то  его  глаза
смеялись. Это было невыносимо, Мадорский опять смеялся над ним.
   - Я не могу сейчас объяснить вам это,  -  сказал  Саша  мягко,  почти
доверительно, - мне потребовалось бы влезть в толщу вопроса, но  суть  в
том, что в мире, где нет времени, нет и насильственной смерти.  Поверьте
мне.
   Хью видел, как он выпрямился, опять повернулся к нему спиной и  пошел
прочь. Он понял, что предупреждать бессмысленно, и  еще  он  понял,  что
если не остановит Мадорского сейчас, то  не  остановит  его  никогда.  А
значит, победа навсегда останется за Мадорским. А этого быть  не  могло,
он, Хью Гарднер, не мог так долго проигрывать одному и тому же человеку.
И он нажал на курок. Потом нажал еще раз, а затем и третий  -  выстрелов
не последовало.  Это  было  непонятно:  перед  выходом  из  квартиры  он
тщательно проверил пистолет, тот не мог дать сбоя.
   Хью повернул оружие дулом в свою сторону, просто чтобы убедиться, что
все в порядке. Конечно же, он больше не нажимал на курок,  как  он  мог,
ведь он был  опытным  стрелком.  И  не  мог  же  пистолет  выстрелить  с
задержкой, он отлично знал, что не мог. Но это  оказалось  последним  из
того, что он знал. Раздался выстрел, потом второй,  третий,  Хью  рухнул
головой на уже кровавую скатерть.
   К столику бросились люди. Саша подбежал  первым.  "Он  находился  еще
там, где существует время, - прошептал он побелевшими губами. - Оно  так
и не отпустило его".
   Я закрываю книгу и кладу ее на тумбочку к изголовью кровати, рядом  с
собой; мне хочется почитать еще, но я знаю, пора спать. Все же -  и  это
моя последняя мысль перед тем, как заснуть, - какой чудной  человек  все
это написал? Странный, чудной человек.
   Просыпаюсь я рано. Утро обещает еще один  солнечный  день,  но  разве
можно доверять утру? Впрочем, мне все равно, какая мне разница, я всегда
была равнодушна к погоде. Я готовлю на кухне свой утренний чай и думаю о
том, что это первая ночь, когда я наконец-то хорошо спала. Мне ничего не
снилось, и сейчас первый раз за долгое время я чувствую  себя  свежей  и
полной сил. Может быть, я выздоравливаю, а может быть, и тут я вспоминаю
о книге, это она чьей-то чужой забавной мыслью успокаивает  и  заживляет
меня.
   Впрочем, все готово: и утро, и океан, и качалка на  веранде,  и  даже
чай, а раз все так удачно готово,  я,  как  есть,  в  халате,  спешу  на
веранду.  Я   приветствую   океан,   безумно-пенный   сегодня,   скорее,
"опененный", придумываю я слово, и мой взгляд и слух фиксируются на  его
шумном дыхании. Как же он красив, этот белый океан, думаю я.
   Правда ли, что времени нет? - вспоминаю я вчерашний рассказ. Но тогда
нет и прошлого. А ведь это прошлое привело меня к  настоящему,  к  этому
креслу, на котором мне так удобно сидеть, к этому  дому,  да  и  к  этой
книге тоже, с которой я так нелепо сейчас спорю.
   Однажды в канун Рождества Стив пригласил меня на  вечеринку,  которую
устраивала для своих сотрудников его кафедра. Мы ехали  в  машине,  и  я
видела, как он меняется по мере того, как мы подъезжали.  Его  движения,
обычно расслабленные, становились дергаными, лицо  выглядело  скованным,
даже черный, строгий костюм сидел мешковато. Когда мы вошли  в  большой,
освещенный яркими люстрами  зал,  я  даже  одернула  край  его  пиджака,
пытаясь придать тому более элегантную форму. Стив обернулся ко мне, и  я
обомлела, я бы не узнала его, если бы сейчас встретила на улице. Я сразу
поняла: глаза!  Они  были  подернуты,  даже  лучше  сказать,  запеленуты
пленкой, прозрачной, конечно, но не пропускающей ни  свет,  ни  глубину.
Теперь это стали самые обыкновенные светлые глаза, ничего не выражающие,
тусклые, равнодушные, я ежедневно встречала десятки таких глаз. Я знала,
что Стив, мягко говоря, не в восторге от своей работы, но  не  настолько
же?!
   - Расслабься, - сказала я, - все в порядке.
   - А что, заметно? - спросил он, глядя на себя  в  зеркало  и  пытаясь
принять более расслабленную позу.
   - Я вижу.
