гонять голубей,
играть по задворкам  в "три листика", делать  набеги  на  баштаны  на берегу
Днестра  и воровать там дыни у  беззубых сторожей. Но по натуре  Наум не был
плохим  человеком.  Он  это знал,  и не  его  вина,  что  у  него  получился
легкомысленный подход к жизни.
     Больше всего Розалия Бершадская  негодовала на сына за его уменье  жить
"по блату".
     Понятно  поэтому,  что Наум заскучал. Он боялся неожиданной  встречи  с
матерью, хотя вместе  с  тем  втайне и желал ее. Как-никак,  а он любил  эту
беспокойную  старуху. С  ней  было  связано  воспоминание  о детстве  с  его
нестерпимым солнцем, гудящими базарами, запахом абрикосов.
     Как-то вечером Наум рассказал о своем детстве Федоткину, но тот отнесся
к этому рассказу с обидным равнодушием. Науму  было  досадно, что  Федоткин,
курносый,  веснушчатый  парень,  ничего  не  понимает  в  таких  делах,  как
воспоминания о детстве.
     Звери  долго не  могли  успокоиться  после  пережитых бомбежек.  Стоило
где-нибудь в  городе  зафыркать грузовику,  как они начинали  поглядывать на
небо, волноваться и от волнения переставали есть.  Тогда старый сторож Давид
приходил  к Розалии Борисовне, швырял в  сердцах  на стол через окошко кассы
кусок сырого мяса и начинал шумно браниться.
     -   Примите   мясо  и  сократите  свои  нервы,  эвакуант!  -  отвечала,
сдерживаясь, Розалия Борисовна.
     Такие  ссоры  случались  каждый  день,  пока,  наконец,  в  зверинце не
появились раненые бойцы из госпиталя.
     Розалия  Борисовна  заулыбалась  и,  не  доверяя  Давиду,  сама  давала
объяснения о нравах зверей.
     Бойцы  осмотрели зверинец и ушли, но один из них задержался,  сел около
кассы, закурил.
     - Нога тоскует, - сказал он. - Малость передохну и поковыляю обратно.
     - Пожалуйста,-ответила Розалия Борисовна.- Хотите чаю?
     Боец от чая не отказался.
     -  Знавал  я  на фронте  одного человека, - сказал  боец, - по  фамилии
Бершадский.
     - Ох, товарищ, - сказала Розалия Борисовна тонким голосом. - У меня сын
на фронте. Я ищу его, как нитку в сене, уже четыре года. А как его звали?
     - Звали его Наумом, - пробормотал боец и с опаской посмотрел на Розалию
Борисовну.
     -  Так это же  он!-воскликнула  Розалия Борисовна  и  засмеялась. - Мой
босяк! Вы из одной с ним части?
     - Нет,  -  сказал  боец. - Я его издали  знал. Он работал  продавцом  в
ларьке Военторга.
     Розалия Борисовна встала,  покраснела от гнева, подняла  руки к небу  и
потрясла ими:
     - Я так  и знала. Трус! Блатмейстер! Другие люди бьются с немцами, а он
торгует в тыловом ларьке. Нашел себе место! Позор на мою седую голову! Я ему
покажу, что должен делать на  фронте мой сын. Он у  меня поплачет! Он у меня
как  миленький  возьмет  автомат  и  будет драться как  надо. Тоже  новости-
торговать! Чем?
     - Махоркой он снабжает бойцов,- испуганно пробормотал раненый.
     - Чтобы он подавился той махоркой! - крикнула Розалия Борисовна.
     Боец позабыл о чае и торопливо заковылял к госпиталю.
     Федоткин ничего не  сказал Науму о разговоре со старухой,  но дня через
два  он  снова  появился в  зверинце, подошел к кассе,  где  сидела  Розалия
Борисовна,  просунул голову в окошко и  быстро сказал: -  А ваш  сын,  между
прочим, хотя  и торгует махоркой, а геройский человек и представлен к ордену
Красного Знамени.
     - Ну-ну!  -  сурово пробормотала Розалия Борисовна.  - Не втирайте  мне
очки, молодой человек. Я его лучше знаю, чем вы.
     - Воля ваша, - сказал Федоткин, -  а  врать мне нет интереса. Он мне не
сват, не брат, а, можно сказать, сосед по лазаретной койке.
     - Он здесь? - крикнула Розалия Борисовна и вскочила.
