печаль которых уже перешла в упоение этой печалью, все  быстрее  неслись
по залу белые кресты-вихри, все бледнее становились  лица,  склонявшиеся
набок, все туже надувались юбки и все крепче топал ногою шейх: приближа-
лось страшное и сладчайшее "исчезновение в Боге и вечности"...
   Теперь, на башне Христа, я переживаю нечто подобное тому, что пережил
у дервишей. Теплый, сильный ветер гудит за мною  в  вышке,  пространство
точно плывет подо мною, туманно-голубая даль  тянет  в  бесконечность...
Этот вихрь вкруг шейха зародился там, в этой дали: в мистериях  индусов,
в таинствах огнепоклонников, в "расплавке" и "опьянении" суфийства с его
мистическим языком, в котором под вином и хмелем разумелось упоение  бо-
жеством. И опять мне вспоминаются слова Саади, "употребившего жизнь свою
на то, чтобы обозреть Красоту Мира":
   "Ты, который некогда пройдешь по могиле поэта, вспомяни поэта  добрым
словом!
   - Он отдал сердце земле, хотя и кружился по свету, как  ветер,  кото-
рый, после смерти поэта, разнес по вселенной  благоухание  цветника  его
сердца.
   - Ибо он всходил на башни Маана, Созерцания, и слышал  Симаа,  Музыку
Мира, влекшую в халет, веселие.
   - Целый мир полон этим веселием, танцем - ужели одни мы не  чувствуем
его вина?
   - Хмельной верблюд легче несет свой вьюк.  Он,  при  звуках  арабской
песни, приходит в восторг. Как же назвать человека, не чувствующего это-
го восторга?
   - Он осел, сухое полено".
   1907
 
   МОРЕ БОГОВ
 
   I
 
   Когда подняли якорь, в толпу на спардеке вошли молодые, французы.  И,
заглядевшись на них, я не заметил, как поплыли кровли и купола Стамбула.
   По глянцевитой мраморно-голубой воде черными кругами, показывая перо,
шли дельфины. Утренние пары таяли в тепле и свете, но даль еще  терялась
в матовом тумане.
   За мысом дорогу перерезал колесный пакебот, переполненный фесками, и,
мелькнув, обдал теплым дымом. Старые стены дворца Константина и цветущие
сады Сераля дремали, пригретые солнцем. В оврагах алело искривленное иу-
дино дерево. Бледно-розовые минареты Софии уносились в небо...
   Извиваясь, протянулись, вслед за Сералем, стены Феодосия, полчища ки-
парисов в Полях Мертвых... Стены кончились руиной Семибашенного замка...
И сиренево-серый очерк Стамбула стал уменьшаться и таять. Справа шли об-
рывы плоского прибрежья, цвета пемзы. А налево, до  нежно-туманной  сини
Принцевых островов, и впереди, до еще более туманных гор Азии, все  шире
разбегались сияющие среди утреннего  пара  заливы.  Над  их  необозримой
гладью кое-где висели дымки невидных пароходов...
   Нижние палубы, заваленные грузом в  Пирей  и  Александрию,  наполняли
фески и верблюжьи куртки, ласково-застенчивые улыбки и  блестящие  зубы,
карие глаза и гортанный говор. Белыми коконами сидели на коврах закутан-
ные женщины. Мечтательно играли четками хаджи в чалмах и халатах.  Пели,
пили мастику, страстно спорили и бились в кости греки, похожие  на  пло-
хеньких итальянцев. Седобородый еврей в  люстриновом  пальто,  в  черной
непримятой шляпе на затылок, с пейсами и поднятыми бровями, ел, уединен-
но сидя на крышке трюма, маслины с белым хлебом и  обсасывал  пальцы.  В
проходах несло кухонным чадом, теплом из стальной утробы мерно  работаю-
щей машины, бегали белые повара с помоями. Наверху было чисто, просторно
и солнечно.
   Надо было надвигать на глаза фуражку, глядя  на  ослепительный  блеск
под левым бортом. За этим блеском  расстилались  и  как  будто  наклонно
скользили вдаль, в чуть видной Азии, зеркала Кианского залива. В миле, в
полумиле от нас проходили итальянские и греческие  грузовики  с  низкими
бортами и голыми мачтами. Медленно, стройно и плавно тянулись в Стамбул,
раскинувшись по всему морю, парусные барки. Одна бригантина  прошла  так
близко, что вся закачалась и закланялась, попав в волну от  парохода,  и
ярко озарила нас парусами. Под их серебристой тенью бежал загорелый  че-
ловек в полосатой фуфайке. А зеленый хрусталь под  бригантиной  был  так
прозрачен, что видно было все дно ее.
   Ют загромождали тюки прессованного сена. Матросы натягивали над  ними
тент. Близился полдень, и в проходах между сеном уже стоял жаркий  слад-
коватый запах степи.
   За завтраком в кают-компании открыли все иллюминаторы. По белому низ-
кому потолку переливались зеркальные змеи, отраженные из-под левого бор-
та водою и солнцем.
   Часа в два слева заголубели  каменистые  прибережья  древней  Фригии.
Близко прошла дикая горбина острова Марморы, и было весело  смотреть  на
его блиставшие над водой обрывы, на сероватую  зелень,  покрывавшую  его
ребра и скаты, на белые точки какого-то селенья, рассыпанного в одной из
его впадин.
   Очень близко прошел перед вечером и Галлиполи, желтевший на пустынных
обрывах справа.
   В темноте, усеянной зоркими огнями, осторожно пропустила нас  теснина
Дарданелл.
 