   - Тебе, конечно, видно. А вот им ни черта. Я каждый день такой. -  Он
помолчал и добавил:
   - Как я это все ненавижу!
   - Зачем же мы поехали? - спросила я.
   - Нельзя было отказаться, - ответил он и повернулся ко мне.
   - Не комплексуй. Ты не хуже, чем все остальные, - подбодрила я его.
   - Ну да, спасибо, куда уж хуже.
   Мы ходили от одной группы людей к другой,  Стив  здоровался,  пожимал
руки, но почти не участвовал в разговорах, отделываясь лишь односложными
формальными ответами. В какой-то момент его остановил пожилой мужчина во
фраке и стал что-то рассказывать, почти задыхаясь от удовольствия.  Стив
смотрел на собеседника своим новым, ничего не выражающим взглядом,  и  я
видела, что он не слушает, хотя и послушно поддакивает,  кивая  головой.
Мне стало скучно, и я отошла в сторону. Мужчины смотрели на  меня,  я  с
самого  начала  ловила  их  взгляды,  бросаемые  украдкой  от   жен;   я
действительно была как из другого мира, в обтягивающем платье, красивая,
с веселыми глазами, полная жизни и юности.
   Я не долго оставалась в одиночестве. Рядом тут же  оказался  какой-то
пижон,  с  бородкой,  с  шарфом  поверх  пиджака.  Он  с  самого  начала
демонстративно следил за мной взглядом, так чтобы я обратила внимание.
   - Вы со Стивом? - спросил он.
   - Да, - я кивнула.
   - Я и не знал, что Стив дружит с такими красивыми женщинами.
   - Про женщин я тоже не знаю, но с женщиной, надеюсь, всего  с  одной,
он, как вы правильно выразились, дружит.
   Он замялся, понимая  промашку.  Он  был  интересный,  чего  уж  там?!
Высокий,  представительный,  статный,  да  и   бородка   придавала   ему
дополнительную  привлекательность,  но  он  мне  не  нравился,   слишком
вычурный, манерный, и этот шарф на шее, зачем ему шарф? -  в  комнате  и
без того было жарко. Он спросил, как меня зовут, я ответила.
   - А меня  зовут  Роберт.  Мы  со  Стивом  старые  товарищи.  Вы  тоже
занимаетесь лингвистикой?
   - Нет, - я усмехнулась, - я не занимаюсь лингвистикой.
   - А чем же?
   Я ненавидела эти всегда одинаковые вопросы.
   -  Учусь  на  изобразительном,  -  ответила  я,   подавляя   в   себе
раздражение.
   -  Правда?  -  У  него  чуть  глаза  не  вылезли  из  орбит,  так  он
обрадовался. - В нашем университете? Почему же я вас никогда не видел?
   - Нет, не в вашем.
   - Как жаль, как жаль, -  сокрушался  Роберт.  -  У  нас  ведь  лучшая
кафедра в городе, я сам там преподаю. Хотя это и звучит нескромно.
   - Нормально звучит, - я пожала плечами. - Так вы  живописец,  Боб?  -
Наверное, он  почувствовал  иронию  в  моем  голосе,  потому  что  сразу
заерзал, как будто я поймала его на едва заметной фальсификации.
   - Нет, я преподаю историю живописи и скульптуры.  -  Он  потянулся  в
карман пиджака и достал трубку, видимо, для пижонства одного  шарфа  ему
показалось мало. Но курить в комнате  не  полагалось,  и  он  то  крутил
трубку в руках, то все же вставлял ее в рот, и тогда голос его менялся и
становился немного брюзгливым.
   - А... так, значит, вы не художник? - донимала я Боба в шарфе.
   - Я, знаете ли, занимался живописью  прежде,  -  признался  смущенный
Боб. - Говорили, что делал успехи, но, знаете, жизнь художника такая,  -
он замялся, - как бы это сказать, необустроенная, что ли,  в  постоянной
надежде на удачу. Семья поддерживать меня не могла, я не в претензии,  я
понимал... Конечно, это прагматизм, но, извините, кормиться тоже надо.
   Когда он сказал "кормиться", пижонство  покинуло  его,  и  я  впервые
посмотрела на Боба, как на живого, с жалостью посмотрела.
   - Так-то вот. - Он как бы поставил черту.
   - Но как же, - не согласилась я, -  как  же  великие  Пикассо,  Дали,
Модильяни, не говоря о более ранних - Ван Гоге, Гогене, Лотреке?
   Я уже говорила в сердцах и не потому, что Боб  стал  приятен  мне,  а
просто слишком важна  была  для  меня  затронутая  тема.  Я  заканчивала
учиться, и мне надо было выбирать, я не знала, стоит ли мне  по-прежнему
заниматься живописью или сменить ее на что-то более надежное.