     - Выписался, - торопливо ответил Федоткин, отводя глаза. - Вы слушайте,
что я  скажу. Немцы окружали наш дот, а приказ  был держаться в  том доте до
прибытия подмоги -  одним словом, до тех  пор,  пока  начнет  развиднять.  И
говорит командир дота по телефону:  "Держимся и  не уступим дот, но маловато
патронов для пулемета и опять же если  бы хоть раз затянуться. Нет табаку ни
крошки,  что  ты будешь  делать!  А? Без  табаку сердце  томится и в  глазах
пусто".  И  тут вызывается Наум Бершадский, случайный человек в нашей части,
доставить на  дот и  патроны,  и  табак,  и спички.  "Дайте  мне,  - говорит
лейтенанту,  - одного парня для  подмоги,  потому  что  у человека не десять
рук".  Лейтенант согласился, и  пополз Наум в дот. Как только его пронесло -
никому  не известно, но он, однако, дополз и табаку всем  дал,  а  командиру
особо - пачку дорогих папирос.  И по случаю внезапной смерти  командира дота
взял  на  себя  распоряжение,  как  человек  тертый  и  ученый  в  школе,  и
продержался, пока не развидняло. А вы говорите - босяк! Обидно бойцу слышать
такие слова.
     Розалия Борисовна заплакала и долго не отпускала Федоткина.
     -  Вот  видите,  товарищ,  -  сказала  она  ему  напоследок, -  хорошее
воспитание никогда даром не пропадает. Об  одном  я только жалею, что он уже
выписался из лазарета и нет его в этом городе.
     -  Оно, конечно, жалко,  раз  вы его  простили,  - сказал боец. А когда
возвращался в госпиталь, то ругал Наума и говорил в пространство:
     - Ну и волынка же с этим Наумом, черт его подери!
     На следующий день Наум пришел в зверинец. Розалия Борисовна поймала его
и так стиснула, что он задохся и только и мог выговорить:
     - Бросьте, мамаша! Что это, ей-богу, за обращение!
     Так окончилась эта маленькая история в сибирском городе. Наум  уехал на
фронт, а  раненые передавали рассказ о  нем и о Розалии  Борисовне  из уст в
уста  и, сидя на могильной плите,  говорили,  что  материнское  слово всегда
отлежится у человека в душе, вырастет, как зерно, даст колос.
     Розалия Борисовна иногда приходила в старый сад - тут ведь часто бродил
на костыле ее Наум, -  слушала издали  пенье бойцов и даже плакала. Уж очень
широко и печально  пели бойцы,  как  будто дарили этой  родной  стороне свои
песни, как дарят уснувшей матери осторожный сыновний поцелуй.
     1943



   Константин Паустовский.
   Правая рука

 OCR: algor@cityline.ru

     Зенитный пулеметчик со сторожевого катера Тихон Рябцов был родом из-под
Пскова.  Деревня  его  была  занята  немцами,  мать, как предполагал  Тихон,
умерла,  и  потому  Тихону, когда ему  отрезали  раздробленную правую  руку,
некуда было податься. Ранило Тихона под Петергофом.
     Тихон  долго  лежал  в  госпитале  на Каменном  острове.  По  ночам  он
постоянно просыпался, осторожно отгибал край тяжелой занавеси - койка Тихона
стояла у самого окна, - смотрел в сад на снежную бледную ночь и слушал. Тихо
было в пустом городе, на холодной  земле,  и  казалось, что уснуло все живое
непробудным сном и нет даже войны.  Но вдруг обледенелые деревья  вспыхивали
желтым огнем,  и  часто, будто  молотом  по железной палубе,  начинали  бить
зенитки. Тогда Тихон задергивал занавеску и вздыхал:
     - Бьются ребята, а я...
     Он  замолкал, долго лежал с закрытыми  глазами и стискивал зубы с такой
силой, что у него начинали болеть скулы.
     - ...а я тут валяюсь, как  боров, как бегемот.  Рана долго не заживала.
Тихона увезли в Вологду, везли через Ладожское озеро по мокрому льду. В небе
     21
     ревели  на разные  голоса  истребители,  охраняли  ледяную  дорогу.  Из
Вологды Тихона переправили в город Бийск, в самую глухую Сибирь.
     Летом в Бийске  Тихон выписался из госпиталя и нанялся служить сторожем
в Белокуриху  -  небольшой  курорт в  предгорьях Алтая, знаменитый  целебной
водой.  Тихона приставили охранять  недостроенную  плотину на горной речушке
Безымянке, в трех километрах от Белокурихи.
     Жил Тихон'  в  низкой избе, прижатой горами к самой  речушке. Безьмянка
лила  прозрачные водопады, бормотала  в  камнях, должно  быть  сердилась  на
тесноту, и над ней так низко нависали всякие кусты - ежевика, дикая малина и
облепиха, - что  не прорвешься к воде. Раз  в  три-четыре  дня Тихон ходил в
Белокуриху  за хлебом,  солью,  за  крупой, а остальное  время  сидел  около
плотины, варил похлебку, читал растрепанную интересную книгу - выпросил ее у
медицинской сестры. Называлась книга "Отверженные".
