ь  Скотта у входа на перрон. Он
должен был принести билеты. Время отправления поезда подошло, а  он  все  не
появлялся,  и  я  купил  перронный  билет и пошел вдоль состава, надеясь его
увидеть. Его не было, а экспресс должен был вот-вот тронуться, и я вскочил в
вагон и прошел по всему поезду, рассчитывая, что он все-таки  здесь.  Состав
был  длинный,  но  Скотта  я  не  нашел.  Я объяснил кондуктору, в чем дело,
заплатил за билет второго класса -- третьего не оказалось  --  и  спросил  у
кондуктора,  какой  отель  в  Лионе считается лучшим. У меня не было другого
выбора, и я телеграфировал Скотту из Дижона, сообщив адрес лионского  отеля,
где  буду  его  ждать.  Я  понимал,  что он не успеет получить телеграмму до
отъезда, но рассчитывал, что его жена перешлет ее ему. Я никогда  прежде  не
слышал, чтобы взрослый человек опаздывал на поезд, однако за эту поездку мне
предстояло узнать много нового.
     Характер  у  меня  был  тогда  очень  скверный и вспыльчивый, но к тому
времени, когда мы проехали Монтеро, я несколько успокоился и злость  уже  не
мешала  мне  любоваться  видами за окном вагона, а в полдень я хорошо поел в
вагоне-ресторане, выпил бутылку "сент-эмильона" и решил, что,  даже  если  я
свалял  дурака, приняв приглашение участвовать в поездке, которую должен был
оплатить кто-то другой, а в результате трачу деньги, которые  нужны  нам  на
путешествие  в  Испанию,  это  будет мне хорошим уроком. Я никогда раньше не
соглашался поехать куда-либо за чужой счет, а всегда платил  за  себя  и  на
этот  раз  тоже  настоял,  чтобы  гостиницы  и еду мы оплачивали пополам. Но
теперь я даже не знал, приедет ли Фипджеральд вообще. От злости я разжаловал
его из Скотта в Фицджеральда. Позднее я был очень доволен, что исчерпал  всю
злость вначале. Эта поездка была не для человека, которого легко разозлить.
     В  Лионе я узнал, что Скотт выехал из Парижа в Лион, но не предупредил,
где остановится. Я повторил свой лионский адрес, и  горничная  сказала,  что
передаст  ему,  если  он  позвонит.  Мадам  нездоровится,  и она еще спит. Я
позвонил во все большие отели и сообщил свой адрес, но Скотта не разыскал  и
потел  в  кафе  выпить  аперитив  и почитать газеты. В кафе я познакомился с
человеком, который зарабатывал на жизнь  тем,  что  глотал  огонь,  а  также
большим и указательным пальцами сгибал монеты, зажав их в беззубых челюстях.
Он  показал мне свои десны -- они были воспалены, но казались крепкими, и он
сказал, что это неплохое mйtier (1). Я пригласил его выпить со мной, и он  с
удовольствием согласился. У него было тонкое смуглое лицо, и оно светилось и
сияло,  когда он глотал огонь. Он сказал, что в Лионе умение глотать огонь и
демонстрировать чудеса  силы  с  помощью  пальцев  и  челюстей  не  приносит
большого  дохода. Псев-доглотатели огня погубили его mйtier и будут губить и
впредь повсюду, где им будет  разрешено  выступать.  Он  глотал  огонь  весь
вечер,  сказал  он,  и  все  же  у него нет денег даже на глоток чего-нибудь
посущественнее. Я предложил  ему  выпить  еще  рюмку,  чтобы  смыть  привкус
бензина,  оставшийся  от  глотания огня, и сказал, что мы могли бы поужинать
вместе, если он знает хорошее и достаточно дешевое  место.  Он  сказал,  что
знает отличное место.
     Мы  очень недорого поели в алжирском ресторане, и мне понравилась еда и
алжирское вино. Пожиратель огня был симпатичным человеком, и было  интересно
наблюдать,  как он ест, потому что он жевал деснами не хуже, чем большинство
людей зубами. Он спросил, чем я зарабатываю  на  жизнь,  и  я  ответил,  что
пробую  стать  писателем. Он спросил, что я пишу, и я ответил, что рассказы.
Он сказал, что знает много историй, более ужасных  и  невероятных,  чем  все
написанное  до  сих  пор.  Он может рассказать их мне, чтобы я их записал, а
потом, если за них заплатят, я по-честному отдам ему его долю. А  еще  лучше
поехать  вместе  в  Северную  Африку,  и  он поможет мне добраться до страны
Синего султана, где я добуду такие истории, каких  не  слышал  еще  ни  один
человек.