 
   II
 
   Троя, Скамандр, Холмы Ахиллеса - сколько прелести в этих звуках! Рав-
нина Скамандра серебрилась в эту ночь легким туманом и печальным  лунным
светом. Я видел ее смутно... Но это была уже Греция.
   Шерстяная вишневая занавеска на открытом иллюминаторе  в  моей  каюте
стала утром, против солнца, прозрачно-красной. Сладкий  ветер  ходил  по
каюте. Быстро одевшись, я выбежал на недавно вымытую, еще темную палубу.
   Был опять тонкий пар, полный блеска, легкий, влажный воздух. Но  море
было уже не то. Это было густое сине-лиловое масло. И впереди и влево по
его равнине таяли в светлой дымке фиолетовые силуэты Архипелага. А  нап-
раво тянулись зелено-сиреневые горы: Эвбея.
   И все утро выгибалась мимо нас эта каменистая страна, вся в складках,
как кожа бегемота. А позднее, когда солнце уже жгло плечи и я с  изумле-
нием глядел на это горящее масло, лизавшее пароход  и  порою  плескавшее
языками бирюзового пламени, открылись, наконец, "пустынные горы" Гимета.
   По мертвенно-белым волооким статуям, по тысячелетним толкам о вакхан-
ках и дриадах, о богах и празднествах с цветами и хорами, - как будто  в
древней Греции только и делали, что праздновали, -  тысячи  тысяч  людей
рисуют себе какой-то пошлый элизиум вместо этой каменистой, сухой  стра-
ны. Каков-то Акрополь? Все бинокли искали его, греки с юта с азартом ты-
кали пальцами вдаль. И вот нашел, наконец, я нечто  смутно-желтевшее  на
каменистом холме, одиноко стоящем за морем крыш в долине, - нечто  вроде
небольшой дикой крепости. И, взглянув на этот голый холм пелазгов, впер-
вые в жизни всем существом своим ощутил я древность.
   В Пирсе, где в жаркий полдень мы бросили якорь,  нас  окружили  гиды,
комиссионеры отелей... Маленький быстрый поезд в полчаса доставил нас  в
Афины. По ослепительно-белым улицам еду я, выйдя из вагона. Высоко сидит
на козлах кучер в соломенной шляпе, хлопая бичом над парой резвых кляч в
дышле. Яркая лента неба льется над коридором улицы с  белой  мостовой  и
запыленными кипарисами,  вытянувшимися  между  домами.  Даже  и  в  тени
чувствуешь и видишь, как прозрачен сухой жаркий воздух. Спущены  зеленые
жалюзи на окнах, спущены маркизы над витринами. Быстро выезжаем, миновав
площадь, королевский дворец и предместье, на меловое  шоссе,  -  и  этот
холм пелазгов с руинами храмов поражает меня своей золотистой  желтизной
и наготой. Громадная подкова гор, громадная долина, а среди долины  оди-
ноко высится желто-каменный пик холма, воедино слитый  двадцатипятивеко-
вой древностью с голым остовом Акрополя, - останками  стен,  колоннад  и
порталов. Зной и ветер давно обожгли кости этой чуждой и уже  непонятной
нам жизни. Медленно тянут лошади по мелу, хрустит щебень шоссе,  кольцом
охватившего холм и поднимающегося все в гору, - со всех сторон оглядываю
я загорелый камень стен Акрополя и его желобчатых колонн... Наконец, ко-
ляска останавливается как раз против входа в гранитной стене, за которым
широкая лестница из лоснящегося мрамора поднимается к Пропилеям и Парфе-
нону... И на мгновенье я теряюсь... Боже, как все это  просто,  старо  и
прекрасно! . Налево, в сквозной тени маслин, стоит другая коляска. Высо-
кий, очень прямой человек с биноклем через плечо, в сером костюме и тро-
пическом шлеме, и высокая худая женщина, тоже в сером шлеме, в фильдеко-
совых перчатках, с длинной тонкой палочкой в одной руке и  с  книжкой  в
другой, направляются ко входу. Но даже и эти спокойнейшие люди изумленно
смотрят круглыми глазами на то, что блещет перед нами золотыми руинами в
жарком синем небе, на то, что так божественно-легко и стройно громоздит-
ся на гранитных укреплениях, вросших в темя этого "Алтаря  Солнца".  Они
входят, поднимаются по лестнице, делаются маленькими среди колонн,  уце-
