дом.
   - Я поеду, - сказал он.
   - Сейчас? Так быстро?
   - А зачем тянуть? Быстрее узнаю, быстрее все закончится.
   Я все же нашла его глаза, они, я так и знала, были грустными.  Такими
я их и запомнила. Я молчала. Я слышала, как Рене рывком  бросил  тело  с
кровати, резкость вернулась к нему, я поняла это  по  жесткому  шуршанию
одежды, когда он одевался. Он больше не подошел ко мне.
   - Еда в холодильнике, - сказал он издалека. -  Обязательно  поешь.  -
Потом была пауза. - Я позвоню тебе завтра.
   Хлопнула дверь, я слышала, как хлопнула дверь.
   Когда я проснулась, телефон замер от моего  взгляда,  как  будто  всю
ночь только его и ждал. Я посмотрела на  часы,  было  около  одиннадцати
утра, я не знала, как долго я спала, так как не знала, когда заснула.  Я
набросила халат и пошла на кухню варить кофе. Меня поташнивало, но я все
же выпила с полчашки, чтобы хоть немного прийти в себя. Но не пришла.
   Сколько раз потом я пыталась вспомнить, восстановить по минутам  этот
день, но так и не смогла. Что-то произошло с памятью, и она отказывалась
складывать его из разрозненных  кусков.  Точно  так  же  нельзя  собрать
разбившийся самолет, слишком много покореженного. Так утро и потерялось,
а днем я снова заснула и проспала часа три, даже не снимая халата.
   Потом я снова встала и снова пошла на кухню, аппетита не было, но мне
надо было принять пищу, и я поела. Я подумала,  что  Рене  уже  давно  в
Риме. Он, наверное, еще утром приехал, если  даже  не  гнать,  то  ехать
часов четырнадцать, а он, наверное, добрался за  десять,  а  может,  еще
быстрее. Я пыталась подсчитать, когда он  мог  приехать,  но  не  могла,
потому что не знала, в какое время он ушел из дома. Если вечером, думала
я, то он должен быть в Риме рано утром, а если ночью,  то  все  равно  в
первой половине дня. Я поставила телефон  рядом,  включила  телевизор  и
стала смотреть, я даже помню что, старый черно-белый фильм  Бергмана.  А
потом раздался звонок, я сняла трубку и услышала голос Рене.
   Теперь надо быть внимательной, говорю я себе. Я и  прежде  много  раз
пыталась вспомнить и объяснить каждое сказанное  нами  слово,  интонацию
каждого вздоха,  затаенный  смысл  пауз.  Я  пыталась  заново  и  заново
расшифровать их значения, дать ответ - но не могла. А теперь  я  должна.
Теперь надо быть внимательной.
   - Ну? - спросила я.
   Голос Рене был хорошо слышен, хотя и чувствовалось,  что  он  говорит
издалека.
   - Ты не спишь? - спросил он.
   - Нет, - ответила я.
   - Как ты себя чувствуешь?
   - Нормально. - Пауза. - Ну? - снова спросила я. Я уже все  знала,  по
тому, как он говорил, я все знала.
   - Я их видел. И ее, и его.
   - И что? - Видно было, что  он  тянет,  поэтому  я  и  догадалась.  Я
смотрела на телефонный аппарат, он был серый, я всегда
   Считала, что он белый, а он, оказывается,  серый.  Я  дотронулась  до
этой  серости  и  провела  пальцем.  Все   было   кончено,   все   стало
бессмысленным. Я сама оказалась бессмысленной.
   - Я расскажу тебе все. Не скрывая. - Я и так знала, что он не скроет,
и промолчала в ответ. Но он все же спросил, чтобы убедиться:
   - Хорошо?
   - Хорошо, - согласилась я.
   Это было странно: я пребывала  в  прострации,  я  как  бы  ничего  не
чувствовала,  я  вообще  могла  легко  потерять  сознание;  дай  я  волю
накатывающей слабости, и она накрыла бы меня, отключив от реальности.
