ей. Потом, ни на йоту не изменяя лица, кидает
своему спутнику какую-то короткую гортанную фразу, совершенно не  шевеля
губами и так бесстрастно, точно это не он говорит, а кто-то внутри  его.
И поднимается во весь свой громадный рост. Ноги его, обутые в стоптанные
сапоги, очень длинны и слегка кривы, голова мала, откинута назад. Он  на
редкость худ, одежды на нем без числа.  По  плечам  висят  концы  белого
шерстяного платка, накинутого на  голову  и  резко  оттеняющего  черноту
глаз, сизый загар маленького жесткого лица, блестящую смоль редкой жест-
кой бородки. Тонкая, цвета мумии, шея обмотана шелковым лиловым платком.
На теле - белая рубаха до колен, поверх рубахи бланжевый шерстяной халат
в синеватых полосках, поверх халата - кубовая кофта на вате; и  все  это
под широкой и длинной хламидой из черно-синей шерсти. Он идет, поправляя
одной рукой заткнутые за широкий пояс из шали кремневые пистолеты и кин-
жалы, а другой - карабин за плечами.
   - Откуда?
   - Из Газы.
   - А куда?
   - В Иерусалим.
   Но почему же, севши на свою резвую, злую и поджарую лошаденку, он по-
ворачивает за нами? Мы едем на изволок рысью, - он не отстает.  Мы  при-
бавляем рыси, прибавляет и он, расширяя ничего  не  выражающие  глаза  и
блестя зубами в ответ на наши удивленные взгляды... И  вдруг,  поравняв-
шись со мной, сует мне в руки медный латинский образок. Он  кричит,  что
это - золото, и просит за него всего десять франков. Соглашается,  впро-
чем, и на два. А получив их, круто поворачивает и исчезает за холмами  и
буграми, по которым уже синеют вечерние тени.
   Вечернее низкое солнце все реже блещет на  перевалах.  Временами,  из
боковых оврагов и ущелий, из-за скал и известковых бугров, дует ветер, -
порывистый, как дыхание горячечного. И только топот  копыт  раздается  в
гробовой тишине окрест, в скатах  вдоль  извилистого  дна  Вади-эль-Хот.
"Отсюда начинается дебрь самая дикая, - говорит один старинный паломник.
- Эта дорога есть древняя, проложенная самою природою. Иосиф Флавий упо-
минает о дикости ее. Невступно через два часа от Иерусалима мы  поднима-
лись на гору, на вершине которой видны остатки хана или гостиницы Благо-
го Самаритянина. Это место называлось издревле Адомим, или Кровавое,  по
причине частых разбоев, здесь происходивших..." И глубокая тоска охваты-
вает душу на этой горе, возле пустого хана,  при  гаснущем  солнце.  Вот
она, эта "середина" пути, Бет-Гадрур, где  бросали  на  произвол  судьбы
жертву Азазелу, - известковый перевал,  поразивший  некогда  воображение
самого Иисуса и создавший такую трогательную притчу! На  этой  "середине
пути", который считался путем в преисподнюю, плакал сам прародитель, ли-
шенный Эдема...
   Чем дальше от Гадрура, тем все круче падает в провалы  и  ущелья  из-
вестковая дорога, а с перевалов уже видно, что окрестные бугры  изменили
свой вид и состав, - стали конусообразными, похожими на потухшие  вулка-
ны, однообразного верблюжьего цвета. Уже несколько раз открывалась перед
нами и долина Иордана, поражая обманчивой близостью  своего  пустынного,
серо-блестящего от соли пространства, по  которому,  вдоль  узкой  реки,
вьется темная лента зелени. Пространство за  Иорданом,  горы,  кажущиеся
теперь еще более похожими на тучи, и синее устье Мертвого моря ярко оза-
рены низким солнцем. Но уже почти до самой средины долины достигает тень
от Иудейской пустыни, обрывающейся  над  Иерихоном  высокими  скалистыми
стенами. Тень и вокруг нас, - на всех буграх и во всех котловинах.
   Многих обгоняем мы теперь, столь же диких и нищих, как в дни  доисто-
рические. Вот опять идут верблюды и за ними - идумейцы, в уголь  сожжен-
ные ветрами и голодом, в одних кубовых линючих балахонах,  их  полуголые
дети, облезлые собаки и с отрочества состарившиеся жены с  лениво-скорб-
ными, темными, как древнеаравийские предания, глазами. Вот черный и  гу-
бастый старик в одной грязной рубахе, раскрытой на груди.  Он  сидит  на
ослике, гонит его, волоча по земле свои черные босые лапы. Вот  верховой
турецкий солдат, с карабином  наперевес,  зорко  оглядывающий  окрестные
ущелья и овраги... Все спешат  в  Иерихон  -  единственное  человеческое
жилье, единственный оазис во всей Иорданской долине. И как только  стем-
неет, ни души не останется на этой страшной древней дороге.