левших от Пропилеи... Я тоже иду и смотрю... Но я уже все видел!
   Я иду, но души древности, создавшей все это, я коснулся еще с парохо-
да. А божественное совершенство Акрополя раскрывает один взгляд на него.
   Вот я поднялся по скользким плитам к Пропилеям и храму Победы. Я  те-
ряюсь в беспредельном пространстве Эгейского моря и вижу  отсюда  и  ма-
ленький порт в Пирее, и бесконечно-далекие силуэты каких-то голубых ост-
ровов, и Саламин, и Эгину. А когда я оборачиваюсь, меня озаряет сине-ли-
ловый пламень неба, налитого между руинами храмов, между золотисто-обож-
женным мрамором колоннад и капителей, между желобчатыми  столпами  такой
красоты, мощи и стройности, пред которыми слово бессильно. Я  вступаю  в
громаду раскрытого Парфенона, вижу скользкие мраморные плиты, легкий мак
в их расселинах... Что иное, кроме неба и солнца, могло создать все это?
Какой воздух, кроме воздуха Архипелага, мог сохранить  в  такой  чистоте
этот мрамор? Глыбам гранита и мрамора, кряжам каменистых гор, накаленных
зноем, поклонялись древнейшие греческие племена. "Амфион, древнейший  из
поэтов, извлекал из лиры столь сладкие звуки, что вечный мрамор, в кото-
ром заключена высшая чистота земли, сам стал складываться  в  колоннады,
стены и ступени". А Гомер изваял образы богов-людей: ведь Эллада "только
устами поэтов и философов" созидала пантеоны и культы. И  "уста  поэтов"
высшей религией признали красоту, высшим загробным блаженством -  Элизи-
ум, "от века не знавший тьмы и холода", высшей загробной мукой - лишение
света...
   "Бог - жизнь, свет и красота", - сказал  народ,  населивший  землю  в
этом "прелестнейшем из морей". - "Бог - это мое тело", - сказал он, воз-
мужав и забыв, что земля его, как и всюду, щедро насыщается кровью и что
смерть, как и всюду, разрушает на его земле плотскую радость. "Я  завое-
вал высшую мудрость", - сказал он - и отлил свои завоеванья в  мрамор  -
воздвиг "Алтарь Возврата", как Александр на границах Индии. И  чтобы  не
слышать о новых завоеваниях, умертвил Сократа. Но дух  искал  и  жаждал.
Александр, снедаемый этой жаждой, раздвинул пределы земли, смешал народы
и, возвратясь, сказал: "Мир бесконечен, и Бог  тысячелик.  Я  поклонялся
всем ликам; но истинный - неведом. Иудея говорит, что лик его -  мощь  и
пламя гнева; Египет, что лик его - Солнце в лике Сфинкса и  Ястреба.  Но
Иудея - это горючее Мертвое море, Египет - могила  в  пустыне:  он  тоже
свершил свой путь - от поклонения вечно возрождающемуся  "сыну  Солнца",
Гору, до своего Алтаря Возврата - до Великой пирамиды.  И  храмы  Солнца
ныне пусты и безмолвны". Тогда Греция снова послала поэтов  в  философов
искать Бога. И они пошли в Сирию и Александрию -  и  среди  смешавшегося
человечества зачалось смутное и радостное предчувствие нового  рассвета.
Впервые случилось, что завоеватель мира не  дерзнул  покорить  мир  богу
своей нации. И всемирная монархия, смешав человечество, распалась. Чело-
вечество пресытилось кровью, землею и смертью - и  возжаждало  братства,
неба, бессмертия. И когда, наконец, снова  взошло  Солнце,  "Радуйся!  -
сказал миру ясный голос. - Нет более ни рабов, ни царей, ни  жрецов,  ни
богов, ни отечества, ни смерти. Я - египтянин, иудей и эллин, я сын зем-
ли и духа. Дух животворит и роднит все сущее: и лилии полевые,  и  птицы
небесные, и Соломона в славе его, и раба Соломона. Сила и жизнь его  так
велики во мне, что вот я полагаю руку мою на голову умирающего - и  слы-
шу, как трепетно исходит из меня любовь и жизнь. На Фаворе,  в  росистое
солнечное утро, мир, в блеске и голубых туманах лежащий подо  мною,  на-
полняет мою душу таким восторгом, светом отца моего, что лицо мое повер-
гает на землю братьев моих..."
 
