врача. - Встать, собачьи дети!
     Солдаты тяжело встали и вытянулись. Кноп подтянул сапоги  и прошелся на
почтительном расстоянии вдоль шеренги солдат.
     - Ну-ка, мальчики, - сказал он ласково, - кто это из вас украл кроликов
и даже не захотел угостить своего лейтенанта хотя бы задней ногой?
     Солдаты молчали. Речь лейтенанта им явно не нравилась.
     - Кто жрал кроликов?- крикнул лейтенант, и голос его сорвался.
     Солдаты переминались с ноги на ногу и молчали.
     -  Я  вижу, что  вы  так набили себе  брюхо, что  не  можете пошевелить
языком, - сказал лейтенант спокойно.  - Каждый  немецкий  солдат имеет право
есть птицу и скот, отобранные у жителей. Но надо же соображать, что ты суешь
себе в  рот! А  вы  знаете,  сукины  дети,  что ваши  кролики были  заражены
бешенством для опытных целей?
     Солдаты вздрогнули, но промолчали.
     - Кто жрал кроликов? Солдаты не двигались.
     -  Не  валяйте  дурака,-  сказал,  наконец,  полковой  врач.  -  Вы  не
итальянцы. Мы заботимся о вашем благе. Тех, кто ел этих кроликов, мы отделим
от остальных, отправим в тыл и сделаем им прививку от бешенства.
     -  В  тыл!  - воскликнул  лейтенант. -  Вот  видите,  что  вы наделали,
сволочи! В последний раз я приказываю: кто жрал кроликов, три шага вперед!
     Вермель  сделал  шаг вперед. Лейтенант отскочил. Вся шеренга  дрогнула,
двинулась и  отпечатала три  гусиных  тяжелых шага.  Двадцать  два человека!
Двадцать два человека ухитрились съесть восемь кроликов!
     Дальнейшие события  развивались вполне  благоприятно для  двадцати двух
солдат. Им  приказали  временно  сдать оружие. Десять  виновников  молчаливо
приняли в свой круг  двенадцать голодных  и неповинных в "кроличьей истории"
солдат, - ведь каждому хочется побывать в тылу.
     Все  двадцать  два  человека внезапно поняли,  почуяв близость  тыловой
жизни, как им осточертела эта война.  Это было совсем не то, что раньше.  Не
веселая  автомобильная прогулка  по  Дании.  Там  рукава их походных  курток
лоснились и пахли прогорклым молоком, как  у  молочниц, -  так часто солдаты
вытирали  рты  после выпитых  сливок.  И это  была  не Франция,  где патроны
пылились в подсумках, и не Бельгия, где не было даже минированных дорог.
     Здесь мороз,  скрипя  под ногами, заставлял рвать  в  кровь собственные
уши.  Здесь дрались из-за каждого куста. Здесь все выло и взрывалось вокруг,
и  земля дымилась на  десятки  километров, как  кратер  огромного вулкана. К
черту  такую  войну!  После  нее,   пожалуй,  не   удастся  обставить   даже
двухкомнатную  квартиру в своем родном  городе, и вместо двуспальной кровати
придется валяться под кривым березовым крестом и слушать вой русской метели.
К черту такую войну!
     Ночью солдат  выстроили  и  повели.  Они охотно  вскинули на плечи свои
вещевые мешки и начали  сосредоточенно  топать по мерзлой  русской земле. Но
повели их  не в  тыл. Чем дальше  они шли, тем  больше недоумевали,  пока не
поняли, что ведут их в  сторону фронта,  к большому оврагу, где только вчера
они устраивали пулеметные гнезда.
     -  Что это  значит? Что это за  фокусы?  - пробормотал  один из солдат.
Остальные поежились, но промолчали.
     Это  значило,  что  генерал,  выслушав  донесение  о съеденных  бешеных
кроликах,  крикнул, что  он плюет  на  прививки,  и  приказал  в эту же ночь
расстрелять  двадцать  два  солдата  фюрера и  закопать их трупы  поглубже в
землю. Он был седой  и  хитрый, этот генерал. Он  сразу  же  догадался,  что
двадцать  два  человека  не могли съесть восьмерых кроликов и что теперь уже
нельзя найти виновных.
     Несколько  пулеметных  очередей - и  со всеми было потуплено одинаково.
Так окончили жизнь двадцать два  немецких  солдата, не совершивших  на земле
всего, что им было предназначено и обещано фюрером,  и сохранивших  двадцать
две пули в подсумках русских бойцов.