 
 
   IV
 
   Ночи здесь сказочно-прекрасны. Они околдовывают трижды мертвую страну
лихорадочными сновидениями, воскрешающими содомскую  прелесть  ее  давно
минувшей жизни.
   В сумерки, на последнем, самом крутом спуске в долину, влево от доро-
ги, внезапно открылась глубокая каменистая трещина - ущелье Кельта  -  и
проводила нас до самой долины. Смутно белела дорога, шумел поток на  дне
уже совсем темного ущелья, и печально краснело несколько огоньков в ска-
листой стене за ним: там древнейшие притоны аскетов, тысячами  погребав-
ших себя заживо в криптах, которыми сплошь изрыты скалы Кельта. А  когда
мы спустились в долину и повернули влево, к Иерихону,  черным  и  тяжким
обрывом, уходящим в небо, встал перед нами кряж  горы  Сорокадневной.  И
огонек, чуть заметной точкой красневший и на этом обрыве, опять напомнил
о той страшной борьбе, которую впервые воздвигли здесь люди против иску-
сителя.
   Вся иорданская низменность, страна, что некогда "орошалась,  как  сад
Господень" и на весь мир славилась  легендарным  плодородием,  красой  и
греховностью Пятиградия, дворцами и твердынями трижды возрождавшегося из
развалин Иерихона, поражает теперь тем запустением, "где  лишь  жупел  и
соль, где злак не прозябает, где ни голос человеческий, ни бег животного
не нарушает безмолвия". Сады Иерихона дышали в дни его славы благовония-
ми бальзамических растений, индийских цветов и трав. "Пальмы  и  мимозы,
сахарный тростник и рис, индиго и хлопок произрастали в долине Иордана".
Об этом свидетельствует даже и тот оазис, что уцелел на местах исчезнув-
шего с лица земли иорданского рая, даже имя того селенья, что наследова-
ло Иерихону: Риха - благовоние. Но оазис этот, тропически  зеленеющий  у
подножия горы Сорокадневной, близ источника пророка Елисея,  так  мал  в
окрестной пустыне, а селенье все состоит из  двух-трех  каменных  домов,
нескольких глиняных арабских хижин и бедуинских шатров.
   В сумерки долина была молчалива, задумчива. Я сидел за Рихой, на  од-
ном из жестких аспидных холмов, что волнами идут к горе,  -  на  могилах
Иерихона, кое-где покрытых колючей травкой, до черноты сожженной.  Дале-
кие Моавитские горы, - край таинственной могилы  Моисея,  -  были  предо
мною, а запад заступали черные обрывы гор  Иудеи,  возносивших  в  блед-
но-прозрачное небо заката свой высший гребень, место  Искушения.  Оттуда
тянуло теплым сладостным ветром. В небе таяло  и  бледнело  легкое  мут-
но-фиолетовое облако. И того же тона были и  горы  за  пепельно-туманной
долиной, за ее меланхолическим простором. И туманной бирюзою мерцало  на
юге устье Моря, что терялось среди смыкавшихся там гор...
   Но вот наступила и длится ночь. Она коротка, но кажется  бесконечной.
Еще в сумерки зачался таинственно-звенящий, горячечный шепот  насекомых,
незримыми мириадами наполняющих душную чашу  оазиса,  и  приторно-сладко
запахли его эвкалипты и мимозы, загоревшиеся мириадами светящих мух. Те-
перь этот звонкий шепот стоит сплошным хрустальным  бредом,  сливаясь  с
отдаленно-смутным гулом, с дрожащим стоном всей долины, с  сладострастно
сомнамбулическим ропотом жаб. Стены отеля, его каменный двор - все мерт-
венно-бледно и необыкновенно четко в серебристом свете этих  тропических
звезд, огромными самоцветами повисших в  необъятном  пространстве  неба.
Оно необъятно от необыкновенной прозрачности воздуха - звезды именно ви-
сят в нем, а на земле далеко-далеко виден каждый куст, каждый камень.  И
мне странно глядеть на мою белую одежду, как бы фосфорящуюся от звездно-
го блеска. Я сам себе кажусь призраком, ибо я весь в этом знойном, хрус-
тально-звенящем полусне, который наводит на меня дьявол Содома и  Гомор-
ры.
