водоворотах палую листву;
     одинокие золотые березы, еще не обитые ветром;  небо, похожее на тонкий
лед;  косматые дожди над лесными порубками. Но во всех этих пейзажах, что бы
они ни изображали, лучше  всего передана печаль прощальных  дней, сыплющихся
листьев,  загнивающих трав, тихого гудения пчел перед холодами и предзимнего
солнца, едва заметно прогревающего землю.
     Исподволь,  из года  в  год,  у  Левитина развивалась тяжелая сердечная
болезнь, но  ни он, ни  близкие ему люди не  знали  о  ней, пока она не дала
первой бурной вспышки.
     Левитан  не лечился. Он боялся  идти к врачам, боялся услышать смертный
приговор. Врачи,  конечно, запретили бы Левитану общаться с  природой, а это
для него было равносильно смерти.
     Левитан тосковал еще больше, чем в  молодые годы.  Все чаще он уходил в
леса, - жил  он в лето перед смертью около Звенигорода, - и там его находили
плачущим  и растерянным. Он знал, что ничто - ни  врачи, ни спокойная жизнь,
ни исступленно любимая им природа не могли отдалить приближавшийся конец.
     Зимой 1899 года врачи послали Левитана в Ялту.
     В то время в Ялте  жил  Чехов.  Старые друзья встретились постаревшими,
отчужденными.  Левитан ходил,  тяжело  опираясь  на  палку, задыхался,  всем
говорил
     о близкой смерти.  Он боялся ее и не скрывал этого. Сердце болело почти
непрерывно.
     Чехов тосковал по Москве, по северу. Несмотря  на то,  что море, по его
собственным словам, было  "большое", оно  суживало мир. Кроме  моря и зимней
тихой Ялты,  казалось, ничего  не оставалось в жизни. Где-то очень далеко за
Харьковом, за Курском и Орлом лежал снег, огни нищих деревень мигали сослепу
в  седую  метель;  она  казалась  милой  и  близкой  сердцу,  гораздо  ближе
беклиновских  кипарисов и  сладкого  приморского  воздуха. От  этого воздуха
часто болела голова. Милым казалось все: и  леса, и речушки - всякие Пехорки
и Вертушинки, и стога сена  в пустынных вечерних полях, одинокие, освещенные
мутной луной, как будто навсегда позабытые человеком.
     Больной Левитан попросил у Чехова  кусок картона  и за полчаса набросал
на нем масляными  красками вечернее  поле  со стогами сена. Этот  этюд Чехов
вставил в камин около письменного стола и  часто  смотрел  на него во  время
работы.
     Зима в  Ялте  была  сухая,  солнечная, с моря  дули  тепловатые  ветры.
Левитан вспомнил  свою первую  поездку  в Крым, и ему захотелось в горы. Его
преследовало  воспоминание  об этой поездке,  когда  с  вершины Ай-Петри  он
увидел у  своих  ног пустынное облачное небо. Над головой висело  солнце,  -
здесь оно казалось  гораздо  ближе к  земле,  и  желтоватый его свет  бросал
точные тени. Облачное небо дымилось  внизу в пропастях и медленно подползало
к ногам Левитана, закрывая сосновые леса.
     Небо двигалось снизу, и это пугало Левитана так же,  как пугала никогда
не слыханная горная  тишина.  Изредка ее нарушал  только шорох осыпи.  Шифер
сползал с откоса и раскачивал сухую колючую траву.
     Левитану хотелось в горы, он  просил отвезти его на  Ай-Петри, но ему в
этом  отказали   -   разреженный  горный  воздух  мог  оказаться  для   него
смертельным.
     Ялта  не помогла.  Левитан вернулся в Москву. Он  почти не  выходил  из
своего дома в Трехсвятительском переулке.
     Двадцать  второго июля 1900 года он умер.  Были поздние  сумерки, когда
первая звезда появляется  над Москвой на  страшной высоте и  листва деревьев
погружена в желтую пыль и в отсветы гаснущего солнца.
     Лето  было  очень  поздним. В  июле еще доцветала  сирень.  Ее  тяжелые
заросли  заполняли  весь  палисадник  около  дома.  Запах  листвы,  сирени и
масляных   красок   стоял   в   мастерской,  где  умирал   Левитан,   запах,
преследовавший  всю жизнь  художника,  передавшего на полотне печаль русской
природы, -  той  природы, что так же, как и  человек, казалось,  ждала иных,
радостных дней.