   - Ну да, - сказал Боб, - кто-то выбивается.  Но  если  бы  вы  знали,
Жаклин,  сколько  было  других  художников,  не  менее  талантливых,   и
делали-то они все в те поворотные времена похожее, чуть разное, конечно,
но близкое. И почему пробились именно  одни,  а  не  другие,  непонятно.
Наверное, везение, энергия, знакомства, просто  стечение  обстоятельств.
Разобраться трудно, но, поверьте,  это  ведь  моя  профессия,  множество
хороших художников кануло в безвестность. Просто так,  -  он  беззащитно
развел руками, - не случились почему-то... Да и те, которых вы  назвали,
все они, за  исключением  Пикассо  и  Дали,  жили  в  нищете,  пьянстве,
болезнях. А Пикассо и Дали просто повезло: они жили долго.
   - Не правда! - Я резко обернулась от неожиданности. Стив стоял рядом,
я даже не заметила, как он подошел. - Слушай, Боб, чего ты туфту несешь,
перед собой, что ли, оправдываешься? Все талантливое нашло себя и прошло
сквозь время. Время отсеивает, талантливое всегда остается.
   Боб даже вздрогнул от обиды, столько скрытой злости  звучало  в  этих
словах. Я посмотрела на Стива, я видела, как  на  мгновение  прояснились
его глаза,  только  чтобы  выстрелить  пучком  злой  энергии  и  тут  же
потухнуть снова.
   - Нет, нет, Стив, - засуетился Боб, вертя в руках свою трубку,  -  ты
не знаешь. Для того чтобы художнику реализоваться,  недостаточно  одного
таланта.  Надо  еще  обладать  определенным   темпераментом,   что   ли,
специальным  настроем,  направленным  на  самоуничтожение,  на...  -  он
замялся, подбирая слово, - на саморазрушение.
   Но Стив уже не слушал, ему было все равно, на что Боб направляет свой
темперамент, и тот это тоже заметил и стал снова  обращаться  только  ко
мне.
   - Надо стремиться именно к такой, шальной жизни, -  продолжал  он,  -
потому что она тоже часть возможного успеха. И если избегать  ее,  то  в
результате упустишь и успех. Надо, как Модильяни, вы же знаете,  Жаклин,
как жил Модильяни? Он пил, сидел на наркотиках и рисовал. Он  знал,  что
умрет, у него развилась тяжелая форма  туберкулеза,  но  он  так  хотел.
Хотел разрушить себя. И умер-то,  сколько  ему  было?  -  Казалось,  Боб
считает в уме, и высчитал:
   - Лет тридцать пять.
   Я обернулась, слышит ли Стив, но его уже не было рядом,  я  опять  не
заметила, как он отошел.
   - Так что, Жаклин, - продолжал Боб, - надо иметь  призвание  к  такой
жизни, да еще и талант, да еще удачу. - Боб вспоминал, о чем он  говорил
раньше:
   - Ну и обстоятельства должны быть на твоей стороне, и  энергия,  и...
Черт знает что еще должно быть, чтобы привело к успеху.
   Я была согласна со Стивом, он выглядел жалким, этот Боб. Казалось, он
пытается оправдаться, защитить себя от моих возможных нападок, хотя я  и
слова не произнесла. Я смотрела на этого пижонистого пошлого  прагматика
и во мне поднималось раздражение и еще презрение, я,  наверное,  так  на
него и смотрела, с презрением.
   - А у меня все это есть: и призвание, и талант, и удача!  -  отрубила
я, и хотя получилось упрямо, с вызовом, но теперь-то  понятно  -  глупо,
по-детски. Чего было перед ним упрямство свое выставлять?
   Уже позже, в машине, по дороге домой, я все пыталась понять, почему я
не смогла толково ответить Бобу. Может быть, я сама внутренне согласна с
ним? - подумала я. И вправду, куда мне?  Не  для  меня  все  это:  грязь
дешевых коммуналок, снятых на последние деньги, лишения, беспризорность,
и все это ради высокой цели,  которая,  возможно,  будет  достигнута,  а
возможно, и нет.
   Как гнусно даже думать об этом, перебила я себя, об этом ничтожном  и
жалком, и я сама жалка, как этот Боб. Да, усмехнулась я про себя, может,
я и талантлива, да таланта моего хватает только на то, чтобы рисовать  в
промежутках между постелью. Вот, наверное, в чем мой главный талант -  в
постели.
