да, лгала, что у меня
золотуха, потому что знала, что от этого  хозяйским детям останется больше и
что  хозяевам это будет приятно.  Прислуга втихомолку  издевалась  над нами:
дразнила меня горбатым, потому  что я в детстве  держался  сутуловато, а мою
мать  называли   при  мне  приживалкой  и  салопницей...  Я  ненавидел  этих
благодетелей,  глядевших  на  меня, как  на  неодушевленный предмет,  сонно,
лениво, и снисходительно совавших мне руку в рот для поцелуя, и  я ненавидел
и боялся их,  как теперь  ненавижу и боюсь всех определенных, самодовольных,
шаблонных, трезвых людей, знающих все наперед".
     Мать Куприна устроилась  во вдовий дом в Москве на  Кудринской площади.
Мальчик  первое  время  жил  там  вместе  с  матерью, потом  его перевели  в
сиротский пансион.
     В   нашей  дореволюционной  литературе  мало  писали   о   "богоугодных
заведениях"  - о  сиротских  и  вдовьих домах  и убежищах  для  престарелых.
Унижение  человека было  доведено в этих  заведениях  до  степени искусства.
Нужно  было  впасть  в  полное отчаяние, чтобы добиваться приема в эти дома,
откуда не было другого выхода, кроме как в больницу или на кладбище.
     Куприн  с  необыкновенной  точностью  описал  жизнь  этих  заведений  в
рассказах "Беглецы", "Святая ложь", "На покое". Он, пожалуй, первый из наших
писателей   безбоязненно   прикоснулся   к   теме   людей,   вышвырнутых  за
ненадобностью из жизни. Он писал об этом с какой-то пронзительной жалостью.
     Но  у  Куприна  было  доброе  сердце.   Иногда  он  сам  не  выдерживал
беспросветного  горя,  о котором  писал,  и старался  смягчить  судьбу своих
персонажей  по  своей  писательской  воле.  Но  это  плохо  ему удавалось  и
воспринималось  читателями, да,  очевидно, и самим автором,  как беспомощное
утешение или как вынужденная концовка святочного рассказа.
     После сиротского периода в жизни Куприна начался второй период-военный.
Он тянулся очень долго - четырнадцать лет.
     Мальчика  удалось  устроить в кадетский корпус. В те времена  для детей
обнищавших   чиновников   и  дворян   кадетский   корпус   был  единственной
возможностью  получить  кое-какое  образование,  -  обучение  в корпусе было
бесплатное, и кадеты жили, как говорилось, "на всем готовом".
     Из  корпуса  Куприн  перешел  в  Александровское.  юнкерское училище  в
Москве. Оттуда он был выпущен подпоручиком и направлен "для несения строевой
службы" в 46-й пехотный Днепровский полк. Полк  стоял в захолустных городках
Подольской губернии - Проскурове и Волочиске.
     Очень лаконично Куприн  описал эти заброшенные города  в своих  военных
рассказах.
     В этих  рассказах  впервые  проявилась  редкая  особенность купринского
таланта (таланта "чрезвычайного", как говорил о нем Бунин) - его способность
быстро и крепко вживаться в любую обстановку, в любой уклад  жизни,  в любой
пейзаж. О чем бы Куприн  ни  писал, он с первых  же слов захватывал читателя
полной достоверностью своей прозы.
     Писал ли он об Одессе, Западном крае, Киеве, лесах и посадах Рязанского
края,  Балаклаве,  Донецком  бассейне,  Полесье,  Москве,   о   деревнях   и
железнодорожных  полустанках  -  всегда  он  наполнял  свои  рассказы  остро
подмеченными чертами, которые тотчас же переносили  нас,  читателей,  в  эти
места, делали нас обитателями их и очевидцами местных событий.
     Эта  способность  Куприна  -  все  от  того  же жизнелюбия,  постоянной
заинтересованности  всеми проявлениями действительности, от жажды все знать,
все видеть и все понять.
     Куприн прослужил в полку всего четыре года. Но этого времени ему вполне
хватило,   чтобы  досконально  изучить  армейскую  жизнь  и  написать  через
несколько лет одно из самых замечательных и беспощадных произведений русской
литературы - повесть "Поединок".
     "Поединок" вышел в мае 1905 года в 6-м сборнике "Знания".
     Появление  этой  книги было  тяжелейшей пощечиной  политическому  строю
царской России. Успех "Поединка" был поистине неслыханным и небывалым.