     Эти дни пришли очень скоро  после смерти Левитана, и его ученики смогли
увидеть то, чего  не видел  учитель, - новую  страну,  чей пейзаж  стал иным
потому, что стал иным человек, наше щедрое солнце,  величие наших просторов,
чистоту неба и блеск незнакомых Левитану праздничных красок.
     Левитан не видел этого потому, что  пейзаж радостен только тогда, когда
свободен и весел человек.
     Левитану хотелось смеяться, но он не мог  перенести на свои холсты даже
слабую улыбку.
     Он был  слишком  честен,  чтобы  не видеть народных страданий.  Он стал
певцом громадной нищей страны, певцом ее природы. Он смотрел на  эту природу
глазами  измученного  народа,  - в  этом его  художественная сила  и  в этом
отчасти лежит разгадка его обаяния.
     1937



   Константин Паустовский.
   Поток жизни


 OCR: algor@cityline.ru




     (Заметки о прозе Куприна)
     В 1921 году в одесских газетах появилось объявление о смерти  никому не
известного Арона Гольдш-тейна.
     В те годы революции, голода и веселья  никто бы не обратил внимания  на
это объявление, если бы внизу под фамилией Гольдштейн не  было напечатано в
скобках "Сашка Музыкант из "Гамбринуса".
     Я  прочел это объявление и удивился. Значит,  он  действительно жил  на
свете, этот  Сашка  Музыкант, а  не  был  только  отдаленным прототипом  для
Куприна в его "Гамбринусе" Значит, все,  о чем писал в этом рассказе Куприн,
- подлинность.
     В  это  трудно  было поверить потому,  что  жизнь  и  искусство в нашем
представлении никогда не сливались так неразрывно.
     Оказалось,  что  Сашка  Музыкант,   давно  ставший  для  нас  легендой,
литературным героем,  жил  в  зимней обледенелой  Одессе рядом с нами и умер
где-то на мансарде старого одесского дома.
     Хоронила Сашку Музыканта вся портовая и окраинная  Одесса. Эти похороны
были как бы концовкой купринского рассказа.
     Колченогие лошади, часто останавливаясь, тащили черные  дроги с гробом.
Где достали этих одров, выживших  в то голодное время, когда и  людям нечего
было есть, так и осталось тайной.
     Правил  этими  конями  высокий рыжий старик, должно  быть  какой-нибудь
знаменитый биндюжник с Молдаванки. Рваная кепка была сдвинута у него на один
глаз.  Биндюжник  курил  махорку  и  равнодушно  сплевывал,  выражая  полное
презрение  к  жизни и  к  смерти. "Какая  разница, когда  на  Привозе уже не
увидишь буханки арнаутского хлеба и зажигалка стоит два миллиона!"
     За гробом  шла большая  шумная толпа.  Ковыляли  старые тучные женщины,
замотанные в теплые шали. По-короны  были  для них  единственным местом, где
можно  поговорить  не о  ценах на  подсолнечное масло  и  керосин, а о тщете
существования и семейных бедах, -  поговорить, как выражаются в Одессе,  "за
жизнь".
     Женщин было немного.  Я упоминаю  их первыми  потому, что, по галантным
правилам одесского нищего люда, их пропустили вперед к самому гробу.
     За женщинами шли в худых, подбитых  ветром пальто музыканты -  товарищи
Сашки. Они держали  под  мышками  инструменты.  Когда процессия остановилась
около  входа  в  заколоченный "Гамбринус", они вытащили свои инструменты,  и
неожиданная печальная мелодия старинного романса полилась над толпой:
     Не для меня придет весна. Не для меня Буг разольется...
     Скрипки  пели  так томительно,  что  люди  в толпе  начали  сморкаться,
кашлять и утирать слезы.
     Когда музыканты кончили, кто-то крикнул сиплым голосом:
     - А теперь давай Сашкину!
     Музыканты  переглянулись,  ударили  смычками, и  над  толпой  понеслись
игривые скачущие звуки:
     Прощай, моя Одесса' Прощай, мой Карантин! Нас  завтра угоняют На остров
Сахалин'
     Куприн писал о  посетителях  "Гамбринуга",  что все это  были  матросы,
рыбаки, кочегары, портовые  воры,  машинисты, рабочие, лодочники,  грузчики,
водолазы,  контрабандисты  -  люди  молодые,  здоровые, пропитанные  крепким
запахом моря и рыбы. Они-то и шли  сейчас за гробом Сашки Музыканта.  Но  от
прежней  молодости  и  задора  ничего уже  не осталось. "Жизнь  погнула!"  -
говорили  старые морские  люди.  Что от нее  сохранилось?  Надсадный кашель,
обкуренные седые усы да опухшие суставы на руках с узловатыми синими венами.