   - Она молодая, красивая, ее зовут Софи.
   - Сколько ей лет? - спросила я.
   - Лет двадцать. - Я кивнула, она  была  моложе  меня  больше  чем  на
пятнадцать лет. - Она типичная итальянка, яркая и живая, из тех,  кто  к
сорока увядают.
   "К сорока, - усмехнулась я. Он не понимал, что говорит. - Впрочем,  я
не итальянка, и не яркая, а главное - не живая!"
   - Я видел  их  вдвоем.  -  Его  голос  звучал  глухо,  но  это  из-за
расстояния, наверное. - Я знаю, тебе будет больно, но я скажу...
   "Не надо!" - хотела крикнуть я, но промолчала. Я уже не ведала, где я
нахожусь: в сознании или вне его.
   - Я видел их вдвоем. Они выглядят так, как будто любят друг друга.
   - Они выглядят так? - я смогла лишь повторить за ним.
   - Да, это видно. По мелочам. Сразу видно. Он прижимает ее, она просто
висит на нем. И у него при этом такие, знаешь, мягкие с поволокой  глаза
и улыбка. Он постоянно прижимает ее... - голос Рене повис.
   Знаю ли я? Ведь только я и знаю! Я  зацепилась  за  диван,  чтобы  не
съехать на пол. Если бы я сползла вниз, я бы уже не сумела подняться.
   Я встаю, делаю несколько  шагов,  снова  останавливаюсь,  неожиданное
волнение охватывает меня. Столько раз я думала над  этим  разговором,  а
догадалась только сейчас. Я подхожу к окну. Там  темно,  за  окном.  Мое
сознание само стремилось потеряться, исчезнуть из реального мира, говорю
я себе. Если быя упала тогда в обморок, ничего бы  не  произошло,  я  бы
выздоровела, и все вернулось и было бы, как всегда. Почему я не потеряла
тогда сознание? Зачем я цеплялась за диван?
   - ...в общем это видно, - закончил Рене  и  снова  замолчал.  Я  тоже
молчала. - Ну что? - спросил он наконец.
   - Мне больно, Рене. Ты не знаешь, как больно. Я умру.
   Теперь надо сосредоточиться. Я опираюсь на подоконник  и  прислоняюсь
лбом к стеклу, оно единственное отделяет от меня  ночной  лес.  Он  весь
мокрый и поглощен одним дождем, больше ничем.
   Я должна быть внимательной, потому что это самое важное: что и  когда
я говорила, когда молчала, и даже как молчала.  Потому  что  они  -  мои
слова и мое молчание - все решили. Я должна еще раз все вспомнить, очень
внимательно, точно, по слогам, по буквам. Только это важно, только это!
   Я определенно помню свои слова о том, что умру. Но сказала ли я,  что
мне больно? Я не уверена, но  кажется,  что  сказала.  Потому  что  Рене
спросил:
   - Что ты хочешь, чтобы я сделал?
   Или чуть по другому:
   - Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал?
   Слово в слово не помню, но то, что Рене задал  такой  вопрос,  -  это
точно. Я не понимала, о чем он. Эта правда! "Правда ли?" -  одергиваю  я
себя. "Да, правда, тогда еще не понимала". И поэтому спросила:
   - Что?
   Но я могла спросить "что?" и зная, что он  имеет  в  виду.  Но  я  не
знала, перерываю я себя, я не обманываю, я не знала!
   - Я могу что-нибудь сделать.
   Я запомнила  эту  фразу.  Рене  именно  так  и  сказал,  расплывчато:
"что-нибудь".
   Догадалась ли я теперь? Мне хочется сказать "нет", но я не уверена. Я
была не в себе. И все же я снова спросила: "что? "
   - Что?
   - Что-нибудь, чтобы он тебе больше не мешал.