   Я лунатиком брожу по саду и по двору отеля, но, кажется, никогда  еще
не было столь обострено мое зрение, слух. Все сливается в блеск и  тиши-
ну. Но вместе с тем я вижу каждую  отдельную  искру,  слышу  каждый  от-
дельный звук. Я вынимаю часы. Понимаю, что уже два, что самоцветы,  плы-
вущие в бездонном пространстве с востока, становятся все крупнее  и  лу-
чистее, что мои ноги подламываются от смертельной усталости. Но разве  у
меня есть власть над собой?
   Сад кружится в беззвучном кружении зелено-лиловых мух, их  скользящих
огненных вихрей. Как райское дерево, трепещет и переливается искрами си-
комор во дворе. Сверху донизу горят и блещут  ими  кустарники,  сахарный
тростник...
   Много раз я пытался заснуть, входил в дом,  в  свою  темную,  горячую
комнату, ложился под душный кисейный балдахин, но и здесь  эти  ароматы,
эти скользящие искры, этот дрожащий хрустальный бред, которым  околдован
весь мир. Сердце тоже дрожит, тело, поминутно палимое  жалами  москитов,
покрывается горячечным потом. И так звонко кричит жаба в бассейне  среди
Двора, и так отдается ее однообразно вибрирующий призыв в этом  каменном
доме с раскрытыми окнами и настежь распахнутыми  дверями,  что  я  опять
спешу покинуть его - и с болезненной жадностью и радостью  ловлю  глоток
воздуха на пороге крыльца...
   Крыльцо белеет все ярче, фигура спящего на нем слуги-араба стала  еще
чернее. Раздвоившийся Млечный Путь, густым,  но  прозрачно-фосфорическим
дымом протянувшийся с севера на юг, совершенно отделился от неба,  повис
на самой середине пространства между ним и землею. Кажется, близок расс-
вет! Кажется, стихает, замирает бред и ропот вокруг. Сперва по камням, а
потом по теплому песку я спешу за селение - взглянуть на долину, на  Мо-
ав, на восток. Но на востоке все  еще  только  поздние  крупные  звезды.
Бледный серебристый свет их стоит над далеким  мертвенно-бледным  Морем.
Бледные пески долины мерцают как бы манной. Бледные полосы тумана тянут-
ся по извивам Иордана, - и уже смертоносная влажность чувствуется в воз-
духе. И бледным дымом спустилось и легло облако у подножия горы Сорокад-
невной, чернеющей среди звезд своей вершиной...
   "Отойди от меня, Сатана".
   1909
 
   СТРАНА СОДОМСКАЯ
 
 
   Только на рассвете тянет в окна легкая прохлада вместе с ароматом эв-
калипта.
   Ночью, при звездах, старые деревья во дворе  отеля  казались  сказоч-
но-высоки и ветвисты. Теперь они принимают  обычные  очертания.  Смолкли
жабы, замер звон насекомых в кустарниках, погасли огненные мухи. Мы  вы-
ходим за ворота, садимся на лошадей; все молчит и в тех  немногих  хижи-
нах, что зовутся Иерихоном или Рихой; всюду сон, один сверчок трюкает  в
каменной верее, от которой еще дышит тепло ночи. Но за мечетью уже  слы-
шен говор.
   Ее белый невысокий минарет стоит при дороге, на самой  окраине  Рихи.
Под ним часто ночуют бедуины. Ночевал небольшой караван и нынче. Мы про-
езжаем мимо него; понукаемые вожаками, глухо урчат верблюды,  поднимаясь
с теплого песка. Над мечетью, в светлеющей вышине крупной  слезой  висит
Венера. На востоке, над синеватым Моавитским кряжем, небо шафранное.  Но
еще по-ночному тлеет костер табора, летучие мыши реют вкруг мечети.
   За садами Рихи, на западе, - обрывы Иудеи. Отчетливо слоятся серо-фи-
олетовые уступы горы Искушения. Но внизу еще тень, и, верно, мыши прини-
мают ее за сумерки, когда и создал их Христос. Он  сорок  дней  и  ночей
провел в пещере над Иерихоном, на обрыве, закрывающем  запад,  -  он  не
знал, когда садится солнце и когда надлежит совершать молитву. И вот од-
нажды поднялся он на вершину и, как только скрылось солнце, начертал  на
пыли то легкое, таинственное создание, что так любит сумрак. Он  вдохнул
в него жизнь и сказал: "Каждый вечер на закате солнца вылетай из  рассе-
лин горы, где отныне будет твое жилище, дабы знал я  час  молитвы..."  Я
поднимаю голову, вспомнив эту дамасскую легенду, и не узнаю окрестности:
мы проехали версту, не больше, а уже день, совсем день.