Да и то сказать  - жизнь не обдуришь? Жизнь надо выдюжить, как десятипудовый
тюк  - донести до  трюма и скинуть. Вот и скинули, а  отдохновения все равно
нету, -  не тот  возраст! Вот и Сашка  лежит в гробу  белый,  сухой, как  та
обезьянка.
     Я слушал эти разговоры в толпе, но их горечь не доходила до меня. Я был
тогда молод,  революция гремела вокруг, события  смывали  друг др^га с такой
быстротой, что некогда было как следует в них разобраться.
     Ко мне подошел репортер Ловенгард - седобородый нищий старик с большими
детскими глазами.
     Ловенгард, как шутили молодые непочтительные репортеры, картавил на все
буквы, и потому его не всегда  можно было сразу понять.  К тому же Ловенгард
любил говорить несколько выспренне.
     - Я  первый, - сказал он  мне, -  привел Александра Ивановича Куприна в
"Гамбринус".  Он сидел, курил, пил пиво и смеялся - и вдруг через  год вышел
этот рассказ! Я плакал над ним, молодой человек. Это - шедевр любви к людям,
жемчужина среди житейского мусора.
     Он  был прав, Ловенгард. Я не знал, что он был знаком с Куприным,  но с
тех пор  мне всегда казалось,  что Куприн просто не  успел написать о  самом
Ловен-гарде.
     Это  был  подлинный  купринский персонаж.  Единственной  страстью этого
одинокого старика  был одесский порт. В редакциях газет ему предлагали любую
выгодную  работу,  но он от всего  упорно отказывался  и  оставлял за  собой
только порт.
     С  утра до вечера,  в любое время  года и в любую погоду,  он  медленно
обходил все гавани  и все причалы  - неимоверно худой  и  торжественный, как
Дон-Кихот, опираясь вместо рыцарского копья на толстую палку.
     Он  подымался на все  пароходы  и,  как  "капитан  порта",  в известном
рассказе Грина, опрашивал моряков  о подробностях  рейса. Он  в совершенстве
говорил  на  нескольких   языках,  даже  на   новогреческом.   С  изысканной
вежливостью он  беседовал  с капитанами и с отпетыми портовыми  босяками  и,
разговаривая, снимал перед всеми старую шляпу.
     В  порту   его  прозвали  "Летописцем".  Несмотря  на   нелепость   его
старомодной фигуры среди буйного и ядовитого ьа язык  населения гаваней, его
никогда  не трогали и  не давали в обиду. Это был своего рода Сашка Музыкант
для моряков.
     Мне кажется, что  Ловенгард очень просто, даже слишком просто сказал  о
том  главном,  что характерно  для  Куприна -  о его любви  к человеку и его
человечности.
     Любовь Куприна к человеку проступает ясным подтекстом почти во всех его
повестях и рассказах, несмотря на разнообразие их тем и сюжетов. Она лежит в
основе таких разных произведений, как "Олеся" и "Анафема", "Чудесный доктор"
и "Листригоны".
     Прямо,  в открытую, Куприн говорит о  любви к человеку не так уж часто.
Но каждым своим рассказом он призывает к человечности.
     Он  повсюду искал ту силу, что могла бы поднять  человека  до состояния
внутреннего совершенства  и дать ему  счастье.  В поисках  он шел  по разным
путям, часто заблуждался, но в конце концов пришел к единственно правильному
решению,  что  только  величайший  гений   социализма  приведет  к  расцвету
человечности в этом измученном противоречиями мире.
     Он пришел к этому решению  поздно, после трудной и сложной жизни, после
дружбы и разрыва с Горьким, после своего противоречивого и не  всегда ясного
отношения   к   рево-поционным  событиям,  после  некоторой   склонности   к
анархическому индивидуализму, - пришел уже в старости,  больной и утомленный
своим  непрерывным  писательским трудом  Тогда он  вернулся  из эмиграции на
родину, в Россию, в Советский Союз, и этим поставил  точку  под всеми своими
исканиями и. раздумьями.