 
   III
 
   На предвечернее солнце было больно смотреть, когда я  возвращался  на
рейд. Зеркальные отражения струились, переливались по нагретому за  день
борту. Медные ободки открытых иллюминаторов искрились. Лебедки  уже  за-
тихли, трюмы были нагружены и закрыты... Потом  заревела,  сотрясая  все
палубы, труба и забурлил винт...
   В несказанной пышности и нежности червонной пыли и  воздушно-фиолето-
вых вулканов пламенело солнце за беспредельным Эгинским заливом, из  ко-
торого мы уходили от Акрополя к югу. Потом оно сразу потеряло весь  свой
блеск, стало огромным малиновым диском, стало  меркнуть  -  и  скрылось.
Тогда в золотисто-бирюзовую глубину небосклона высоко  поднялись  дымча-
то-аметистовые радиусы. Но на острова и на горы за заливом уже  пал  ве-
черний пепел, а все необозримое пространство заштилевшего моря  внезапно
покрыла мертвенная, малахитовая бледность. Я стоял на юте, облокотясь на
решетку борта, и смотрел то на этот малахит, то на запад. Вдруг  по  ко-
раблю там и сям тепло и весело вспыхнуло электричество.  На  минуту  оно
отвлекло меня, а когда я снова взглянул на запад, его уже настигла  тьма
южной ночи.
   Скоро в ней потонули и море и небо. Но вот за бортом стал реять  сла-
бый таинственный свет - темно-лиловый полукруг моря, явственно  отделив-
шийся от более легкого неба, как бы задымился водным светом.
   - Миль десять идем? - спросил я забелевшего в сумраке матроса, по шо-
роху за бортом угадывая ровный полный ход.
   - Миль тринадцать идем...
   И по тому, как мелькали навстречу мне, когда я пошел  на  бак,  горбы
волн, полных дымившегося фосфора, видно было, что правда.
   Черный и в темноте особенно упорный бугшприт неуклонно вел в звездный
склон неба. На северо-востоке широко  раскидывалась  Большая  Медведица,
"любимое созвездие Гомера". На юго-западе низко, но ярче и  великолепнее
всех сверкала розово-серебристая Венера. Темно-синяя глубь была перепол-
нена повисшими в Млечном Пути алмазами. И отовсюду лились  в  море  нити
тонкого, дивного света. Но свет моря был еще прекраснее.
   - Эй, не курить на баке! - раздался молодой звучный голос.
   И опять наступила глубокая тишина, полная шороха волн и дыханий маши-
ны.
   Спотыкаясь на цепи и паруса, я добрался до бугшприта. Острая железная
грудь резала кипевшую бледно-синим пламенем воду -  и  все  пространство
моря, озаренного и полного таинственным светом, быстро бежало навстречу.
Звезды дрожали от едва уловимого теплого воздушного тока... Да, "свет  и
во тьме светит". Вот закатилось солнце, но и во тьме только солнцем  жи-
вет и дышит все сущее. Это оно вращает винт парохода, оно несет навстре-
чу мне море; оно, неиссякаемый родник всех сил, льющихся на землю,  пра-
вит и непостижимым  для  моего  разума  стремлением  своего  необъятного
царства в бесконечность - к Веге, и безумной радостью этого стрелой  ле-
тящего подо мною дельфина - как бы сплошной массы дымно-синего  фосфора.
И только к свету стремится все в мире. Мириады едва зримых семян  жизни,
лишенных солнца тьмою ночи и глубинами вод, все же светят  сами  себе  -
теми атомами его, которыми рождена в них жизнь. И над всем  этим  морем,
видевшим на берегах своих все служения Богу,  всегда  имевшие  в  основе
своей служение только Солнцу, стоит как бы голубой  дым:  дым  кажденияя
ему.
   1907
 