     И  такова  уж  человеческая справедливость,- итальянцы смеялись не  над
теми,  кто  съел   бешеных  кроликов,  а,  наоборот,  над  теми  двенадцатью
солдатами,  которые  их не ели и  попали впросак.  Здорово их надул полковой
доктор.
     1942



   Константин Паустовский.
   Дорожные разговоры

 OCR: algor@cityline.ru

     Есть  у нас  в  России  много маленьких городов  со смешными  и  милыми
именами:  Петушки, Спас-Клепки, Крапивна, Железный Гусь. Жители этих городов
называют их ласково и насмешливо "городишками".
     В  одном из таких городишек - в Спас-Клепиках --и случилась та история,
которую я хочу рассказать.
     Городок  Спас-Клепики уж очень  маленький, тихий. Затерялся он где-то в
Мещорской  стороне, среди  сосенок,  песков,  мелких камышистых озер. Есть в
Спас-Клепиках кино, старинная  ватная  фабрика  чуть  ли  не времен Крымской
войны,  педагогический  техникум,  где учился  поэт Есенин.  Но,  по  правде
говоря,  городок этот  ничем особенным не  знаменит.  Все  те  же любопытные
мальчишки, рыжие  от  веснушек,  те  же  жалостливые  старухи,  плотники  со
звенящими  пилами на плечах, те же дуплистые кладбищенские ивы и все тот  же
гомон галок.
     Около  Спас-Клепиков проходит узкоколейная железная  дорога. Я проезжал
по ней  в  самом начале весны. Поезд пришел  в Спас-Клепики ночью.  Тотчас в
темный вагон набились смешливые девушки с ватной фабрики. Потом вошел боец с
вещевым мешком, сел против меня и попросил прикурить.
     50
     Бойца провожали  молодая женщина и старуха. Они молчали. Молчал и боец.
Лишь  изредка то одна, то  другая женщина  трогала  бойца  за рукав  и  тихо
говорила:
     - Так ты пиши, Ваня.
     - Постараюсь, - отвечал боец.
     Лица  женщин нельзя было разглядеть в темноте, но по мягким  их голосам
можно  было с  уверенностью сказать,  что  это  были очень добрые и  дружные
женщины: мать и сестра бойца, что глаза у  них ласковые и что все они  полны
той  любовью  к  людям, которую  наш  народ  называет  не  совсем  правильно
"жалостью".
     В ногах у  меня что-то  завертелось, очень пушистое  и теплое.  Кто-то,
очевидно  по  ошибке,  лизнул  мою  руку  горячим  языком.   Боец  удивленно
вскрикнул:
     "Дымок!" - и засмеялся. Засмеялись и женщины.
     - Прибег, - сказал боец.  - Хозяина своего прибег проводить. Вот увидит
проводница, она тебе покажет:! Нешто можно собаке в вагон!
     - По такому случаю можно, -  ответил из темноты хриплый голос, и тотчас
зажужжал в невидимой руке карманный электрический фонарик с динамкой.
     Слабый свет упал на пол, потом на серого пса с виноватыми  глазами.  Он
сидел между ног у бойца и торопливо махал хвостом. Всем видом своим он хотел
показать, что понимает, конечно, незаконность своего пребывания в вагоне, но
очень просит не выгонять его, а дать попрощаться с хозяином.
     - Дымок, друг любезный, - сказал боец, - как это мы тебя не приметили!
     - Я его в избе замкнула, - будто оправдываясь, сказала старуха.
     -  Под дверью протиснулся,  -  добавила  молодая  женщина.  - Там доска
отстает.
     - Сколько бежал!-вздохнул,  сокрушаясь,  боец. - Двенадцать километров!
А?  На дворе темнота,  грязь,  дороги вконец  развезло. Ишь  мокрый весь  до
костей!
     - Животное все понимает, - сказал из глубины вагона бабий голос;  - Оно
и войну понимает. И, скажем,
     51
     опасность. У нас в Ненашкине прошлый  год  немецкие самолеты повадились
пролетать,  два  раза бомбы спускали, убили телку Дуни  Балыгиной. Так с тех
пор как загудят антихристы, так петухи рысью бегут под стрехи, хоронятся.
     - Зверь и тот  его ненавидит! - сказал человек с фонариком. - Шерсть на
собаках дыбом становится, как заслышат они ихний лет. Вот до чего ненавидят.
     -  Буде врать-то! - сказала проводница. - Отколь  пес  разбирает, какой
летит: ихний или наш.
     - А ты его спроси,  отколь он знает,  - ответил хриплый голос. - У тебя
одно  занятие -  никому нипочем не верить. Билеты по десять  минут  в  руках
вертишь. Все тебе метится, что они фальшивые.