   Глухой котловиной, бесплодным и безлюдным долом тянется с  севера  на
юг, от самого моря Тивериадского, известково-песчаная  пустыня,  которую
почти напрямик пересекает путь от Рихи к Иордану. Те, что пытались  исс-
ледовать ее, видели по реке всего два-три селения, - даже каменистый Мо-
ав, дочерна спаленный солнцем, люднее иорданских берегов. То же и здесь:
на всем огромном пространстве, окружающем нас, лишь одно живое  место  -
оазис Рихи. Оглядываясь, видишь белые пятна хижин среди  темной  зелени,
приютившейся под горным обрывом. Там, в садах, еще растет деревцо  небд,
приносящее акриды, растет бальзамический цаккум, сизый терн, из которого
сплели венец Иисусу, а весной цветет много диких  индийских  цветов.  Но
как поверить, что это там был и неприступный Иерихон ханаанский, и  "бо-
жественный город садов" Ирода,  что  вот  этой  долиной  искушал  Иисуса
дьявол?
   Впереди все то же: пепельно-серые дюны,  кое-где  жесткий,  осыпанный
солью кустарник. Небо просторно, огромно. Чуть не в  самом  зените  тает
алая звезда Венеры. Но и до нее уже достигает восходящий из-за гор  Моа-
ва, охвативший полвселенной сухой, золотисто-шафранный свет. Одно  Мерт-
вое море прячется от света. Вот оно - у самого подножия ее, за тем голым
побережьем, что белеет вдали, вправо. Ясно виден и обманчиво близок  ка-
жется северный залив. Но синеет он тускло, керосинно...
   "Символ страшной страны сей -  море  Асфальтическое",  говорили  ког-
да-то. Страх внушает она пилигримам и доныне, трижды проклятая и  трижды
благословенная. Мало совершивших путь по всей извилистой стремнине  Иор-
дана с его зноем и лихорадками. Но еще меньше тех, что пускались в запо-
ведные асфальтические воды. Легче, говорили они, пройти все океаны  зем-
ные, чем это крохотное море, черные прибрежные утесы которого неприступ-
но круты, пугают глаз человекоподобными очертаниями и так смолисты,  что
могут быть зажжены, как факелы, - море, дно которого столько раз треска-
лось от землетрясений и выкидывало на поверхность  те  таинственные  ве-
щества, что служили египтянам для сохранения  мертвых  от  тлена,  море,
жгуче-соленые, горькие волны которого тяжки, как чугун, и в бурю,  "пок-
рытые кипящим рассолом", потрясают берега своим  гулом,  между  тем  как
пламенный ветер до самого Иерусалима мчит столбы песку и соли...  Длится
и все светлее становится золотисто-шафранное аравийское утро.  Толкут  и
толкут копыта наших лошадей твердую, растрескавшуюся дорогу. Но ни  еди-
ная птица не взвивалась еще с радостной утренней песней над долиной.  И,
верно, ни единой живой души и не встретим мы, кроме разве  жадно-трусли-
вой души кочевника или гиены. Впереди, среди пустыни цвета пемзы, - лен-
та прииорданской зелени, чащи ив, тамарисков, камышей...
   Так богата и прекрасна была некогда эта долина, что  дьявол  издревле
избрал ее местом греха, искушений. Это он опьянил  сладостью  страсти  и
порока Пятиградие, переполнившее чашу терпения Предвечного. Это он  вну-
шил дочерям Лота жажду кровосмешения, дабы от родного отца зачала  стар-
шая из них Моава: "И дождем пролил Господь огнь и серу, ниспроверг горо-
да сии, и всю окрестность их, и всех жителей, и все  произрастания  зем-
ли..." Но легендой патриархов стали дни гнева, и снова зацвел "сад Пред-
вечного", снова возродился столь прекрасным, что заповедан был  любимей-
шему из чад божиих. - Солнце встало над Моавом, затопило его  блеском  и
уже палит долину. Какие-то большие металлически-серые мухи липнут к жар-
ким гривам лошадей, скорпион шуршит, бежит укрыться в легкой голубой те-
ни под застывшей песчаной волной. Вольно смотреть из-под шлема на  доро-
гу, но тянет взглянуть в блеск Моава, тянет найти ту вершину, с  которой
показал Господь Моисею всю радость земли обетованной:  "Взойди  на  гору
сию, на гору Нево, что в земле Моавитской против Иерихона, и посмотри на
землю Ханаанскую, и умри на горе, на которую ты взойдешь, и приложись  к
народу твоему..."