     Я  был в то время мальчишкой, мне исполнилось только тринадцать лет, но
я помню  и  то грозное время и то впечатление,  какое  произвела новая книга
Куприна.
     Война  в Маньчжурии приближалась к  своему розовому  и позорному концу.
Солдаты  гибли  тысячами  в  гаоляновых полях из-за  бездарности  и вопиющей
глупости  генералов.  Болтливого Куропаткина  сменил  выживший из ума маньяк
генерал  Линевич. Тыл воровал и пьянствовал.  Армия не умела даже отступать.
Страна волновалась.
     И как последний  ошеломляющий  удар  пришла  весть,  о  полном,  'почти
неправдоподобном разгроме всего нашего флота при Цусиме.
     Я видел  первые  рабочие и студенческие  демонстрации  после Цусимского
разгрома. Даже шарманщики пели по дворам новую песню:
     Довольно! Довольно! Герои Цусимы, Вы  жертвой последней легли. Она  уже
близко, она у порога, Свобода родимой земли!

     И в это время вышел "Поединок"
     Все искали  причин маньчжурского  поражения Куприн в  "Поединке" сказал
свое слово об  этих при чинах с такой неопровержимостью, что даже сторонники
царского строя были растеряны.
     Нельзя было спорить с очевидностью А этой очевидностью был "Поединок" -
повесть и вместе с тем документ о тупой и сгнившей до сердцевины офицер ской
касте, об армии, державшейся только на страхе  и унижении солдат, об  армии,
как бы нарочно создан ной для неизбежного и постыдного  разгрома в первых же
боях.
     Волна   гнева  прокатилась  по  стране  Даже  лучшая  часть  офицерства
приветствовала   Куприна  и  посылала  ему  благодарственные  телеграммы  Но
большинство офицеров -  типичных  героев из  "Поединка"  -  было возмущено и
озлоблено
     В то время я - киевский  гимназист - жил  вне семьи и снимал комнату  в
тесной  дешевой  квартире пехотного поручика  Ромуальда Козловского  в Диком
переулке. Поручик жил с матерью - подслеповатой и незлобивой старушкой.
     Когда я прочел "Поединок", то мне казалось, что в этой книге не хватает
Ромуальда Козловского. Чванный этот офицер, несмотря на то, что отец его был
полотером, очень кичился своим шляхетством и был налит  до краев  глуповатым
гонором. Он  был задирист и  взвинчен  постоянным  ожиданием столкновений  с
непочтительными  "шпаками" Оч  даже ждал этих столк новений и  набивался  на
них, чтобы потом  защищать свою  шляхетскую честь и  честь  своего пехотного
мундира.
     Из-за своего маленького роста  он носил  сапоги на высоченных каблуках,
корсет  и все время вытягивался, как петух перед  тем,  как  загорланить  на
мусор ной куче.
     По  утрам он  пил на кухне  ячменный кофе, сидя в подусниках и  голубых
кальсонах.  От него  несло  бриллиантином  и крепкими  дешевыми  духами  Пан
Ромуальд душился  яростно, чтобы  перебить кислый  запах  каких-то лекарств,
которыми он безуспешно лечился от сифилиса.  Этот тошнотворный запах сочился
из его комнаты и наполнял всю квартиру.
     Поручик  считал себя сердцеедом, неутомимым  в  любви. Говорили, что он
бил солдат. Изредка он бренчал на гитаре и пел шансонетку.
     Ваша ножка Толста немножко, Но обожаю Ее лобзать'
     С матерью он был груб Она боялась его Я же поручика ненавидел.
     Однажды пан Ромуальд вошел в кухню, где мы со старушкой Козловской пили
кофе "Гималайское жито". Он брезгливо нес двумя пальцами неизвестную книгу и
бросил ее в мусорное ведро.
     - Сожгите это! - сказал он своей мамаше - Сожгите в грубке эту гадость,
где какой-то  штафирка позволил себе оплевать наше русское офицерство.  Если
бы он мне попался, я  бы показал ему кузькину мать, клянусь честью. Он  бы у
меня потанцевал!
     Этой книгой был "Поединок".
     Сейчас я ловлю себя на том, что уже второй раз вспоминаю людей, которые
могли  бы участвовать в  рассказах Куприна. Мне кажется, что  это  совсем не
случайно и  только доказывает необыкновенную типичность  его персонажей  для
своего времени, кажущегося нам очень далеким.