   Я посмотрела на Стива, он молчал, его не мучили мои заботы, вообще не
мучили. Он никогда не спрашивал о моих делах и ничего не  советовал,  он
как бы самоустранялся, не участвуя. Вот и теперь, когда мне надо решать,
продолжать ли заниматься живописью, он так ни слова  и  не  сказал,  как
будто его вообще не касается моя жизнь. А может быть,  действительно  не
касается?
   - Скажи, - сказала я, - ты ведь знаешь, что я через месяц  заканчиваю
учиться?
   Стив кивнул, соглашаясь. Меня раздражало его молчание.
   - И мне надо решать, что делать дальше. Ты  это  тоже  знаешь.  -  Он
опять кивнул. - Возможно, быть художником -  не  для  меня  и  мне  надо
выбрать что-нибудь другое, попроще. Почему ты молчишь, ведь  это  важно,
мне нужен совет, Стив, мне нужна помощь. Слышишь? - Мне хотелось ударить
его, так он раздражал меня.
   - Я ничего не могу тебе посоветовать, - наконец сказал  он.  -  Я  не
хочу влиять на тебя. Это же понятно, - он пожал плечами, -  цель  любого
совета изменить того, кому советуешь. А я не хочу вмешиваться в тебя, ты
мне нравишься, какая ты есть. Да и кто я, чтобы пытаться изменить  тебя?
- Он замолчал, а потом добавил:
   - Знаешь, единственное, что я могу сказать,  -  он  повернул  ко  мне
голову, - старайся избегать компромиссов. Не столько с  людьми,  с  ними
они порой хороши,  избегай  компромиссов  с  собой.  За  них  приходится
платить. Рано  или  поздно,  но  приходится...  иногда  дорого...  -  Он
замолчал, оборвав фразу на подъеме, так, как будто хотел сказать  что-то
еще.
   Дорога петляла, к тому же начал  накрапывать  дождь,  и  сразу  стало
темно. Я смотрела на туманную, желтоватую колею, пробитую  в  темноте  и
вечно  спешащую  впереди  машины,  иногда  подпрыгивающую   и   падающую
беззвучно вниз, ударяясь, видимо, больно о неровности асфальта.
   Я так и не послушалась Стива и  выбрала  компромисс,  не  испугавшись
обещанной за него расплаты. Через  две  недели  я  подала  документы  на
архитектурный, и шанс,  тот  единственный  шанс,  которым  меня  одарила
природа, был ей возвращен неиспользованным.
   Сколько раз я потом вспоминала пророческое предупреждение Стива,  как
будто он знал, что моя расплата не прекратится никогда. И дело вовсе  не
в том, что мне не нравилось то, чем я занимаюсь. Наоборот. Но именно  та
игривая легкость, с которой я так просто  всего  достигала,  именно  мой
безусловный успех всегда предательски напоминали  мне,  что  когда-то  я
ошиблась и глупо изменила главному, на что я, возможно,  была  способна,
но к чему теперь нельзя возвратиться. Я никогда  не  простила  себе  эту
измену, даже сейчас, когда ничего в принципе уже не имеет значения.
   Мне становится холодно, плед на  ногах  потерял  привычное  тепло,  и
океанская сырость вкралась в его ворсяную плоть. Я хочу встать  и,  хотя
расслабленная, легкая истома еще не отпускает меня, все же поднимаюсь и,
захватив с собой книгу и еще чуть солоноватый  запах,  вот  этой,  самой
последней волны, иду в дом.
   Я наливаю ванну  и,  брызнув  туда  чем-то  елово  пахучим,  так  что
появилась невесомая, в  выпирающих  пузырях  пена,  сбрасываю  халат.  В
маленьком рукомойном зеркале отражаются ровные, плавные линии шеи, плеч,
груди и ниже, пусть  и  обрезанная,  пусть  и  ограниченная  амальгамой,
гибкая выпуклость живота.
   - Все еще ничего, - говорю я вслух, разглядывая себя.  Я  поворачиваю
плечами и бедрами, пытаясь разглядеть
   Себя в четверть оборота; вода рывками шлепается из  крана  в  еще  не
заполненную ванну, наполняя воздух теплотой и мякотью жидкого пара.
   Ну что же, я похудела, потеряла, наверное, килограммов шесть-семь  и,
конечно же, мне надо бы поправиться, может, не на все семь, но  на  пять
не помешает.  Хотя  и  так  ничего.  Худоба  даже  привносит  отчетливую
стройность,  что  ли,  и  прозрачность,  даже  эта  синева  под  глазами
добавляет, создает какую-то незавершенность.