   Теперь самое важное вспомнить, как сказал Рене:  "Никогда  не  мешел"
или "Не мешал"? В этом и заключается основная разница. Как он сказал?
   Но я не помлю, я почти кричу себе, не помню!
   Хорошо, что I' сказала потом?
   Я либо вообще не ответила,  либо  произнесла:  "Не  знаю,  делай  как
хочешь", или что-то в этом духе.
   Что значит "в этом духе", сказала или нет? Это же самое главное!
   Я не знаю, мне кажется, что я ничего не ответила, потому что Рене тут
нее повторил:
   - Чтобы он больше не преследовал тебя.
   И здесь я промолчала, это я помню точно. Я, вообще, больше не сказала
ни слова, и Рене тоже молчал, а потом сказал:
   - Ну хорошо. Я еще позвоню, - и повесил трубку.
   А я потом заснула, как такое могло произойти? Не  знаю,  но  я  сразу
заснула.
   Я резко выдыхаю, и ночной лес за окном сразу покрывается непрозрачным
облаком, осевшим на стекле. Легкая дрожь пробегает по телу.  Я  во  всем
разобралась только сейчас, в первый раз. Как могло случиться, что  я  не
поняла этого прежде?!
   Я вообще ни в чем не  виновата.  Я  находилась  без  сознания,  я  не
представляла, что происходит  вокруг,  я  не  понимала,  что  именно  он
говорит, слышала, но не различала. Иначе бы я не пошла спать. Но я легла
и заснула. Значит, я не понимала, так  ведь  бывает,  это  и  называется
состоянием аффекта.
   Мое дыхание сходит со стекла, я опять могу  различить  темный,  почти
ночной вечер за окном, вечер, плотно покрытый шевелящимся на нем дождем.
   Но ведь Рене не знал, что я без  сознания,  думаю  я,  он  понял  мое
молчание именно как согласие.
   Но в чем же моя вина? Я была без сознания  и  не  в  ответе  за  свое
молчание.  Слава  Богу,  я  во  всем  разобралась,   наконец-то,   после
невыносимой многолетней муки, я так удачно разобралась.
   Все правильно, повторяю я за собой, я не  в  ответе  и  не  виновата.
Вообще ни в чем не виновата.
   Я больше не дрожу, лишь изредка озноб пробегает по  телу.  Он  словно
изморозь, как будто что-то холодящее и скользкое иногда проваливается за
шиворот и  разбегается  по  телу,  и  только  тогда  я  вздрагиваю.  Как
вздрагивает лес от дождя,  пытаюсь  сравнить  я.  Я  отрываю  голову  от
стекла, оно уже не холодит, это я своей горячностью  отогрела  его.  Как
оно еще не расплавилось?
   Ну а потом я проснулась, и было светло, часов восемь утра, а в девять
позвонил Рене. Я помню, я посмотрела на часы,  на  них  было  девять,  и
почти сразу раздался звонок.
   - Это я. - Он говорил по-театральному глухо. Да и вступление "это  я"
тоже звучало вычурно заговорщическим.
   - Да, - сказала я, - ты где?
   - Все, - он как будто не слышал меня, - можешь больше не волноваться.
   Я еще не знала, что он имеет в виду, но зябкая, дрожащая волна  сразу
накрыла меня. Я за последние дни свыклась с ней, но  сейчас  к  ней  был
примешан ужас.
   - Ты о чем? - спросила я, и в этот момент все  разом  сложилось:  его
голос, вчерашний разговор, мое молчание - все составилось воедино.
   - Все, - повторил он, - тебе больше не надо волноваться, никогда.
   Он так и сказал "никотда", я хорошо это запомнила.
   Я слышала свое сердце, собственно, мое тело и было сердцем  -  больше
ничем. Оно билось  в  руки,  спину,  виски.  Осталось  только  оно,  все
остальное лишь служило стенками для заболевшего бешенством сердца.