     Я  спросил  его,  что это за истории, и он сказал: битвы, казни, пытки,
насилия, жуткие обычаи, невероятные обряды, оргии,-- словом, такое, что  мне
может  пригодиться. Пора было возвращаться в отель и снова попробовать найти
Скотта, и я заплатил за ужин и  сказал,  что  мы  наверняка  еще  как-нибудь
встретимся. Он сказал, что думает добраться до Марселя, а я сказал, что рано
или поздно мы где-нибудь встретимся и что мне было очень приятно поужинать с
ним.  Он  принялся  распрямлять согнутые монеты и складывать их столбиком на
столе, а я пошел в отель.
     Лион по вечерам не  очень  веселый  город.  Это  большой,  неторопливый
денежный  город,--  возможно, прекрасный город, если у вас есть деньги и вам
нравятся такие города.  Я  уже  давно  слышал  о  замечательных  цыплятах  в
лионских  ресторанах,  но  мы  ели  не  цыплят,  а  баранину.  Баранина была
отличная.
     Скотт  не  подавал  признаков  жизни,  и  я  улегся  в  постель   среди
непривычной  гостиничной  роскоши  и  принялся  читать  первый  том "Записок
охотника" Тургенева, который взял в библиотеке Сильвии Бич. Впервые  за  три
года  я  оказался  среди  роскоши  большого  отеля, широко распахнул окна, и
подложил подушки под плечи и голову, и был счастлив, бродя с  Тургеневым  по
России,  пока  не  уснул  с  книгой  в  руках.  Когда  утром  я брился перед
завтраком, позвонил портье и сказал, что внизу меня ждет какой-то господин.
     -- Пожалуйста, попросите его подняться в номер,-- сказал я и  продолжал
бриться,   прислушиваясь  к  шуму  города,  который  уже  давно  неторопливо
просыпался.
     Скотт не поднялся ко мне в номер, и я спустился к нему в холл.
     -- Мне ужасно неприятно, что произошло  такое  недоразумение,--  сказал
он.--  Если  бы  я  знал, в какой гостинице вы собираетесь остановиться, все
было бы просто.
     -- Ничего страшного,-- сказал я; нам предстояла  длительная  совместная
поездка, и я предпочитал мирные отношения.-- Каким поездом вы приехали?
     -- Вскоре  после  вашего.  Это  очень  удобный  поезд,  и  мы  могли бы
прекрасно поехать на нем вместе.
     -- Вы завтракали?
     -- Нет еще. Я рыскал по городу, ища вас.
     -- Очень досадно,-- сказал я.-- Разве дома вам не сказали, что я
здесь?
     -- Нет. Зельда неважно себя чувствует, и мне,  вероятно,  не  следовало
ехать. Пока все это путешествие складывается крайне неудачно.
     -- Давайте   позавтракаем,   отыщем   машину   и   тронемся  в  путь,--
сказал я.
     -- Отлично. Завтракать будем здесь?
     -- В кафе было бы быстрее.
     -- Но зато здесь, несомненно, хорошо кормят.
     -- Ну ладно.
     Это был  обильный  завтрак  на  американский  манер  --  с  яичницей  и
ветчиной,  очень  хороший. Пока мы заказывали его, ждали, ели и снова ждали,
чтобы расплатиться, прошел почти час. А когда официант  принес  счет,  Скотт
решил  заказать корзину с провизией на дорогу. Я пытался отговорить его, так
как был уверен, что  в  Маконе  мы  сможем  купить  бутылку  макона,  а  для
бутербродов  раздобудем  что-нибудь  в  charcuterie (2). Или же, если к тому
времени все будет закрыто, по пути  сколько  угодно  ресторанов,  где  можно
перекусить.  Но он сказал, что, по моим же словам, в Лионе прекрасно готовят
цыплят и нам непременно надо захватить с  собой  цыпленка.  В  конце  концов
отель  снабдил  нас  на дорогу провизией, которая обошлась в четыре-пять раз
дороже, чем если бы мы купили ее сами.
     Скотт, несомненно, выпил, прежде чем зайти за  мной,  и,  судя  по  его
виду,  ему  надо  было выпить еще, так что я спросил, не хочет ли он зайти в
бар, прежде чем двинуться в путь.  Он  сказал,  что  по  утрам  не  пьет,  и
спросил,  пью  ли я. Я ответил, что это зависит только от того, какое у меня
настроение и что мне предстоит делать, а он сказал, что  если  у  меня  есть
настроение,  то  он составит мне компанию, чтобы я не пил в одиночестве. Так
что, ожидая, пока будет готова корзина с провизией, мы  выпили  по  виски  с
минеральной водой, и настроение у нас обоих стало заметно лучше.