   Я переступаю край  ванны,  пробуя  воду  ступней.  Мне  нравится  мое
движение,  я  различаю  в  нем  грацию:  в  распрямленной,   с   гибкими
закруглениями ступне, в узкой, в ладонный обхват лодыжке.
   - Сегодня я нравлюсь себе, - тихо говорю я.
   Я ложусь, вода обхватывает меня, она не пытается завладеть мной,  она
лишь добавка, успокаивающая, лоснящаяся добавка к моему телу. Она входит
во все доступные полости, ей нет запрета, но, растекаясь, она  послушна,
не давит и не требует. Я закручиваю кран, но не до конца, не  полностью,
оставив  затихшую,   струящуюся   ниточку,   балующую   меня   постоянно
прибывающим теплом.
   Книга моя лежит недалеко, на маленькой деревянной  тумбочке  рядом  с
полотенцем, которое я запасливо  приготовила.  Я  протягиваю  руку,  она
легко выскальзывает из воды, капли сползают с нее, отрываясь, и тонут  в
маленьком, уже замирающем водовороте. Я вытираю ладонь  о  полотенце,  а
потом дотягиваюсь до нелепого  коленкорового  переплета.  Открываю,  как
всегда, где попало и, как всегда, где попало читаю.
   Странно, будучи ребенком, и  даже  потом,  в  юношеском  возрасте,  я
боялся кладбищ. Если же попадал туда, то чувствовал  неприятный  осадок,
даже некоторую брезгливость, наверное, от подсознательного страха  перед
скоротечностью и бренностью жизни. С возрастом, однако,  мое  восприятие
трансформировалось.  Теперь  я  не  ощущаю  ни   страха,   ни   зудящего
неудобства, наоборот, приятную успокоенность. Видимо, с  годами  психика
свыкается с тем, что смерть - это естественное продолжение жизни.
   Не так давно я летел в Европу. Недели  за  две  самолет,  летящий  по
этому же маршруту, разбился, и  я,  привычный  к  перелетам,  неожиданно
почувствовал, что нервничаю. Сидя в салоне  самолета,  я  вспомнил,  как
года четыре назад попал в снежный шторм  в  ночных  Альпах:  моя  машина
потеряла управление и крутилась, набирая скорость по  откосу,  и  я  был
беззащитен и понимал, что, наверное, разобьюсь насмерть.
   Я понимал, что крутящийся,  предоставленный  самому  себе  и  ледяной
дороге автомобиль может запросто сорваться в пропасть, к тому  же  внизу
уже скопилась перемолотая куча разбитых машин, которая только  и  ждала,
когда я влечу в ее раздробленные  части.  Сначала  я  пытался  подчинить
машину рулю и педалям, но  все  было  бесполезно,  и  вскоре  я  оставил
бессмысленные попытки и только уперся крепче ногами в пол, ожидая удара.
   Это бешеное скольжение продолжалось  долго,  секунд  сорок,  а  может
быть, и минуту. Я успевал думать и поймал себя на странной мысли, что не
испытываю никаких чувств, кроме захватывающего, волнующего нетерпения: а
что  же  там,  дальше?  Мне  совершенно  не  было   страшно,   наоборот,
отчаянно-восторженно  от  близкого  присутствия  мгновенной  смерти,  от
балансирования на самой грани ее. Потом, когда машина, неистово крутясь,
но так и не вылетев с  дороги,  наконец  нагнала  застывший  в  ожидании
коромболяж и сотряслась от удара, оглушив  меня  скрежетом  прорубаемого
металла, и меня удержали ремни, и ничего  со  мной  не  произошло,  так,
несколько царапин, мне вдруг стало страшно. Страшно от того,  что  я  не
испугался смерти, когда мог и ожидал умереть.
   И вот, сидя в салоне самолета и вспоминая аварию в горах,  я  спросил
себя: а что же изменилось и почему я сейчас боюсь куда как меньшей, даже
статистически ничтожной опасности? Потому что, ответил я себе, в  данный
момент в моей жизни много незавершенного: я работаю над новым  проектом,
недавно  возникшая  любовь  обещает  продолжение,  и  именно  боязнь  не
завершить,  оставить  незаконченным  пугает  меня  сейчас.  Когда  же  я
болтался в  неуправляемой  машине  в  Альпах,  моя  жизнь  находилась  в
состоянии замеревшей статики. Ничего в ней не ожидалось, ничего не  было
прервано, ничего не требовало продолжения.
   Я сравнил эти два различных своих состояния и  догадался,  что  страх
смерти определяется именно наличием незавершенного, то  есть  грядущего.
Иными словами, незавершенное - и есть будущее!
   Я удивлена тому, насколько это о Стиве. Он-то