     Время шло медленно. Кругом не было ни души. За все лето только один раз
мимо избы Тихона прошел  по тропе седой охотник, но с ним Тихону не  удалось
поговорить.  Старик был совсем глухой,  подозрительный,  и, когда  он  ушел,
Тихон даже плюнул с досады ему вслед.
     А  потом  пришла, раскинулась осень.  Никогда еще Тихон не видел  такой
осени: ни ветерка, ни облака на прозрачном небе. Леса горели на свету, будто
их  выковали из  золота  хитрые  сибирские  кузнецы, выковали  каждую ветку,
листок, каждый малый  стебелек.  Свистели со всех сторон бурундуки, роса  до
полудня не высыхала на бруснике,  на мшистых валунах, и  цвел на этих камнях
такой красный цветок, будто горели среди мха маленькие костры. По ночам, как
и на Каменном острове, Тихон часто  просыпался, смотрел в  низкое оконце, за
ним  поблескивала одна и та же звезда - самая яркая из  всех звезд на  небе.
Она даже отражалась в реке,  и  река играла с ней, дробила  ее  свет, хотела
оторвать его, запутать в водопадах, при-
     22
     крыть пеной  и унести  с собой,  как  уносят,  прикрыв ладонью,  огонек
свечи. Но реке это не удавалось.
     К  концу сентября  трава  на  заре  уже хрустела от инея, и Тихон начал
готовить на  зиму дрова.  Пилить их и колоть одной  рукой было очень трудно.
Тихон  мучился,  уставал,  а однажды  швырнул  в  сердцах  топор  и чуть  не
заплакал. Пропади они пропадом, эти дрова!
     Топор  загремел  по  камням,  и тут  же в  кустах,  за плотиной  что-то
зашуршало, посыпался щебень.
     Тихон вгляделся, но увидел  только, как  закачались ветки березы. С них
посыпались сухие листья.
     "Неужто зверь?" - подумал Тихон.
     На следующее утро где-то далеко, выше по реке начал глухо тяпать топор.
А может быть, это был не стук  топора, а попросту дятел долбил дерево. Тихон
усмехнулся - все-таки неподалеку завелся пестрый приятель, стучит, трудится,
выковыривает из-под коры муравьев.
     А  днем речушка начала приносить  к  плотине мелко  наколотые березовые
дрова. Тихон вылавливал их, складывал на берегу, а речушка все  несла  новые
поленья,  и не было  им  конца-краю.  Откуда  только Безьшянка вымывала  эти
дрова?
     К  вечеру дрова перестали плыть, а наутро снова  поплыли. И все  стучал
друг-дятел на далекой  сосне. Тихон собирал дрова, улыбался. "Заведу собаку,
-  думал он. - Назову  Шариком. Печурку  буду  топить, при печном огне стану
читать. Так и перезимую".
     На  второй  день к вечеру  за плотиной  опять  что-то зашуршало.  Тихон
пригнулся, схоронился  в кустах  и увидел двух мальчиков с линялыми красными
галстуками. Они  пробирались через  чащу, вниз по реке,  несли топор и пилу.
Один  был  худой,  бледный,  другой  - весь  ободранный  колючками  ежевики,
белобрысый и тоже худой.
     - Стой! - негромко крикнул Тихон и поднялся из-за кустов.
     Мальчики  остановились, уронили  пилу. Они  хотели  было удрать, но  не
успели и исподлобья поглядывали на Тихона.
     23
     Тихон подошел к ним, и тогда все разъяснилось.
     Мальчики рассказали, что  до  войны они жили под Ленинградом, в большом
пионерском лагере. Началась война, и всех пионеров из этого, лагеря, у. кого
не было родителей, увезли на Волгу, а оттуда в Белокуриху.
     И вот они, пионеры,  ходили на речушку удить  под  водопадами  радужную
рыбу  хариуса и несколько дней подглядывали за Тихоном, выслеживали его, как
следопыты  и разведчики, видели, как  он  бился  с дровами, и  надумали  ему
помочь. Вверху на реке они нашли  старые дрова, заросшие ежевикой,  и начали
их мелко колоть и сплавлять к Тихоновой избе.
     Рассказывал  белобрысый, а бледный молчал  и улыбался, но  Тихон понял,
что этот мальчик и был в этом деле заводилой, даром что тихий.