     Сила  "Поединка" в превосходном знании  армейской среды и в точности ее
изображения. Портретная  галерея офицеров в  "Поединке" вызывает  и  стыд за
человека и спасительный гнев.
     Шкала унижения  в  армии  шла  по  нисходящей  линии  генерал  грубо  и
пренебрежительно  обращался  с комачдиром  полка,  командир  в свою  очередь
"цукал", как тогда говорили, офицеров, а офицеры -  солдат. Всю злобу мелких
неудачников,  всю   житейскую  муть,  жгущую   сердце,  офицеры  срывали  на
солдатахПочти все  офицеры  в  "Поединке" - это  скопище ничтожеств,  тупиц,
пьяниц,  трусливых  карьеристов и  невежд,  для  которых Пушкин  был  только
"какой-то там шпак".
     Они  начисто оторваны  от  народа.  Они  варятся в грязноватом и нудном
быту. Их сознательно превратили  в  касту с  ее спесью, с ее  ни на  чем  не
основанном представлении о  своей  исключительной  роли  в  жизни страны,  о
"чести мундира".
     Лучше всего об этом сказал Куприн словами одного  из героев "Поединка",
талантливого и спившегося офицера, доморощенного ницшеанца Назанского:
     "Подумайте вы о нас, несчастных армеутах, об армейской пехоте,  об этом
главном ядре  славного и  храброго  русского  войска. Ведь  все  это заваль,
рвань,  отбросы...   убоявшиеся  премудрости   гимназисты,  реалисты,   даже
неокончившие семинаристы. Я вам приведу в пример наш полк. Кто у нас  служит
хорошо  и долго? Бедняки,  обремененные семьями,  нищие, готовые  на  всякую
уступку,  на всякую жестокость,  даже на убийство,  на  воровство солдатских
копеек, и все это из-за своего горшка щей. Ему приказывают: "Стреляй!", и он
стреляет,  -  кого, за что? Может  быть,  понапрасну? Ему все равно,  он  не
рассуждает.  Он знает,  что дома пищат его замурзанные, рахитические дети, и
он бессмысленно, как дятел, выпуча глаза, долбит одно слово: "Присяга!" Все,
что  есть  талантливого, способного,  -  спивается.  У  нас  семьдесят  пять
процентов офицерского состава больны сифилисом.
     ...Если  рабство длилось века,  то  распадение  его  будет  ужасно. Чем
громаднее  было насилие, тем кровавее будет  расправа. И я глубоко, я твердо
уверен, что настанет время, когда нас (офицеров.-К. П.)...  станут стыдиться
женщины и, наконец, перестанут слушаться солдаты. И это будет не за то,  что
мы били в кровь людей, лишенных возможности защищаться, и не за то, что нам,
во  имя чести мундира,  проходило безнаказанным оскорбление женщин,  и не за
то,  что мы,  опьянев,  рубили  в кабаках  в  окрошку  всякого встречного  и
поперечного. Конечно, и за то  и за это, но есть у  нас более страшная и уже
теперь непоправимая вина. Это то, что мы - слепы и глухи ко всему. Давно уже
где-то вдали от наших грязных, вонючих стоянок совершается  огромная, новая,
светозарная жизнь.  Появились новые, смелые,  гордые люди, загораются в умах
пламенные свободные мысли... А  мы, надувшись, как индейские  петухи, только
хлопаем глазами  и надменно болбочем: "Что? Где? Молчать! Бунт! Застрелю!" И
вот  этого-то  индюшечьего презрения  к  свободе человеческого  духа  нам не
простят - во веки веков!"
     О сирой солдатской доле Куприн говорит с такой же жестокой еилой, как и
об офицерстве.
     Мучительная сцена разговора  Ромашова с замордованным,  обезумевшим  от
побоев  солдатом Хлебниковым, пытавшимся броситься  под поезд, принадлежит к
одной из лучших сцен в русской литературе. Ее невозможно читать без глубокой
внутренней дрожи.
     В  том  же ряду, как и  "Поединок",  стоят  военные  рассказы  Куприна:
"Ночная смена", "Поход" и "Дознание". 
     Значительно позднее "Поединка" Куприн написал превосходный и отточенный
рассказ о японском шпионе - "Штабс-капитан Рыбников".
     В  рассказе  великолепно   выписан  японский  шпион,  в  какой-то  мере
напоминающий   гоголевского  капитана  Копейкина.  Это  был,  пишет  Куприн,
"настоящий  тип госпитальной  военно-канцелярской или  интендантской крысы".