   ДЕЛЬТА
 
 
   Солнце потонуло в бледно-сизой мути.  Волны,  мелькавшие  за  бортом,
стали кубовыми. Вспыхнуло электричество и сразу отделило пароход от  но-
чи.
   Внутри, в кают-компаниях и рубках, было ярко, светло, за бортами была
тьма, теплый ветер и шорох волн, бежавших качающимися холмами. Маслянис-
то-золотые полосы падали на них из иллюминаторов и змеевидно извивались.
Ветер усиливался, - и вдруг одна из этих полос провалилась в черную про-
пасть, а вся глыба парохода зыбко приподнялась с носа и еще более  зыбко
и плавно опустилась среди закипевшей почти до  бортов  голубовато-дымной
воды. Какая-то женщина, показавшаяся в это время в светлом  пространстве
входа в рубку, ухватилась было за притолоку, но в ту же  минуту  оторва-
лась и со смехом, с протянутыми руками побежала по наклонной  палубе.  А
немного погодя из той же двери вышел мужчина, оглянулся и, увидев  меня,
неестественно запел и твердыми шагами пошел по опускающейся и  поднимаю-
щейся палубе следом за ней...
   Около полуночи над темно-лиловой равниной моря взошел  оранжевый  пе-
чальный полумесяц. Сея на горизонте шафранный свет,  он  наклонно  висел
над бегущей на нас и качающейся зыбью, и от него  несло  теплым,  теплым
ветром...
   Утром открылся берег Африки.
   Сильно припекало. Небо было знойно и белесо,  море  тускло,  блестело
оловом. Вода под кормой бурлила жидкая, зелено-голубая.
   Командир, весь в белом, стоял на мостике, "не отводя от глаз бинокля.
Медленней вздыхала машина: шли уже средним ходом,  ждали  араба-лоцмана,
ибо взморье перед Александрией густо  усеяно  подводными  камнями.  Про-
мелькнула первая чайка... Прошел навстречу тупоносый и весь черный паро-
ход, и я увидел на нем белые буквы: "Дельта"... А из мути  на  горизонте
уже выделялась башня, преемница того знаменитого маяка, что был когда-то
"символом света александрийской мудрости" и одним  из  чудес  мира,  ибо
"вел к городу полубога, дошедшего от столпов Геркулеса до индийских  де-
ревьев, вершин которых не достигают стрелы", был посвящен "богам, спаса-
ющим плавающих", блистал зеркалом - "Талисманом Александрии,  отражавшим
землю, небо и все паруса Средиземного моря", и так возвышался, что  "ка-
мень, брошенный с него на закате, падал в воду только в полночь..."  По-
том слабо обозначилась белая полоска  города,  бесчисленные  палочки,  -
мачты порта, - и крестики - крылья ветряных мельниц, вправо же от них  -
бледно-желтая линия пустыни, терявшаяся на  западе,  линия  безграничной
плоскости, соседней с Дельтой, и там, в этой стекловидной дали - призра-
ки тех единственных по своим очертаниям  деревьев,  вид  которых  всегда
волнует: финиковые пальмы.
   Мы идем медленно, но он все растет и приближается, этот песчаный  бе-
рег с пальмами, все выше растут эти бесчисленные мачты,  видны  каменные
ленты волнорезов и сияющий белизной маяк. И зной африканского  утра  все
увеличивается по мере того, как мы все тише и глубже  входим  в  тесноту
Старого Порта, переполненного судами и разноцветными лодками  с  разноц-
ветными флагами отелей и загорелым людом в фесках, обмотанных  платками,
и в длинных синих рубахах. Все это тянется среди пароходов  за  нами,  а
справа надвигаются серопесчаные обрывы, на  которых  среди  однообразных
палевых кубиков-домов стоят шероховатые стволы в перистых султанах. Дол-
гий морской путь кончен, - взглянув назад, на белый волнорез, я не  вижу
больше моря: вижу только мачты да синюю  ленту  над  волнорезом.  Кругом
пестрота людей и лодок, эти палевые кубики и пальмы, - и все залито  су-
хим, ослепительным светом... Африка!
   Въезжая в Александрию, я все клонил голову: солнце стояло как раз над
головою. Встретилась медленная вереница соловых дромадеров,  навьюченных
сахарным тростником и предводительствуемых босоногим погонщиком в  крас-
ной ермолке и коротком белом кунбазе. Потом проехали английские  солдаты
в тропической форме, верхом на великолепных гнедых лошадях,  лоснившихся
на солнце, и, прижимаясь от них к глиняной ограде,  мелко  перебирая  по
пыли маленькими ножками, прошла молоденькая феллашка в голубой  полиняв-
шей рубахе, круглолицая, с полными губками и расширенными ноздрями.  Она
подняла