   - Я не понимаю, - снова сказала я. Но я все понимала, в этот момент я
уже понимала.
   - Я не могу сейчас говорить. - Голос  Рене  еще  более  отдалился.  -
Успокойся, тебе больше не  о  чем  волноваться.  Все  разрешилось  очень
удачно. Навсегда. Забудь обо всем, как будто ничего  не  произошло.  Как
будто этой истории не существовало. Он не будет тебя тревожить.
   - Кто он? - спросила я,  прекрасно  зная,  кто.  Но  я  не  могла  не
спросить, я боялась, что он повесит трубку.
   - Я не могу сейчас говорить, - повторил Рене, я уже почти не  слышала
его, я еще подумала, что, наверное, сломался телефон. Иначе почему я так
плохо его слышу? - Мне пора. Но ты  не  волнуйся,  все  в  порядке,  все
закончилось.
   "Почему он повторяет одно и то же?" - не поняла я.
   - Я на день задержусь, у меня дела, я приеду послезавтра. - Его голос
растворился.
   Я все еще  держала  трубку,  пытаясь  разобраться,  даже  гудки  были
ненормальные: отрывистые, нервные, рваные гудки. Они барабанили по  мне,
а я старалась вникнуть в их смысл, они  что-то  стремились  поведать,  я
долго слушала, пока могла держать трубку. А потом она налилась  тяжестью
и упала, сначала повисла рука, почти касаясь пола, а потом упала трубка.
   "Был ли это обморок?" - снова думаю я.  Наверное  был,  но  странный,
потому что я помню  борьбу,  звон  стекла,  грохот,  я  падала,  ползла,
сопротивлялась, что-то съезжало на меня, я видела кровь, но  это  я  все
вспомнила позже. А тогда, когда я очнулась, я стояла, перегнувшись через
окно, хватая воздух открытым рыбьим ртом, я еще не могла  двигаться,  но
поняла, что выжила, хотя чуть не умерла, но теперь уже не  умру.  Сердце
все еще неиствовало нелепыми шутовскими скачками. "Почему шутовскими?" -
зачем-то подумала я, но теперь это было неважно, потому  что  я  выжила.
Мне удалось оглянуться.
   Стол был перевернут, наверное, я хваталась за него, пытаясь встать, и
он упал, на полу валялись осколки вазы и еще чего-то керамического.  Что
у нас было керамическое? - попыталась вспомнить я, но не смогла.  Стулья
были раскиданы, один разломан на части, ковер  скомкан,  словно  в  него
заворачивали человека, даже картина слетела со стены и блестела разбитой
рамой. Как я дотянулась до нее и как сорвала?
   Я, видимо, боролась за жизнь. Как я  могла  так  яростно  бороться  и
почему ползла к окну? Откуда я знала, что мне нужно  окно?  Я  животное,
догадалась я, пытающееся выжить на подкожном  инстинкте,  больше  ни  на
чем. Я наконец почувствовала боль, моя  рука  оказалась  разрезана,  все
было перемазано кровью, я только сейчас заметила, и одежда  тоже.  Но  я
боялась, я не решалась отойти от окна. Хотя мне  надо  было  спешить,  я
даже  сказала  вслух:  "Мне  надо  спешить",  я  потом  все   продолжала
повторять: "Надо спешить, спешить".
   Почему я спешила? - думаю я, отрываясь  от  окна,  и  доски  на  полу
принимают мои шаги ласковым, мурлыкающим скрипом. Я боялась. Я отчетливо
помню моментально возникший страх,  что  Рене  приедет  и  мне  придется
смотреть на него, слышать его голос. Одна мысль об  этом  пугала,  я  не
могла представить, что опять увижу  его  холодные,  безразличные  глаза.
