.
- И особенно между петербургской молодежью, - вмешался Белавин, -
которая так вся подтянута, прилична, черства и никаких уж не имеет
стремлений ни к чему, что хоть немного выходит из обыденного порядка.
- Да, - подтвердила Настенька. - Но согласитесь, если с ним будут так
поступать и в нем убьют это стремление, явится недоверие к себе, охлаждение,
а потом и совсем замрет. Я, не зная ничего, приняла его, а Яков Васильич не
вышел... Он, представьте, заклинал меня, чтоб позволили ему бывать, говорит,
что имеет крайнюю надобность - так жалко! Может быть, у него в самом деле
есть талант.
- Какой тут талант! Что это такое! - воскликнул уж с досадою Калинович.
- Ничего не может быть несноснее для меня этой сладенькой миротворности,
которая хочет все приголубить, а в сущности это только нравственная
распущенность.
- Уж вовсе у меня это не распущенность, а очень сознательное чувство! -
возразила Настенька. - Он вот очень хорошо знает, - продолжала она, указав
на Калиновича и обращаясь более к Белавину, - знает, какой у меня ужасный
отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время
такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется,
мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых
я, может быть, сама оскорбляла, - никто не дал мне даже почувствовать этого
каким-нибудь двусмысленным взглядом, - тогда я поняла, что в каждом человеке
есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.
- Нравственная перемена к лучшему, - заметил Белавин.
- Что ж тут к лучшему? - перебил Калинович. - Вы сами заклятой гонитель
зла... После этого нашего знакомого чиновного господина надобно только
похваливать да по головке гладить.
- Зло надобно преследовать, а добро все-таки любить, - отвечал спокойно
Белавин.
- И тогда только вы будете в человеке глубоко ненавидеть зло, когда вы
способны полюбить в нем искру, малейшую каплю добра! - подхватила Настенька
с полным одушевлением и ударив даже ручкой по столу.
- Браво! - воскликнул Белавин, аплодируя ей. - Якову Васильичу, сколько
я мог заметить, капли мало: он любит, чтоб во всем было осязательное
достоинство, чтоб все носило некоторый мундир, имело ранг; тогда он, может
быть, и поверит.
- Именно, - подхватила Настенька, - и в нем всегда была эта
наклонность. Форма ему иногда закрывала глаза на такое безобразие, которое
должно было с первого же разу возмутить душу. Вспомни, например, хоть свои
отношения с князем, - прибавила она Калиновичу, который очень хорошо
понимал, что его начинают унижать в споре, а потому рассердился не на шутку.
- Погодите! Я сейчас же вам доставлю удовольствие наслаждаться этой
искрой божьей. Я сейчас же выпишу этого господина. Постойте; пускай он вас
учитает! - проговорил он полушутливым и полудосадливым тоном и тут же
принялся писать записку.
- Зачем же выписывать, чтоб смеяться потом? - заметила Настенька.
Белавин одобрительно кивнул головой.
- Я не буду смеяться, а посмотрю на вас, что вы, миротворцы, будете
делать, потому что эта ваша задача - наслаждаться каким-нибудь зернышком
добра в куче хлама - у вас чисто придуманная, и на деле вы никогда ее не
исполняете, - отвечал Калинович и отправил записку.
Студент не заставил себя долго дожидаться: еще не встали из-за чая, как
он явился с сияющим от удовольствия лицом.
- Как я вам благодарен! - проговорил он Калиновичу.
Тот представил ею Белавину.
- Monsieur Белавин! - проговорил он с усмешкою.
Студент пришел в окончательный восторг.
- Как я рад, что имею счастие... - начал он с запинкою и садясь около
своего нового знакомого. - Яков Васильич, может быть, говорил вам...
Белавин отвечал ему вежливой улыбкой.
- А что, как ваш Гамлет идет? - спросил Калинович.
- Гамлета уж я, Яков Васильич, оставил, - отвечал студент наивно. - Он,
как вы справедливо заметили, очень глубок и тонок для меня в отделке; а
теперь - так это приятно для меня, и я именно хотел, если позволите,
посоветоваться с вами - в одном там знакомом доме устраивается благородный
спектакль: ну, и, конечно, всей пьесы нельзя, но я предложил и хочу
непременно поставить сцены из "Ромео и Юлии".