Шпион  долго и безнаказанно  работал  только из-за разгильдяйства властей  и
благодушия и непомерной лени русских интеллигентов.
     "Поединок"  стал  одной из  революционных вех в России. Недаром,  когда
Куприн  читал  "Поединок"  в Севастополе, к  нему  подошел лейтенант Шмидт и
крепко пожал ему руку. Это было незадолго до восстания на "Очакове".
     После "Поединка" слава Куприна приобрела не только  всероссийский, но и
мировой характер. Но Куприн не только не обольщался ею, но даже тяготился.
     Свою  славу Куприн, по свидетельству Бунина,  "нес...  так,  как  будто
ровно ничего  не  случилось в его  жизни;  казалось, что он не придает ей ни
малейшего значения, ни в грош не ставит ее".
     Куприн  часто   говорил,  что  писателем  он  стал  случайно  и  потому
собственная слава его удивляет.
     В 1894 году Куприн вышел в отставку из армии и поселился в Киеве.
     Сначала  он бедствовал,  но  вскоре  начал работать в киевских  газетах
фельетонистом и писать, как он говорил, "рассказишки".
     До этого  Куприн писал очень мало. Еще юнкером в 1889 году он напечатал
свой первый, рассказ "Последний дебют" в московском  юмористическом  журнале
"Русский сатирический листок". В кадетском корпусе Куприн  написал несколько
стихотворений с революционной, но несколько приподнятой и по-детски  наивной
окраской.
     Свои рассказы Куприн писал легко,  не  задумываясь, брал  талантом,  но
прекрасно понимал,  что на  одном таланте без  большого жизненного материала
долго не продержишься. В одном из своих писем он писал о том, что, когда  он
вышел из полка, "самое тяжелое было то, что у меня  не было никаких знаний -
ни научных, ни житейских. С ненасытимой и до сей  поры жадностью я накинулся
на жизнь и на книги".
     Надо было уходить в жизнь, и Куприн, не задумываясь, бросился в нее. Он
изъездил всю Россию, меняя одну профессию за другой. Он изучил страну и знал
ее  во  всех  ее  качествах,  любил жить  одной  жизнью с  простыми  людьми,
выспрашивать их, следить за ними, запоминать их язык, их говор.
     И  так  постепенно,  из  года  в  год,  Куприн  стал  таким же  бывалым
человеком, как Горький,  с которым он потом подружился,  как  Лесков, - стал
знатоком своего народа  и  его описателем. Поэтому  он никогда не чувствовал
недостатка материала. Все занимаю его,  и  обо всем он 'рассказывал живо, со
вкусом, ни на  минуту  не  сомневаясь  в  том,  что  это  интересно  и  всем
окружающим.
     В этом  широком  погружении  в  жизнь  страны  вырабатывалась  зрелость
писателя.  В  этом отношении интересно сравнить рассказы "Киевские  типы"  с
рассказом "Река жизни".
     Все  эти рассказы  связаны  с  жизнью  Куприна  в  Киеве.  Материал  их
одинаков, но после  фельетонных, хотя  и  несомненно  талантливых, "Киевских
типов" рассказ "Река жизни" по своей силе является классическим.
     Мне  пришлось  еще  юношей  жить  в  таких  же  киевских  номерах,  как
купринская "Сербия", и каждый раз, когда я перечитываю этот рассказ, он меня
поражает  своей  типичностью.  В  "Сербии"  я  не  жил.  Но  жил  в  номерах
"Прогресс".  Там  все было совершенно таким же, как  и в описанной  Куприным
"Сербии",-  и вся  обстановка, и хозяйка,  и  ее любовник-управитель,  и вся
коллекция отталкивающих и подозрительных жильцов.
     Тогда, между прочим, я  впервые  и  единственный раз видел  Куприна. Он
выступал  в помещении киевского  цирка  с чтением своих рассказов.  Читал он
превосходно.  Меня  поразила  внешность   Куприна.  До  этого  я  видел  его
фотографии, и он казался  мне похожим на хорошего  русского  прасола. У него
было широкое простонародное лицо чуть монгольского типа.
     В  цирке же я  увидел крепкого,  немного кряжистого человека  с  явными
чертами  внутреннего и внешнего изящества  -  вплоть до  красной  гвоздики в
петлице пиджака
     В 1896 году Куприн работал в кузнечном цехе одного  из металлургических
заводов Донбасса. Вскоре после этого он написал повесть "Молох".