     -  Пес все  может  определить, - сказал примирительно боец.  - У  ихних
самолетов гул специальный. С подвывом.
     - Сам ты с подвывом! - огрызнулась проводница.
     Паровоз  неожиданно  дернул.  Страшно  лязгнули  буфера,  еще  страшнее
зашипел  пар.  Девушки  с  ватной  фабрики  с  визгом  бросились  к  выходу;
оказалось, что все они провожали  подругу.  Женщины торопливо  попрощались с
бойцом и спрыгнули уже на ходу.
     - Дымок! - тревожно кричали они из темноты вслед поезду. - Дымок!
     - Дымок!-кричал и боец, стоя на площадке и оглядываясь. Но Дымка  нигде
не было.
     - Пропал пес, скажи на милость! - бормотал смущенно боец, возвращаясь в
вагон. - Вот незадача, скажи пожалуйста!
     - Да здесь он, дядя Ваня, -  раздался из темноты мальчишеский голос.  -
Схоронился у меня в ногах, весь трясется.
     - Это кто говорит? - спросил боец.- Ты, Ленька?
     - Я.
     - Ленька Кубышкин из Кобыленки? Кузьмы Петровича сын?
     - Он самый.
     - Дай-ка я около тебя сяду.
     52
     Боец протиснулся к мальчику, сел, опустил руку,
     нащупал  дрожащего пса,  вытащил  его за  загривок и посадил к себе  на
колени.
     - Вот, понимаешь, навернулась забота, - сказал  боец. - Увязался Дымок,
что с ним поделаешь! А женщины мои небось измаялись там на станции, все  его
кличут. Чего ж теперь будет-то?
     -  Ничего  не будет,  -  сказала  проводница, -  кроме того, что я тебя
высажу  с  этой собакой  в  Кобыленке.  Взял  моду с собаками  в такое время
кататься! Билет на нее есть?
     - Нету,  - сказал боец. -  Я ж  ее не брал, она сама в вагон  влезла, в
ногах схоронилась.
     - Мне  какое дело-  ответила проводница, -  сама или не сама. Мне давай
билет и общее согласие пассажиров на провоз ее в этом вагоне. И справку, что
она у тебя здоровая. Ишь моду взял какую, - собаками сейчас займаться.
     -  Иди   ты,  знаешь  куда!  -  сказал  из  темноты  хриплый  голос.  -
Бессовестная! По человечеству  надо судить.  А у тебя заместо ума - тарифные
правила!
     -  Поговори  у  меня!-угрожающе  сказала  проводница,  но  ей  не  дали
окончить.
     Вагон зашумел так грозно, что проводница ушла. Она так хлопнула дверью,
что старуха, сидевшая у дверей, перекрестилась:
     - Исусе Христе! Так ведь и голову отшибить недолго!
     - Слыхал я, Ленька, что от отца, от Кузьмы Петровича, писем весь год не
было,-сказал, помолчав, боец.
     - Не было. Все не пишет.
     - А ты не беспокойся. Иной человек и жив и  его осколком даже нисколько
не царапнуло, а он писем не пишет.
     - Обстановка, что ли, не позволяет? - спросил хриплый голос.
     - Бывает, обстановка. А бывает, и характер у человека такой.
     -  Надо быть,  нету уже в живых  человека, раз он цельный год вестей не
подает, - сказала старуха, сидевшая около двери, - Охо-хошеньки!
     53
     -  Не отучились вы каркать! -  рассердился  боец.  -  Вместо  разговору
всегда у  вас, у старых, один  карк. То рваную подошву нашла  на  дороге - к
беде! То воробей влетел в  избу -  опять худо! То лошадь приснилась, - быть,
значит, пожару. Выдумки у вас слишком много. Паренек ждет  отца, надеется, а
ты ему  сомненье  даешь.  С  какой это  стати, интересно?  К  чему это такой
разговор!
     - А я,  дядя  Ваня, нисколько не беспокоюсь,  - тихо сказал  мальчик. -
Папаня мой жив. Я это сегодня узнал.
     - Товарищей его встретил, что ли?
     - Нет, не товарищей. Через экран я узнал. Боец уставился на мальчика.
     - Через какой экран? Очумел, что ли!
     -  Да  нет, дядя  Ваня,  честное пионерское-не  очумел. Только  приехал
третьего дня в Кобыленку из Клепиков Валя Лобов и говорит: "Хочешь,  Ленька,
своего папаню  видеть в геройской обстановке? Ежели хочешь, то езжай  первым
поездом в Клепики, иди в кино и смотри картину "Сталинград". И увидишь ты  в
ней  своего  родителя живого  и  невредимого".  Я  и  поехал.  Пошел в кино.