     Я  заплатил за номер и виски, хотя Скотт хотел платить за все. С самого
начала поездки мне было как-то не по себе, и я убедился, что  чувствую  себя
гораздо  лучше, когда плачу за все сам. Я тратил деньги, которые мы накопили
для Испании, но я знал, что Сильвия Бич всегда даст мне в  долг  и  я  смогу
восполнить то, что истрачу сейчас.
     В  гараже, где Скотт оставил свою машину, я с удивлением обнаружил, что
у его маленького "рено" нет крыши. Ее помяли в Марселе при выгрузке или  еще
где-то,  и  Зельда  велела  убрать ее совсем и не позволила поставить новую.
Скотт объяснил, что его жена вообще терпеть не может  закрытые  машины,  что
они доехали так до Лиона, а тут их задержал дождь. В остальном машина была в
хорошем  состоянии,  и  Скотт  заплатил по счету, предварительно попытавшись
оспорить стоимость мойки, смазки и заливки  двух  литров  масла.  Механик  в
гараже  объяснил  мне,  что  нужно было бы сменить поршневые кольца, так как
автомобиль, очевидно, недостаточно заправляли маслом  и  водой.  Он  показал
мне,  что  мотор перегревался и на нем обгорела краска. Механик добавил, что
если я смогу убедить  мосье  сменить  в  Париже  кольца,  то  автомобиль  --
отличная маленькая машина -- будет служить так, как ему положено.
     -- Мосье не разрешил мне поставить новую крышу,-- сказал механик.
     -- Да?
     -- Машины нужно уважать.
     -- Конечно.
     -- Вы не захватили плащей?
     -- Нет,-- сказал я.-- Я не знал про крышу.
     -- Постарайтесь  заставить  мосье  быть  серьезным,--  умоляюще  сказал
механик.-- Хотя бы по отношению к машине.
     -- М-м,-- сказал я.
     Дождь захватил нас примерно через час к северу от Лиона.
     В тот  день  мы  раз  десять  останавливались  из-за  дождя.  Это  были
внезапные  ливни,  иногда  довольно  затяжные.  Если бы у нас были плащи, то
ехать под  этим  весенним  дождем  было  бы  даже  приятно.  Но  теперь  нам
приходилось  прятаться под деревьями или останавливаться у придорожных кафе.
У нас была с собой великолепная еда из  лионского  отеля,  отличный  жареный
цыпленок  с  трюфелями, великолепный хлеб и белое макон-ское вино. И Скотт с
большим удовольствием пил его при каждой остановке. В  Маконе  я  купил  еще
четыре бутылки прекрасного вина и откупоривал их по мере надобности.
     Пожалуй,  Скотт  впервые пил вино прямо из горлышка, а потому испытывал
радостное возбуждение, как человек, когда знакомится с жизнью притонов,  или
как  девушка, которая впервые решилась искупаться без купального костюма. Но
вскоре после полудня он стал беспокоиться о своем здоровье. Он рассказал мне
о двух людях, которые недавно умерли от воспаления легких. Оба они умерли  в
Италии, и он был глубоко потрясен этим.
     Я  сказал  ему,  что воспаление легких -- это просто старинное название
пневмонии, а он ответил, что я ничего в этом не смыслю и совершенно не прав.
Воспаление легких -- это сугубо европейская  болезнь,  и  я  не  могу
ничего о ней знать, даже если читал медицинские книги своего отца, поскольку
в  них  рассматривались только чисто американские болезни. Я сказал, что мой
отец учился и в Европе. Но Скотт заявил, что воспаление легких  появилось  в
Европе только недавно и мой отец не мог ничего о нем знать. Он, кроме
того,  заявил,  что  в разных частях Америки болезни бывают разные и если бы
мой отец практиковал в Нью-Йорке, а не на Среднем  Западе,  то  он  бы  знал
совершенно другую гамму болез-ней. Он так и сказал: "гамму".