     Александр  Иванович Куприн  родился  8  сентября  1870  года в  городке
Наровчате Пензенской губернии
     Городок этот стоял, по свидетельству Куприна, среди  пыльной  равнины и
каждый год почти наполовину выгорал от пожаров Место было унылое и безводное
     Долгое время Наровчат по своей  полной ничтожности пребывал  в качестве
так называемого  "заштатного города" В нем  не было  ничего примечательного,
кроме  ремесленников,  делавших  хорошие решета  и бочки,  и  ржаных  полей,
подступавших вплотную к заставам Наровчата.
     У городка этого  по  существу не было  истории,  как  не было  и  своих
летописцев. Да и в литературе Наровчат до революции ни разу не отмечался.
     В  общем,  только два  выдающихся литературных  события были  связаны с
именем  этого захолустного городка-рождение  в нем  Куприна  и "Наровчатская
хроника", книга  Федина,  тоже имевшего  некоторое касательство к  Наровчату
(мать писателя была родом из этого городка).
     Пензенская земля дала много незаурядных людей. Недаром Чехов в одном из
своих писем пензяку  Ладыжинскому  шутливо воскликнул: "У'1Уе 1а  Репга!  Да
здравствует Пенза'"
     В первом ряду этих замечательных пензяков был Куприн.
     Отец   Куприна   -   обнищавший   дворянин   -   был   МС1КИМ   уездным
письмоводителем.
     Раннее  его  детство  прошло   в  скучнейшем  Наровчате,  в  обстановке
мещанской и скудной, но Куприн никогда не проклинал этот город. Наоборот, он
любил его, как  любят, должно  быть, заброшенного и  некрасивого ребенка, и,
будучи  уже  писателем, навещал  его. Каким бы  он ни  был,  этот безвестный
Наровчат, но все же это была родина, своя земля. Она первая открыла ему свою
нехитрую прелесть.
     В  любви  к родным  местам есть всегда  доля необъяснимого или, вернее,
необъясненного. Порой эта любовь ставит нас в тупик и удивляет, но, конечно,
только в тех случаях, когда относится не к нашим родным местам.
     Вот Наровчат!  За  что, кажется, можно полюбить  этот плоский и пыльный
городок?
     Для  того чтобы проникнуть в  тайну этой любви, нужно пожить  в  нем, и
тогда,  возможно, и  вам, приезжему человеку,  приглядится и полюбится  этот
городок. Тогда  исподволь  начнет  оживать скрытая  в  нем поэзия молчаливых
полей, что  простираются вокруг, поэзия  закатов, мутных от  пыли,  поднятой
стадами, ре?ных наличников с облупившейся краской, могучих вязов со внезапно
возникающим шумом  тяжелой  листвы,  фикусов, выставленных под теплый дождь,
веснушчатых детей и сухих вечеров,  когда зарницы полыхают  за оврагами,  за
полями и от них доходит запах прибитой дождем дорожной пыли.
     Все эти разнообразные черты, где бы мы с ними ни встречались, одинаково
близки и понятны нам, и из них-то и разрастается любовь к своей земле.
     С самого раннего  детства  она  завладела  Куприным  и преобразилась  в
дальнейшем  в  сильнейшую  жадность  к  жизни.  Это,  пожалуй,   было  самым
характео-ным  свойством  Куприна как писателя и человека. Не было  ничего  в
реальной  жизни  своей страны,  ни  едино? мелочи,  которая казалась бы  ему
безразличной.
     Сам он сказал о себе словами Платонова в "Яме":
     "Я  бродяга  и страстно люблю жизнь. Я был  токарем, наборщиком, сеял и
продавал  табак, махорку-серебрянку, плавал  кочегаром  по  Азовскому  морю,
рыбачил на Черном -  на Дубининских  промыслах, грузил  арбузы и  кирпич  на
Днепре, ездил с цирком,  был актером - всего  и не упомню. И никогда меня не
гнала  нужда.  Нет,  только  безмерная   жадность   к  жизни  и  нестерпимое
любопытство... я хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или
рыбою, или  побыть женщиной  и  испытать роды; я  бы хотел пожить внутренней
жизнью и посмотреть на мир глазами каждого человека, которого я встречаю".
     В этих словах - человеческий и писательский облик Куприна.
     Для него характерна конкретность видения мира.  Он говорит  не вообще о
махорке, а о махорке-серебрянке, и не вообще  о рыбачьих промыслах на Черном
море, а  именно о Дубининских промыслах. И мы прекрасно понимаем, что Куприн
может написать интереснейшие рассказы и об этой махорке и эгих промыслах,  и
потому нам становится досадно, что он упомянул о них вскользь и не рассказал
подробнее.