- И сами, конечно, будете играть Ромео? - спросил Калинович.
- Да, не знаю, как удастся. Конечно, на себя я еще больше надеюсь,
потому что все-таки много работал, но, главное, девицы, которые теперь
участвуют, никак не хотят играть Юлии.
- Отчего ж? - спросила Настенька.
Студент пожал плечами.
- Говорят, - отвечал он, - что роль трудна и что Юлия любит Ромео, а
выражать это чувство на подмостках неприлично.
Настенька усмехнулась.
- Здесь то же, как и в провинции: там, я знаю, в одном доме хотели
играть "Горе от ума" и ни одна дама не согласилась взять роль Софьи, потому
что она находится в таких отношениях с Молчалиным, - отнеслась она к
Белавину.
- Общая участь всех благородных спектаклей! - отвечал тот.
- Прочитайте нам что-нибудь, - сказал Калинович студенту с явною целью
потешиться над ним.
- Если позволите, я и книгу с собой принес, - отвечал тот, ничего этого
не замечая. - Только одному неловко; я почти не могу... Позвольте вас
просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne!* - отнесся он к Настеньке.
______________
* Будьте так добры! (франц.).
- Я никогда не читала таким образом и, вероятно, дурно прочту, -
отвечала она, взглянув мельком на Калиновича.
- Вы, вероятно, превосходно прочтете! - подхватил студент.
- Конечно, кому же, кроме вас, читать за Юлию? - проговорил ей
Калинович.
Настенька незаметно покачала ему с укоризной головой.
- Извольте, - сказала она и, желая загладить насмешливый тон
Калиновича, взяла книгу, сначала просмотрела всю предназначенную для чтения
сцену, а потом начала читать вовсе не шутя.
Студент пришел в восторг.
- Превосходно! - воскликнул он, и сам зачитал с жаром.
Калинович взглянул было насмешливо на Настеньку и на Белавина; но они
ему не ответили тем же, а, напротив, Настенька, начавшая следующий монолог,
чем далее читала, тем более одушевлялась и входила в роль: привыкшая почти с
детства читать вслух, она прочитала почти безукоризненно.
- Знаете что? Вы прекрасно читаете; у вас решительно сценическое
дарование! - проговорил, наконец, Белавин, сохранявший все это время такое
выражение в лице, по которому решительно нельзя было угадать, что у него на
уме.
- Ах, я очень рада! - подхватила Настенька. - Вдруг я сделаюсь
актрисой, - прибавила она, обращаясь к Калиновичу.
- Чего доброго! - отвечал тот.
Студент между тем пришел в какое-то исступление.
- Превосходно, превосходно! - восклицал он и, обратившись к Белавину,
стал того допрашивать: - Ну, а я что? Скажите, пожалуйста, как я?
- Ничего; к стиху только прислушивайтесь; надобно больше вникать в
смысл и вообще играть нервами, а не полнокровием!.. - отвечал тот.
- Да, действительно, я именно этого и хочу достигнуть, - согласился
студент. - Но вы превосходны! - обратился он к Настеньке. - И, конечно... я
не смею, но это было бы благодеяние - если б позволили просить вас сыграть у
нас Юлию. Театр у нашей хорошей знакомой, madame Volmar... я завтра же
съезжу к ней и скажу: она будет в восторге.
- Благодарю вас, но я никогда не играла, - полуотговаривалась
Настенька.
- De grace, soyez si bonne!* Будьте великодушны, я готов вас на коленях
просить! - приставал студент.
______________
* Умоляю, будьте так добры! (франц.).
- Нет-с, она не будет играть! - решил Калинович и, чтобы прекратить эту
сцену, обратился к Белавину и начал с ним совершенно другой разговор.
Студента, однако ж, это не остановило: он все-таки стал потихоньку
упрашивать Настеньку. Она его почти не слушала и, развернув Ромео, который
попался ей в первый еще раз, сама не замечая того, зачиталась.
- Ах, как это хорошо, боже мой! - говорила она.