     Я  сказал,  что  в  одном  он  прав:  в  одной части Соединенных Штатов
встречаются болезни,  которые  отсутствуют  в  другой,  и  привел  в  пример
относительно  высокую  заболеваемость проказой в Новом Орлеане и низкую -- в
Чикаго. Но я сказал, что врачи имеют  обыкновение  обмениваться  знаниями  и
информацией,  и теперь, когда он заговорил об этом, я вспоминаю, что читал в
"Журнале  американской  медицинской  ассоциации"   авторитетную   статью   о
воспалении  легких в Европе, где история этой болезни прослеживалась до дней
самого Гиппократа. Это на время заставило его умолкнуть, и  я  уговорил  его
выпить  еще  макона,  утверждая, что хорошее белое вино с низким содержанием
алкоголя -- апробированное средство против этой болезни.
     После этого Скотт немного повеселел, но скоро снова  впал  в  уныние  и
спросил,  успеем  ли  мы  добраться  до  большого  города, прежде чем у него
начнется жар и бред, которые, как я  ему  уже  сказал,  являются  симптомами
настоящего  европейского воспаления легких. Тогда я рассказал ему содержание
статьи о той же болезни во французском журнале, которую прочел, пока ждал  в
американском  госпитале  в  Нейи  очереди  на  ингаляцию.  Слово "ингаляция"
несколько успокоило Скотта. Но он  опять  спросил,  когда  мы  доберемся  до
города. Я сказал, что если мы поедем без остановок, то будем там минут через
двадцать пять, словом, в пределах часа.
     Потом  Скотт  спросил  меня, боюсь ли я умереть, и я сказал, что иногда
боюсь, а иногда не очень.
     К этому времени начался  сильный  дождь,  и  мы  укрылись  в  ближайшей
деревне  в  кафе.  Я  не  помню  всех подробностей этого вечера, но когда мы
наконец попали в гостиниц,-- кажется, это было з Шалоне-на-Соне,-- было  так
поздно,  что все аптеки уже закрылись. Как только мы добрались до гостиницы,
Скотт разделся и лег в  постель.  Он  не  возражает  умереть  от  воспаления
легких,  сказал  он. Единственное, что его тревожит,-- это кто позаботится о
Зельде и маленькой Скотти. Я не очень представлял себе, как сумею заботиться
о них, поскольку мне приходилось заботиться о моей жене  Хэдли  и  маленьком
Бамби и этого было вполне достаточно, однако я сказал, что сделаю все, что в
моих силах, и Скотт поблагодарил меня. Я должен следить за тем, чтобы Зельда
не пила и чтобы у Скотти была английская гувернантка.
     Мы  отдали просушить нашу одежду и были теперь в пижамах. Скотт лежал з
постели, чтобы набраться сил для единоборства  с  болезнью.  Я  пощупал  его
пульс  -- семьдесят два в минуту, и потрогал лоб -- холодный. Я выслушал его
и велел ему дышать поглубже, но ничего необычного не услышал.
     -- Знаете, Скотт,-- сказал я.-- У вас все в порядке. Но чтобы не
простудиться, полежите немного, а я закажу лимонного сока и виски, и вы  еще
примете  аспирин, и будете чувствовать себя прекрасно, и даже обойдетесь без
насморка.
     -- Все это бабкины средства,-- сказал Скотт.
     -- У вас нет никакой температуры. А воспаление легких, черт подери, без
температуры не бывает.
     -- Не ругайтесь,-- сказал Скотт.-- Откуда вы знаете,  что  у  меня  нет
температуры?
     -- Пульс у вас нормальный и лоб на ощупь холодный.
     -- На  ощупь,--  сказал  Скотт с горечью.-- Если вы мне настоящий друг,
достаньте термометр.
     -- Но ведь я в пижаме.
     -- Тогда пошлите за ним.
     Я позвонил коридорному. Он не пришел,  и  я  позвонил  снова,  а  потом
вышел,  чтобы  разыскать  его. Скотт лежал, закрыв глаза, и дышал медленно и
размеренно,-- восковая кожа и правильные черты лица делали  его  похожим  на
маленького  мертвого  крестоносца.  Мне  начинала надоедать эта литературная
жизнь -- если это была литературная  жизнь,--  и  мне  не  хватало  ощущения
проделанной   работы,   и   на  меня  уже  напала  смертная  тоска,  которая
наваливается в конце каждого напрасно прожитого дня. Мне очень надоел  Скотт
и  вся  эта  глупая  комедия,  но я разыскал коридорного, и дал ему денег на
термометр и аспирин, и заказал два citron pressйs (3) и два двойных виски. Я
хотел заказать бутылку виски, но виски продавали только в розлив.
     Когда я вернулся  в  номер.  Скотт  все  еще  лежал,  как  изваяние  на
собственном  надгробии,--  глаза его были закрыты, и он дышал с невозмутимым
достоинством.