   Библия подчеркивает, что блудница  дала  приют  первым  израильтянам,
проникшим в Иерихон. И страшным заклятием заклял Навин Израиля,  овладев
страною и дотла уничтожив красу Иерихона: "Проклят перед  Господом  тот,
кто восставит и построит город сей Иерихон!" Но разве не следы Навина  -
те гилгалы, что рассеяны в долине Иерихонской, те огромные диски из кам-
ня, первобытные кровавые жертвенники Ваала-Солнца, что благоговейно  по-
лагал в круги сам народ израильский?
   На тропические шлемы мы накидываем бедуинские  платки.  Лошади  пошли
шагом, неустанно мотая головами, отбиваясь от мух. Они машут  кистями  и
разноцветными бусами, которыми украшают здесь уздечки. Шеи их стали мок-
ры, темны и тонки. В легкой и все же душной тени платка  дышишь  как  бы
жаром раскаленного костра. Близок Иордан, - уже тянет запахом речной во-
ды, запахом горячего ила... Теперь и от великой реки остался только  уз-
кий и мутный поток, от первобытно-густых зарослей на берегах ее -  кайма
ив, камышей и кустарников, опутанных лианами.
   Масара, то место Иордана, где отдыхают пилигримы,  предания  называют
местом крещения Иисуса. "В те дни пришел Иисус из  Назарета  Галилейско-
го..." В те дни долина переживала третий и последний расцвет. Тщетно бы-
ло заклятие Навина, - еще раз вырос новый Иерихон. И вот дьявол искушает
прелестью его самого крестившегося Сына Божия. "Возвед  его  на  высокую
гору, дьявол показал ему все царства вселенной во мгновение  времени.  И
сказал ему: тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она
предана мне". Серо-песчаный берег обрывист и крут. Густая желтоватая во-
да, крутясь, бежит под ветвями ив, под корнями, покрытыми наносною  тра-
вою, илом. Лошади тянутся к воде, вязнут по колена и долго, жадно  пьют.
Мертвая тишина кругом и сквозная горячая тень над головою. Мысли  беспо-
рядочны, смутны, но стремятся все к одному - связать то простое, что пе-
ред глазами, с страшным прошлым этой пустыни.  Хочешь  представить  себе
то, что доступно только Богу, - жизнь тех легендарных  ханаанских  горо-
дов, от которых уцелели лишь названия. Думаешь о знойно-мглистом Моаве и
опять слышишь слова Второзакония: "И полуденную страну, и равнину долины
Иерихона, город Пальм, до Сигора увидал Моисей... И умер  там,  в  земле
Моавитской, по слову Господню, и погребен в земле Моавитской, и никто не
знает места погребения его даже до сего дня..." Думаешь  об  иерихонских
бальзамах Клеопатры, о термах Ирода - и опять возвращаешься к  искушению
Иисуса от дьявола... И теряешься в образах времен Рима,  Византии,  Ома-
ров... Великими крестовыми битвами во имя и славу того, кто отверг здесь
славу всего земного, обрывается летопись этой страны. За ними века  мол-
чания, никому не ведомых и несчетных подвигов отшельничества, погребения
себя заживо в могильниках навеки забвенной Иудеи. В молчании,  вдали  от
жизни всего мира, множатся, как соты ос, крипты в каменистых обрывах Иу-
дейских и Аравийских гор; в прибрежных скалах страшного  Асфальтического
моря, в огненных ущельях созидаются дикие обители. Но  ураганами  проно-
сятся набеги от Дамаска, от Багдада, от Геджаса, и вот - пустеют и крип-
ты, переполненные костями избиенных иноков,  глохнут  разоренные  обите-
ли... И опять, опять воцаряется он, древний бог пустыни!
   Полдень проводим у самого моря. Жутко звучит на  его  нагом,  ослепи-
тельно-белом прибрежье это слово - полдень. Прииорданские камыши и  кус-
тарники не смеют дойти сюда вместе с Иорданом: далеко вокруг песчано-ка-
менисто и покрыто солью, селитрой то место, где сливается река с  масля-
нистой, жгуче-горькой и тускло-зеленоватой водой асфальтической. На  ко-
ралловые похожи те как бы окаменевшие ветви, что приносит  сюда  течение
реки и что снова, уже мертвыми, выкидывает море. В знойно-мглистой  дали
теряется оно на юге. Там - дни Авраама, Агари, Измаила.  Там,  в  капище
Эль