Глаза убийцы! Я ведь всегда знала, что он убийца, ижила с ним, зная, что
живу с убийцей, только потому, что мне нравилось с ним спать. Мне  стало
противно, я не хотела вспоминать, но  в  память  насильственно  лез  его
цепкий взгляд, его хваткие руки, то, как  он  говорит,  как  ходит,  как
сидит, низко, тяжело, как будто устало, но на самом деле упруго, скрывая
готовность к прыжку.
   Что я наделала? Я только сейчас впервые поняла, с кем я жила все  это
время. И что я наделала? Он убил  моего  Дино.  Я  почему-то  не  хотела
плакать, а если бы и попыталась, то не смогла. Сердце сбавило ярость,  я
еще  раз  глубоко  вдохнула,  как  бы  примеряясь,  можно  ли  на   него
положиться.
   Потом  я  была  в  спальне,  засовывая  в  сумку  белье,  платья,  не
складывая, а запихивая, как попало. Сумка была красная,  и  я  с  трудом
разглядела на ней кровь. Я бросила одежду и пошла на кухню за  пластырем
или бинтом, какая разница. По дороге мне  попался  опрокинутый  стул,  я
нагнулась и подняла, что-то хрустнуло  под  ногой,  осколок,  и  тут  же
сердце плеснуло вверх, и комната поплыла перед глазами.  Я  выпрямилась,
пытаясь глубже дышать, протянула руку, оперлась о стенку. Тебе не  нужно
нагибаться, тебе не нужны резкие движения, бубнила я про себя.
   Я все же дошла до кухни и  залепила  порез  тремя  пластырями,  одной
рукой было неудобно, и я снова измазалась  в  крови.  Меня  преследовала
мысль, что надо спешить,  что  надо  уйти  до  его  прихода,  он  сказал
послезавтра, но он хитрый, он все подстроил,  он  может  войти  в  любую
минуту. Я понимала, что я опять не в  себе,  что  какой  бы  он  ни  был
коварный, ему еще ехать назад, и у меня есть десять часов, ну не десять,
а восемь, ну хорошо, пять, чтобы подстраховаться. Я успею  перекусить  и
принять душ, мне необходимо принять душ, я уже не мылась, стыдно сказать
сколько, я сама слышу свой запах, первый раз в жизни...
   Мне стало лучше, наверное, оттого что теперь я уже точно  знала,  что
ухожу. Я почувствовала  облегчение,  даже  смогла  заставить  себя  быть
размеренной и поесть, а потом пойти в душ. Что я ела тогда? - думаю я  и
снова подхожу к окну, и останавливаюсь. Какая разница? Никакой,  отвечаю
я сама себе и иду назад.
   Только в душе до меня дошло, что Рене все  выдумал.  Я  старалась  не
мочить  заклеенную  пластырем  руку,  неловко  выставляя  ее  наружу,  я
приходила в себя от воды, от свежести, от тепла. И тут я поняла, что  он
вполне  мог  все  выдумать.  Несомненно,  ему  было  неприятно,  что   я
переживаю, он наверняка ревновал, любой бы ревновал.  Поэтому  он  и  не
хотел, чтобы я поехала к Дино, и уговорил меня и поехал сам.
   Зачем ему надо было убивать, когда можно просто сказать, что убил? Он
знал, что я поверю, я в таком состоянии, что могу поверить чему  угодно,
и он все выдумал, чтобы я успокоилась. Конечно, все именно так  и  есть.
Он ведь не предполагал, что я живучая, живучее его  и  хитрее,  и  умнее
его. Даже смешно сравнивать, я, конечно, умнее,  я  просто  пребывала  в
невменяемом состоянии. Мной запросто можно было манипулировать.
   Какое смешное слово, думаю я, "манипулировать",  длинное,  неуклюжее.
Неужели я именно этим словом подумала тогда в душе?  Нет,  я  вообще  не
думала словами. Я думала злорадными образами. Думала, что он  недооценил
меня, а я вот взяла и разгадала, правда, едва не умерла перед этим.