     Услышав, что я вошел в номер, он спросил:
     -- Вы достали термометр?
     Я подошел и положил руку  ему  на  лоб.  Ото  лба  не  веяло  могильным
холодом. Но он был прохладным и сухим.
     -- Нет,-- сказал я.
     -- Я думал, что вы его принесете.
     -- Я послал за ним.
     -- Это не одно и то же.
     -- Да. Совсем, не так ли?
     На  Скотта нельзя было сердиться, как нельзя сердиться на сумасшедшего,
и я начинал сердиться на себя за то, что  ввязался  в  эту  глупую  историю.
Впрочем,  я  понимал,  почему он ведет себя так. В те дни большинство пьяниц
умирало от пневмонии -- болезни, которая сейчас почти безопасна. Но  считать
Скотта  пьяницей  было  трудно, поскольку на него действовали даже ничтожные
дозы алкоголя.
     В Европе в те дни мы считали вино столь же полезным и естественным, как
еду, а кроме того, оно давало ощущение счастья, благополучия и радости. Вино
пили не из снобизма и не ради позы, и это не было культом: пить было так  же
естественно,  как  есть,  а мне -- так же необходимо, и я не стал бы обедать
без вина, сидра или пива. Мне нравились все вина, кроме сладких, сладковатых
или слишком терпких, и мне даже в голову не пришло, что те несколько бутылок
очень легкого, сухого белого ма кона, которые мы распили,  могли  вызвать  в
Скотте  химические  изменения,  превратившие  его в дурака. Правда, утром мы
пили виски с минеральной водой, но я тогда еще ничего не знал об алкоголиках
и не мог себе представить, что рюмка виски может так сильно подействовать на
человека, едущего в открытой машине под дождем. Алкоголь должен был бы очень
скоро выветриться.
     Ожидая коридорного, я сидел и читал  газету,  допивая  бутылку  макона,
которую  мы  откупорили на последней остановке. Во Франции всегда найдется в
газете какое-нибудь  потрясающее  преступление,  за  распутыванием  которого
молено  следить  изо  дня в день. Эти отчеты читаются, как романы, но, чтобы
получить  удовольствие,  необходимо  знать   содержание   предыдущих   глав,
пъ-скольку  французские  газеты,  в  отличие  от  американских,  не печатают
краткого изложения предшествующих событий; впрочем, и американские романы  с
продолжением  читать  не  интересно, если не знать, о чем говорилось в самой
важной первой главе.  Когда  путешествуешь  по  Франции,  газеты  во  многом
утрачивают  свою  прелесть, поскольку прерывается последовательное изложение
всяческих crimes, affaires или scandales (4) и  пропадает  то  удовольствие,
которое  получаешь,  когда  читаешь  о  них  в  кафе.  Я предпочел бы сейчас
оказаться в кафе, где мог бы читать  утренние  выпуски  парижских  газет,  и
смотреть на прохожих, и пить перед ужином что-нибудь посолиднее макона. Но у
меня на руках был Скотт, и я довольствовался тем, что есть.
     Тут  явился коридорный с двумя стаканами лимонного сока со льдом, виски
и бутылкой минеральной воды "перье" и сказал мне, что аптека уже закрылась и
он не смог купить термометр. Но аспирин он у кого-то одолжил. Я спросил,  не
может ли он одолжить и термометр. Скотт открыл глаза и бросил на коридорного
злобный ирландский взгляд.
     -- Вы объяснили ему, насколько это серьезно?
     -- Мне кажется, он понимает.
     -- Пожалуйста, постарайтесь ему втолковать.
     Я постарался, и коридорный сказал:
     -- Попробую что-нибудь сделать.
     -- Достаточно ли вы дали ему на чай? Они работают только за чаевые.
     -- Я этого не знал,-- сказал я.-- Я думал, что гостиница тоже им
платит.
     -- Я  хотел  сказать,  что  они ничего для вас не сделают без приличных
чаевых. Почти все они отъявленные мерзавцы.
     Я вспомнил Ивена Шипмена и официанта  из  "Клозе-ри-де-Лила",  которого
заставили  сбрить усы, когда в "Клозери" открыли американский бар, и подумал
о том, как. Ивен работал у него в саду в Монруже  задолго  до  того,  как  я
познакомился  со  Скоттом,  и  как мы все давно и хорошо дружили в "Лила", и
какие там произошли перемены, и что они означали для всех нас. Я  хотел  "бы
рассказать Скотту о том, что происходит в "Л