Студент глядел на нее с каким-то умилением. Белавин тоже останавливал
на ней по временам свои задумчивые голубые глаза.
Часов в двенадцать гости стали прощаться.
- Ну, батюшка, вы таким владеете сокровищем!.. - сказал Белавин в
передней потихоньку Калиновичу.
Тот самодовольно улыбнулся и к Настеньке, однако, возвратился в
раздумье.
- Какой должен быть превосходный человек этот Белавин! - сказала она.
- Да, - отвечал ей машинально Калинович.
Мысли его были далеко в эту минуту.
IX
Сцена, которую я описал в предыдущей главе, стала повторяться довольно
часто, и нравственная стачка между Настенькой и Белавиным начала как-то ярче
и ярче высказываться. Калинович между тем все больше удалялся от них и
сосредоточивался в самом себе. Душа его была не такого закала, чтоб
наслаждаться тихой любовью и скромной дружбой. Маленький комфорт, который
его окружал, стал казаться ему смешон до гадости. С чувством какого-то
ожесточения отвертывался Калинович от магазинных окон, из которых так
красиво метались в глаза разные вещи, совершенно, кажется бы, необходимые
для каждого порядочного человека. Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах
которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись цветы,
люстры, канделябры, огромные картины в золотых рамах, он невольно
приостанавливался и с озлобленной завистью думал: "Как здесь хорошо, и живут
же какие-нибудь болваны-счастливцы!" То же действие производили на него
экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург. Он не
мог видеть без глубокого сердечного содрогания, когда выходил из
какого-нибудь присутственного здания господин еще не старых лет, в крестах,
звездах и золотом камергерском мундире. Кроме уж этих прихотливых и
честолюбивых желаний, впереди восставал еще более существенный вопрос:
деньги, привезенные Настенькой, конечно, должны были прожиться в
какой-нибудь год, но что потом будет? Калинович ниоткуда и ничего не
получал. Презрение и омерзение начинал он чувствовать к себе за свое
тунеядство: человек деятельный по натуре, способный к труду, он не мог
заработать какого-нибудь куска хлеба и питался последними крохами своей
бедной любовницы - это уж было выше всяких сил! Чтоб что-нибудь, наконец,
предпринять, он решился, переломив самолюбие, послать к Зыкову повесть,
заклиная напечатать ее и вообще дать ему работу при журнале. Лично сам
Калинович не в состоянии был доставить свое творчество и выслушать, может
быть, от приятеля еще несколько горьких уроков; но, чтоб извинить себя, он
объяснил, что три месяца был болен и теперь еще никуда не выходит.
В ответ на это он получил письмо с черной печатью. Адрес был написан
женской рукой и весь смочен слезами. Ему отвечала жена Зыкова: "Друга
вашего, к которому вы пишете, более не существует на свете: две недели, как
он умер, все ожидая хоть еще раз увидеться с вами. С просьбой вашей я не
знаю, что делать. Не хотите ли, чтоб я послала ваше сочинение к Павлу
Николаичу, который, после смерти моего покойного мужа, хочет, кажется,
ужасно с нами поступать..." Далее Калинович не в состоянии был читать: это
был последний удар, который готовила ему нанести судьба. Он знал, что как ни
глубоко и ни сильно оскорбил его Зыков, но это был единственный человек в
Петербурге, который принял бы в нем человеческое участие и, по своему
влиянию, приспособил бы его к литературе, если уж в ней остался последний
ресурс для жизни; но теперь никого и ничего не стало...
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий, хлеба, вы
поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом
случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль
не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни
деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными
квартирами, с любовью начальников, могущих для вас сделать вся и все - и
только вам ничего не дают и вас никуда не пускают! Чтоб скрыть от Настеньки
свое отчаяние, Калинович проворно ушел из дома. Голова его решительно
помутилась; то думалось ему, что не найдет ли он потерянного бумажника со
ста тысячами, то нельзя ли продать черту душу за деньги и, наконец, пойти в
разбойники, награбить и возвратиться жить в общество.
Вдруг раздался сзади его голос: "Яков Васильич!" Калинович вздрогнул
всем телом. Это был голос князя Ивана, и через минуту и сам он стоял перед
ним, соскочив на трот