     Есть наука или, вернее,  свод знаний,  которая  носит  скучное название
"товароведение". Она подробно рассказывает о всех  так  называемых  товарах,
хотя бы, к примеру, о той же  махорке, о всех ее сортах и качествах, о  том,
как ее выращивают и приготовляют, о том, чем и почему "кременчугская крошка"
лучше  "нежинских  корешков".   Учебник   товароведения  можно  читать   как
увлекательную повесть.
     Можно  представить  себе  такой  же  свод знаний о  жизни, своего  рода
энциклопедию жизневеденья. В этой области Куприн был замечательным знатоком,
великим жизневедом. Все окружающее, в особенности  человеческий быт, обиход,
служило для него вернейшим показателем внутренней  человеческой  жизнь и  ее
сложнейших психических состояний.
     Но дело не только в знании людей. Куприн  поистине поражает  нас своими
познаниями в любой области жизчи.
     Познания эти особенно ценны потому, что все они  -  следствие житейских
наблюдений. Все пережито, все увидено воочию, все  услышано самим писателем.
Это сообщает прозе Куприна неувядаемую свежесть и богатство.
     Можно  открывать  наугад  том  за томом  сочинения  Куприна  и в каждом
рассказе находить россыпи глубоких и разносторонних знаний.
     Например,  в  великолепном   рассказе  "Анафема"  Куприн  показал  себя
блестящим   знатоком   церковной   службы   с  ее  "крюковскими"  распевами,
требниками, чином анафемствования, канонами. В "Поединке" и в цикле  военных
рассказов  Куприн  -  непревзойденный знаток  армейской службы  и  армейских
нравов.
     Обо  всем  он пишет, как  знаток, - о  цирке, актерской работе,  охоте,
рысистых бегах и нравах животных.
     Куприн читается  легко. Таково  общее мнение.  И это верно. Но для того
чтобы  погрузиться в тот житейский материал, какой "подымает" Куприн,  чтобы
оценить  всю  обширность  купринских познаний в  науке  жиз-неведения,  надо
читать его книги медленно, надо запоминать  множество точных  и метких  черт
жизни, схваченных острым глазом писателя и целиком перенесенных им  из жизни
на страницы книг,  где  с.ни  продолжают жить, как и в действительности. Так
пересаживают растения с комом плодородной земли, чтобы они не завяли.
     Одним   из  первых  выражений  купринского   "жизне-ведения"  была  его
маленькая книга "Киевские типы", Она похожа на блестяще выполненный  молодым
писателем литературный этюд.
     Это  -  галерея  киевских  обывателей  (в  Киеве  обывательщина  носила
своеобразный,  несколько западный  характер) и темных пронырливых людей - от
студен-тов-"белоподкладоч.ников" до шулеров.
     Нужно   было  обладать   превосходной   проницательностью,   чтобы  так
безошибочно вникнуть в душевный - мир разнообразнейших людей, как это сделал
Куприн в своих "Киевских типах".
     Я не  буду подробно рассказывать здесь биографию Куприна. Вся его жизнь
-  в  его  повестях и рассказах.  Полнее,  чем  сам Куприн,  никто об  этом,
конечно,  не скажет.  К  тому  же Куприн  писал, что  "лишнее  для  читателя
путаться  в мелочах жизни писателей, ибо это любопытство  вредно, мелочно  и
пошло". Поэтому я ограничусь лишь самыми важными событиями из его жизни.
     Отец  умер рано.  С тех  пор  у  мальчика  началась  сиротская жизнь  с
беспомощной матерью, жизнь без  маленьких радостей, но с большими обидами  и
нуждой.  С  необыкновенной  едкостью  и  горечью  Куприн  рассказал  об этой
сиротской жизни в рассказе "Река жизни":
     "Моя мать... рано овдовела, и мои первые детские впечатления неразрывны
со скитанием по чужим домам, клянченьем, подобострастными улыбками, мелкими,
но  нестерпимыми обидами,  угодливостью,  слезливыми,  жалкими гримасами,  с
этими подлыми мучительными словами: кусочек, капелька, чашечка чайку... Меня
заставляли целовать ручки  у благодетелей,  -  у  мужчин и  у  женщин.  Мать
уверяла, что я не люблю того-то и того-то  лакомого блю