     Тихон проводил мальчиков  до лавы и все  расспрашивал,  как же это  они
остались без родителей. И узнал, что бледный мальчик был испанец и звали его
Мигуэль. Тихон покачал головой: до  чего война переворошила людей! И тут  же
назвал бледного мальчика Митей.
     С этого дня и началась у Тихона дружба с бледным мальчиком. Он все чаще
приходил  к Тихону, приносил  хлеб, табак, собирал вместе с Тихоном и  сушил
калину, слушал рассказы Тихона о Балтийском флоте.
     О себе  мальчик рассказывал, медленно подбирая  русские  слова.  У него
фашисты  убили в Мадриде  старика  отца, он остался один  и пошел пешком  во
Францию, но не дошел. Его подобрал по дороге какой-то американец, посадил  в
машину,  отвез  в  приморский город, устроил на  пароход  в Англию, а оттуда
советское посольство отправило его в Ленинград.
     Пришла  зима,  завалила  ущелье снегом  по  самые  уши.  Только речушка
сердилась,  хлопотливо  прокапывала в  снегу  пещеры,  звенела  льдинками по
камням.
     Зимой мальчик приходил реже. Один только раз он пробыл в  избе у Тихона
два дня, когда сорвался
     24
     буран,   горы  ревели,   как  тысяча   самолетов,  и   водопады   снега
переваливались через скалы.
     -Тихон жарко натопил  избу и,  сидя  у печки,  медленно читал  мальчику
трогательную историю каторжника Вальжана. А кончив читать, он сказал:
     -  Пройдет война, Митя, и будет на земле много  шуму  и радости. И мы с
тобой заживем! Двинем домой, в Ленинград. Будешь ты студентом Ленинградского
университета, а я при тебе буду существовать  как  сиволапый  папаша. Только
ты- меня не стыдись.
     Мальчик грустно улыбался и смотрел на огонь. Тихон положил тяжелую руку
на его голову и добавил:
     - Ты сиротой между  нами не будешь. Наш народ, конечно, простой, бывает
грубый, но душевный. Ты не сомневайся, Митя.
     Тогда  мальчик поднял  глаза и  застенчиво  посмотрел  на  суровое лицо
Тихона.
     - Спасибо, - сказал он, - я знаю.
     В  самом начале  весны Мигуэль сказал  Тихону, что через две  недели их
лагерь возвращается под Москву. Тихон промолчал, но назавтра побрился, надел
бушлат,  бескозырку и  пошел  в Белокуриху к  начальнику пионерского лагеря,
высокому человеку со  смеющимися прищуренными глазами. Краснея до  дурноты и
глядел на свои бутсы, Тихон объяснил высокому, человеку, что так как Мигуэль
- сирота и нет у него ни одной родной души, то он, Тихон, хотел бы усыновить
мальчика.
     -  Нет,  - сказал, улыбаясь, высокий человек, - у нас ему  будет лучше.
Поверьте мне,  товарищ  Рябцов. Вы плохо продумали это дело.  Через  год-два
посмотрим. Через год-два милости просим, приезжайте к нам.
     - А раньше нельзя? - глухо спросил Тихон.
     - Что ж, можно и раньше, - улыбнулся высокий человек.
     - Ну, простите! - Тихон  поднялся и вышел, зацепившись  плечом за косяк
двери.
     25
     В  день отъезда мальчик пришел попрощаться с Тихоном. Тихон заметил его
на повороте дороги и торопливо,  крадучись, ушел в лес, спрятался  за камнем
и, свертывая цигарку, слушал, как мальчик зовет его.
     - Чего уж там, - шептал Тихон, - сойдет и так. Чего уж прощаться!
     Мигуэль ушел печальный, встревоженный.
     Лагерь  уехал.  С тех  пор Тихон подолгу не приходил  в Белокур иху. Он
перестал бриться, ворочался по ночам, с ненавистью смотрел на весенние горы.
Они цвели  до  самых  вершин полевыми цветами, и  даже старухи  по деревням,
глядя  на горы,  что-то  шамкали  про  райские  места,  про благорастворенье
воздуха. А для  Тихона не  было  сейчас  во всем  мире  мест более  угрюмых,
нагоняющих тоску, чем эти благословенные горы.
     "Не нужный я никому человек", - думал Тихон, и сознание этой ненужности
было страшнее всего, что он до сих пор перенес в жизни.
     В  конце  весны  Тихон  неожиданно  взял  расчет.  Ночью  он  сложил  в
матросский мешок  кое-какие вещи, немного хлеба, соли и ушел пешком в Бийск,
на железную дорогу. Адрес лагеря был у Тихона зашит под подкладкой  бушлата.