   Я выключила воду и,  когда,  не  вытираясь,  вышла  из  ванной,  кожу
холодило. Даже не успев накинуть халат, я набрала номер Дино.  Никто  не
отвечал.  Я  продолжала  держать   трубку,   свыкаясь   с   безразличной
замкнутостью гудков. "Его нет дома, его просто нет дома", - твердила  я.
Мне стало холодно, и я повесила трубку.
   Я долго одевалась, я примерила одно платье, мне не  понравилось,  оно
висело на мне, я слишком похудела, потом  другое  -  тоже  не  то  Какая
разница, решила я и надела самое простое, джинсы и майку, я  повернулась
перед зеркалом, я не выглядела в  них  болезненно-худой,  просто  худой,
бывает такая стройная худоба. Я не хотела тащить с собой  чемоданы,  мне
было наплевать на одежду, я знала, что больше никогда не вернусь в  этот
дом и не увижу этого человека,  не  услышу  его  голоса.  Я  растворюсь,
исчезну для него, перестану существовать. Но я все же  вынула  из  сумки
запиханные ранее вещи и аккуратно их сложила, а потом выбрала  из  шкафа
еще пару платьев и тоже положила в сумку.
   На работу я позвоню из Италии, решила я, и возьму  расчет.  Я  всегда
найду работу, я вообще  могу  несколько  лет  не  работать,  я  прилично
заработала за последние годы и теперь могу отдохнуть. Много ли мне надо,
в конце концов? Главное, чтобы  все  было  в  порядке  с  Дино.  Я  была
уверена, что с ним все в порядке, почти уверена. Я вызвала такси и через
час приехала в аэропорт.  Следующий  самолет  вылетал  через  два  часа,
долго, конечно, но что делать.
   Я начала думать, что лучше сделать: сразу  пойти  домой  к  Дино  или
позвонить и договорится встретиться с ним. Если его не окажется дома, то
неизвестно, сколько мне придется ждать, А если он дома  и  сам  откроет,
тоже непонятно: он еще, глядишь, умрет, увидев  меня.  Я  представила  и
засмеялась, наверное,  громко,  какая-то  пожилая  дама,  выкрашенная  в
пергидрольную бесцветность, обернулась и посмотрела на меня через  очки.
Мне вдруг стали смешны мои недавние страхи, конечно,  он  жив,  конечно,
ничего не случилось. Этот, я хотела забыть его имя, все  выдумал,  да  и
вообще глупость, я даже не  понимала,  как  я  могла  поверить,  это  же
настоящее помешательство, расстройство мозгов.
   Подумаешь, Дино женится. Ну и что? Что, я не знаю, как все происходит
в жизни? Наверняка у него были женщины и до нее, он  молодой,  красивый.
Ну, еще одна! Какая разница? Они все  приходят  и  уходят,  и  только  я
останусь навсегда. Это же очевидно, почему я сразу  не  поняла,  что  не
могу его потерять? Я знаю Дино, даже если ему кажется, что он любит  ее,
эту Софи, - ну полгода, ну год, от силы, а потом  он  вернется  ко  мне.
Даже лучше, если он женится. Так даже безопаснее  для  меня,  а  пройдет
время, и он снова будет  моим.  Потому  что  то,  что  было  у  нас,  не
проходит.
   Однажды я вычитала где-то мысль: "Для того чтобы забыть  одну  жизнь,
надо прожить еще одну, равную ей". А это невозможно, равную  нашей  Дино
прожить не сможет ни с кем. Как я не поняла этого сразу,  как  позволила
себе распуститься и впасть в истерику?
   Я зашла в бар  и  заказала  кофе  и  рюмку  коньяка,  мне  захотелось
коньяка, и бутерброд, и шоколадку, мне хотелось есть,  непривычно  много
есть.
   В самолете справа от меня сидел белесый мужчина в  темных  очках,  он
даже в самолете  их  не  снял.  От  него  пахло  туалетной  водой,  и  я
чувствовала, что он постоя