Мальчишки  у  дверей  толкутся, все без билетов  - и никого не пускают.  Все
оттирают  и  оттирают  меня  от дверей, а за ними уже  звонок  звенит.  Я  и
заплакал. От досады  на этих мальчишек заплакал. Мальчишки  смеются: "Гляди,
какой нервный!" Тут я им и объяснил свое положение. Зашумели они:
     "Чего  ж ты  молчал, гусь лапчатый!  Сеанс  уже  начинается!"  И  давай
колотить  в дверь кулаками. Милиционер выскочил - старенький уже, усатый - и
кричит:  "Марш  отсюдова!  Я вас,  огольцов, всех  позабираю!"  А  мальчишки
вытолкали меня вперед, все кричат, все разом милиционеру рассказывают, зачем
я в кино приехал. Милиционер взял меня за пиджачок, втащил в дверь, говорит:
"Ну  ладно,  иди. Только  смотри  -  без обману".  А со  мной трое мальчишек
все-таки влезло. Сел я, смотрю, - и до того мне страшно! И все  жду. И вдруг
вижу: папаня  мой бежит по  двору  в каске,  стреляет, и за ним бегут другие
бойцы. И  лицо  у него так-то суровое, крепкое. И тут я  закричал  и  ничего
больше не помню. Будто  уснул сразу, а проснулся в комнате у директора кино.
Сижу на  диване, директор -  девушка такая веселая, в ватнике,  - меня водой
отпаивает, а  милиционер  стоит  рядом  и говорит:  "Первый  случай  в  моей
практике, а стою я в  этом  кине  уже два  года". Потом директор  велела мне
подождать, ушла и, как сеанс окончился, принесла мне кусок пленки с папаней,
сказала: "Береги и отпечатай при первой возможности".
     - А ну покажь! - сказал боец.
     Мальчик  вытащил из кармана завернутый в бумагу кусок пленки. Человек с
хриплым голосом зажег электрический фонарик и осветил пленку. Боец осторожно
развернул ее и посмотрел на свет.
     - Беда!  -  вздохнул  он. -  Мелкая очень  печать,  все  навыворот!  Не
разберу.  А  охота  мне  Кузьму Петровича  посмотреть в сталинградском  бою,
большая охота.
     - Счастье тебе, малый,  - сказал человек с хриплым  голосом. - Истинное
счастье!
     - А наши старухи-дуры, - пробормотала старуха,  сидевшая у двери, - все
на кино ругаются. Мельтешит, говорят, перед глазами и мельтешит!
     -  Вот  те  и мельтешит! - сказал боец. - Слыхала, какой случай? За это
незнамо кого благодарить надо.
     - Уж истинно, благодарить, - согласилась старуха. - За утешение, за то,
что отца повидал. Великое дело!
     Паровоз засвистел, начал тормозить.
     -  Кобыленка!  - сказал мальчик  и встал. - Ну, мне сходить.  Вы,  дядя
Ваня, дайте мне Дымка. Я его завтра к вашим назад отвезу.
     - Вот выручил! - радостно  сказал боец. - А то душа у меня не на месте.
Жаль собаку.  Возьми его на руки,  держи  крепче. И папане  обо всем напиши.
Привет от меня, от Ивана Гаврюхина. Ну, шельма, прощай!
     Боец потрепал собаку  по спине,  по ушам,  потом погладил. Мальчик взял
Дымка, спрятал под пальтецо и быстро вышел. Я вышел вслед за ним на открытую
     00
     площадку. Поезд тронулся. Собака тихо повизгивала у мальчика под полой.
     В холодных лужах блестели звезды.  Ветер  дул из  лесов, доносил  запах
талого льда  - должно быть, с лесных озер, где сейчас было черно, жутко, где
лед уже растаял  у  берегов и  к полыньям  подбегали сторожкой рысцой  худые
волки, пили жгучую воду, оглядывались,  нюхали воздух; из-под осевшего снега
пахло мерзлой брусникой, корнями.
     Я вошел в вагон и услышал голос бойца:
     -  За это  незнамо  кого благодарить  надо, - сказал он,  затянулся,  и
огонек папиросы осветил его щетинистое лицо.
     Все сильнее  шумел ветер в  соснах  за окнами  вагона.  Поезд входил  в
обширный лесной край.
     1943



   Константин Паустовский.