     В  те  годы  донецкие  земли  быстро  теряли   патриархальный  характер
чеховской  "Степи".  Мутные дымызаводов  залегли  над степными  горизонтами.
Степная поэзия "Слова о полку Игореве" ушла в невозвратимое прошлое. А. Блок
писал об этом:
     Нет, не видно там княжьего стяга, Не шеломами черпают Дон, И прекрасная
внучка варяга Не клянет половецкий полон...
     Нет, не вьются там по ветру чубы, Не пестреют в  степях  бунчуки... Там
чернеют фабричные трубы, Там заводские стонут гудки.
     Путь степной - без конца,  без исхода,  Степь да  ветер,  да  ветер - и
вдруг Многоярусный корпус завода, Города из рабочих лачуг...
     Донецкий бассейн охватила золотая каменноугольная лихорадка. Угленосные
участки раскупались за бешеные  деньги.  Создавались  акционерные  компании,
строились   шахты   и  заводы.  Шло  жестокое  соревнование  между  русскими
промышленниками  и  иностранцами. Иностранцы почти  всегда побеждали.  У них
была старая  сноровка, а  русские толстосумы,  недавние  купцы и подрядчики,
пока  что примеривались  и  приспосабливались  и  знали  только  один способ
выколачивать прибыли - выжимать все до конца из людей, земли и машин.
     Перечитывая  Куприна,  я с удивлением заметил, что  в  своих  жизненных
скитаниях я как бы шел по его следам. Западный  край, Киев, Одесса, Донбасс,
Балаклава, Мещерские леса 'под Рязанью  - все это прошло через жизнь почти в
той же последовательности, как и в  жизни  Куприна.  Разница была только  во
времени, и то небольшая, не больше двадцати лет.
     Я  застал жизнь  такой же, какой она была при Куприне,  и потому могу с
некоторым   правом   свидетельствовать   о   необыкновенной   свежести   его
характеристик людей и событий, всего его художественного письма.
     Куприн был на Юзовском заводе в 1896 году. Мне привелось работать там в
1916  году-ровно через  двадцать  лет,  но  я  застал  еще  в  Донбассе  всю
обстановку  купринского "Молоха". Я помню те же рабочие поселки. Нахаловки и
Шанхай,  из  землянок  и  лачуг,  беспросветную  работу  и  нужду  шахтеров,
воскресные  побоища  с  казаками,  уныние,  гарь,  брезгливых и высокомерных
инженеров  и  "молохов"  -  владельцев  акционерных  компаний,  промышленных
сатрапов, перед которыми заискивали министры.
     Ни в  одной своей вещи Куприн не выразил с такой силой, как в "Молохе",
свою  ненависть  к  капитализму  и  его  разнузданным  представителям,  свое
осуждение прекраснодушных и мягкотелых  интеллигентов, в  решительную минуту
впадающих  в  истерию,  и  свое сочувствие рабочим, обреченным  на  голод  и
нищету.
     Очень резко, густо  выписан  в повести делец и  промышленник  Квашнин -
"молох",  "мешок, набитый золотом". Временами  Куприн придает Квашнину  даже
несколько гротескные черты.
     Часть  современных  Куприну   критиков,  так  называемых  "литературных
чистоплюев", обвиняла писателя,  особенно в связи с "Молохом", в том, что он
не окончил "литературную консерваторию" и допускает в своих вещах языковые и
стилистические небрежности.
     Обвинение это объясняется тем, что Куприн стремится сказать все, что он
хотел,  "по свежему следу",  не откладывая работу и  не вынашивая ее годами.
Ему было важно  заразить людей своим  состоянием, своими мыслями, гневом или
радостью,  своей  заветной  мечтой,  и для этого он не искал  особых слов  и
особых эпитетов.
     Куприн  любил и  превосходно  знал русский язык, но никогда не делал из
него раз навсегда установленного литературного канона.
     Временами  его  язык  приближается  к  разговорному,  к  языку  устного
рассказчика,  и  в  этом отношении он несколько  'родствен  языку  Толстого.
Вместе с тем Куприн всегда  восхищался языком Чехова - "благоуханным, тонким
и  солнечным". Эта солнечность языка, его свет, его сила,  его свежие краски
были присущи и купринскому языку.
     Куприн с удивительным чувством меры  и умением пользовался родственными
русскому языками (в частности, украинским) и  местными  диалектами. Особенно
хороши  его полесские  рассказы, где  диалект  полещу-ков- придает локальную