Тихон шел быстро, насвистывал - земля горела у него под ногами.
     На  берегу Катуни он два часа дожидался парома. Молодые голосистые бабы
сводили к парому  упиравшихся лошадей.  Била  в  реке  тяжелая  рыба нельма.
Старуха в разноцветных валенках: левый - серый, а правый - черный, сидела на
возу, долго  рассматривала Тихона, жалела его -  молодой,  видный человек, а
без руки - и наконец отважилась, спросила:
     -  Куда  ж это  ты бредешь,  милый, с  котомкой  да без руки?  Бредешь,
смеешься. Горе тебе нипочем.
     - К сыну я иду, - ответил Тихон. - Поняла, старая? К сыну!
     - А жена померла, что ли?
     - Не было у меня жены, - усмехнулся Тихон.
     - А ты не смейся над старой! - рассердилась старуха, - У меня тоже двое
сынов на фронте.
     - Я не смеюсь.  - Тихон взглянул на старуху. - Сын у меня... приемыш...
К нему и иду. Около него жить буду.
     -  Ну,  разве приемыш!-заулыбалась  старуха.- Ты  так  и  скажи. Небось
ласковый?
     -  Даже очень, -  ответил Тихон.  -  Как для  других,  а для  меня нету
ласковей человека на свете.
     -  Вот  я и  гляжу, что ты радуешься,  - сказала - старуха. - Безрукий,
калека, а радуешься.
     - Ничего, бабка, и для меня найдется занятие! - сказал Тихон и пошел на
паром.
     Паром, скрипя, тронулся, и тотчас солнце так ударило по воде, что Тихон
зажмурился. Прощайте, сибирские горы!
     1943



   Константин Паустовский.
   Приказ по военной школе

 OCR: algor@cityline.ru

     Всем известно, что людей, недавно попавших на военную службу, одолевают
воспоминания. Потом это проходит, но вначале память все время возвращается к
одному  и  тому  же:  к  ярко освещенной комнате, где лежит  на столе "Давид
Копперфильд",  к  Москве,  к  ее  бульварам,  загорающимся  чистыми  огнями.
Достаточно беглого взгляда на заштопанную гимнастерку, чтобы с новой любовью
вспоминать материнские маленькие пальцы, ее  опущенную голову, ее наперсток,
ее робкие просьбы беречь себя и помнить, что она будет  ждать сына, что бы с
ним ни случилось, ждать до последнего своего вздоха.
     И курсанта  медицинского  училища  в  одном  из  городов  Средней  Азии
Михайлова первое время, так же  как и всех, одолевали воспоминания. Потом их
острота притупилась, но  был один  день  в году, которого  Михайлов  боялся:
четвертое мая, день  его рождения. Что бы ни  было, он знал, что в этот день
ему не уйти от прошлого.
     Четвертого мая Михайлов проснулся на рассвете и несколько минут лежал с
закрытыми глазами.  Подъема  еще  не  было.  За окнами  в листве  касторовых
деревьев начиналось  воробьиное оживление:  должно быть,  над  близкой и еще
прохладной  пустыней  уже  подымалось  солнце.  Отдаленно  пахло  розами  из
соседнего сада, дымом кизяка и еще чем-то сухим и сладким, чем всегда пахнет
в азиатских городах.
     Михайлов помедлил,  потом  открыл  глаза  и посмотрел  на  столик около
койки.  Нет, чуда не  случилось! На  столике не было ни плитки шоколада,  ни
конверта с почтовыми марками Южной Америки, ни ландышей в стакане, ни нового
вечного  пера, ни толстой книги  о плавании на  корабле  "Бигль"  - не  было
ничего,  что бывало в  Москве.  На столике лежали  пилотка, ремень,  полевая
сумка, набитая старыми письмами.
     Михайлов вскочил, оделся и, голый по пояс, пошел во двор под тепловатый
душ. Он  мылся,  слушая,  как в  окрестных пыльных дворах восторженно рыдали
ослы,  и вздыхал. Да, тоскливый день рождения, без единого подарка!  Ну, что
же, ничего не поделаешь. Будем взрослыми, будем мужчинами!
     "Все это так,-думал Михайлов,-но неужели сегодня  ничего не  случится?"
Он знал,  конечно, что случиться ничего не  может и что этот воскресный день
пройдет так же размеренно, как и все остальные дни. Вот разве будет кино под
открытым небом.  Но  кино  ожидалось вечером, а днем Михайлов  с несколькими
товарищами был отправлен на практику в хирургическую клинику.
     Старичок хирург в белом колпаке хитро посмотрел на курсантов, потом  на
их сапоги