   Дядя Гиляй

 OCR: algor@cityline.ru

     (В. А. Гиляровский)
     Мы   часто   говорим  "времена  Чехова",  но  вкладываем  в  эти  слова
преимущественно наше книжное умозрительное представление. Самый воздух этого
недавнего  времени, его окраска,  его характер, слагавшийся  из неисчислимых
черт, все же потерян для нас. Наше  поколение уже не может ощутить чеховское
время, как нечто совершенно понятное и органически цельное.
     В  качестве свидетельства  о нем  для нас остались  история, искусство,
газеты и воспоминания. И немногие его современники.
     Ничто не может дать такого живого представления о прошлом,  как встреча
с  его современником, особенно с таким своеобразным и талантливым, каким был
Владимир  Александрович  Гиляровский   -  человек   неукротимой  энергии   и
неудержимой доброты.
     Прежде всего  в  Гиляровском  поражала цельность и выразительность  его
характера. Если  может существовать выражение "живописный  характер", то оно
целиком относится к Гиляровскому.
     Он был живописен во  всем  - в своей биографии,  в  манере  говорить, в
ребячливости,   во   всей   своей   внешности,   в   разносторонней   бурной
талантливости.
     Это  был  веселый  труженик. Всю жизнь  он  работал (он переменил много
профессий - от волжского бурлака до актера и писателя), но в любую работу он
всегда вносил настоящую  русскую  сноровку,  живость  ума  и даже  некоторую
удаль.
     Не  было, кажется, в  окружающей  жизни  ни одного явления, которое  не
казалось бы ему заслуживающим пристального внимания.
     Он никогда  не  был  сторонним наблюдателем. Он вмешивался в жизнь  без
оглядки.  Он  должен  был  испробовать все  возможное, научиться  делать все
своими руками. Это свойство  присуще только большим жизнелюбцам и безусловно
талантливым людям.
     Современник  Чехова,  Гиляровский  по характеру  своему  был,  конечно,
человеком  не тогдашнего  чеховского  времени.  Его жизнь только по  времени
совпала с эпохой Чехова.
     Несмотря  на закадычную дружбу с Антоном  Павловичем, Гиляровский,  как
мне кажется,  внутренне  не  одобрял  и  не  мог принять  чеховских  героев,
склонных  к  сугубому  самоанализу,  к резинъяции  и разумиям. Все  это было
Гиляровскому органически чуждо.
     Гиляровскому  бы  жить во  времена Запорожской Сечи, вольницы, отчаянно
смелых набегов, бесшабашной отваги.
     По строю своей души Гиляровский был запорожцем. Недаром Репин написал с
него  одного из своих казаков, пишущих письмо турецкому султану, а скульптор
Андреев  лепил с него Тараса  Бульбу  для  барельефа  на своем  превосходном
памятнике Гоголю.
     Гиляровский был воплощением  того,  что мы называем "широкой  натурой".
Это выражалось у него не только в необыкновенной  щедрости, доброте,  но и в
том, что от жизни Гиляровский тоже требовал многого.
     Если красоты земли, то уж такие, чтобы захватывало дух, если работа, то
такая, чтобы гудели руки, если бить - так уж бить сплеча.
     И  внешность у  Гиляровского  (я впервые увидел  его уже стариком) была
заметная и занятная - сивоусый,
     с немного насмешливым  взглядом, в смушковой серой шапке и жупане, - он
сразу же поражал собеседника блеском своего разговора,  силой темперамента и
ясно ощутимой значительностью своего внутреннего облика
     Среди многих  свойств таланта есть  одно, которое  совершенно  покоряет
нас, когда  проявляется  у  людей пожилых, проживших большую и очень трудную
жизнь. Эта черта - ребячливость.
     У каждого  были  свои  ребяческие  страсти  и  выдумки.  Горький  любил
разводить костры,  даже в пепельницах,  Пушкин  любил "розыгрыши" (вспомните
его замечательный "розыгрыш" своего простодушного дядюшки Василия Львовича),
Грин делать  луки и стрелять из них в цель, Чехов - ловить карасей, Гайдар -
пускать воздушных змеев, Багрицкий - ловить силками птиц.
     Гиляровский был неистощим на мальчишеские  выдумки. Однажды он придумал
послать письмо в Австралию к какому-то вымышленному адресату, чтобы, получив
это   письмо   обратно,  судить  по  множеству   почтовых  штемпелей,  какой
удивительный и заманчивый путь прошло это письмо
     Гиляровский происходил из исконной русской семьи, отличавшейся строгими
правилами и установленным из поколения в поколение неторопливым бытом.
     Естественно,  что  в  такой  семье  рождались  люди  цельные,  крепкие,
физически  сильные. Гиляровский легко  ломал  пальцами  серебряные  рубли  и
разгибал подковы.
     Однажды он  приехал  погостить  к  о