костюме?
     -- Нет. В нем я хожу в кафе.
     -- Очень  интересно,--  сказала  одна  из  девушек.--  Мне  бы хотелось
познакомиться с этой парижской жизнью в кафе. А тебе, милочка?
     -- Мне тоже,-- сказала вторая девушка.
     Я записал их фамилии в свою записную книжку и  обещал  позвонить  им  в
"Кларидж". Девушки были милые, и я попрощался с ними, и с Уолшем, и с Эзрой.
Уолш все еще что-то с жаром говорил Эзре.
     -- Так не забудете?-- сказала та, что была повыше.
     -- Как можно!-- сказал я и снова пожал руки и той и другой.
     Вскоре я услышал от Эзры, что некие поклонницы поэзии и молодых поэтов,
отмеченных  печатью  смерти, вызволили Уолша из отеля "Кларидж", заплатив за
него, а затем -- что он получил финансовую помощь  из  другого  источника  и
собирается стать соредактором какого-то нового ежеквартального журнала.
     В  то  время  американский  литературный  журнал  "Дайел", издававшийся
Скофилдом Тэйером, присуждал своим авторам ежегодную премию, кажется,  в
тысячу  долларов  за  высокое  литературное  мастерство.  Тогда  для  любого
писателя-профессионала это было значительной суммой, не говоря о престиже, и
ее уже получило несколько людей, и, разумеется, все заслуженно. А в то время
в Европе можно было неплохо прожить вдвоем на пять долларов в  день  и  даже
путешествовать.
     Журнал,  одним  из редакторов которого должен был стать Уолш, якобы
намеревался  установить  весьма  значительную   премию   для   автора,   чье
произведение будет. признано лучшим в первых четырех номерах.
     Трудно сказать, были ли это сплетни, или слухи, или же кто-то сказал об
этом кому-то  по  секрету.  Будем  надеяться  и  верить, что за всем этим не
скрылось злого умысла. В любом случае соредактор Уолша была и  остается  вне
всяких подозрений.
     Вскоре  после  того,  как  до  меня  дошли  слухи  об этой премии, Уолш
пригласил меня пообедать с ним в самом лучшем и дорогом ресторане  в  районе
бульвара  Сен-Мишель,  и  после  устриц  --  дорогих  плоских marennes с
коричневатым отливом вместо привычных выпуклых и  дешевых  portugaises,--  а
также  после  бутылки  "пуйи  фюизе"  он искусно перевел разговор на эту
тему. Он словно обрабатывал меня, как обрабатывал этих  девиц  из  шулерской
шайки  на пароходе,-- разумеется, если они были из шулерской шайки и если он
их обрабатывал,-- и когда он спросил, не хочу ли я съесть еще дюжину плоских
устриц, как он их назвал, я с удовольствием согласился. При мне он не следил
за тем, чтобы печать смерти лежала на его лице, и я почувствовал облегчение.
Он знал, что мне было известно, что у него чахотка,  и  не  воображаемая,  а
самая  настоящая, от которой тогда умирали, и в какой она стадии; поэтому он
обошелся без припадка кашля здесь, за столиком, и я был  благодарен  ему  за
это.  Я  подумал, не глотает ли он эти плоские устрицы по той же причине, по
какой проститутки Канзас-Сити, отмеченные  печатью  смерти  и  туберкулезом,
глотают  всякую  гадость,  но  не  спросил его об этом. Я принялся за вторую
дюжину плоских устриц; брал их с размельченного льда на серебряном блюде,  а
потом  смотрел на то, как их невероятно нежные коричневатые края вздрагивали
и съеживались, когда я выжимал на них лимон, а потом отделял от  раковины  и
долго, тщательно жевал.
     -- Эзра  --  великий,  великий  поэт,--  сказал Уолш, глядя на меня
своими темными глазами поэта.
     -- Да,-- сказал я.-- И прекрасный человек.
     -- Благородный,-- сказал Уолш.-- Поистине благородный.
     Некоторое время мы ели и пили молча, отдавая дань благородству Эзры.
     Я вдруг почувствовал, что соскучился по Эзре, и пожалел, что его  здесь
нет. Ему, как и мне, marennes были не по карману.
     -- Джойс великий писатель,-- сказал Уолш.-- Великий. Великий.
     -- Да, великий,-- сказал я.-- И хороший товарищ.
     Мы  подружились  в  тот  чудесный  период  его  жизни,  когда он кончил
"Улисса" и еще не начал  работать  над  тем,  что  долгое  время  называлось
"Работа в развитии". Я думал о Джойсе и припомнил очень многое.
     -- Как жаль, что зрение у него слабеет,-- сказал Уолш.
     -- Ему тоже жаль,-- сказал я.

     -- Это трагедия нашего времени,-- сообщил Уолш.
     -- У  всех что-нибудь да не так,-- сказал я, пытаясь оживить застольную
беседу.
     -- Только не у вас,-- обрушил он на меня все свое обаяние,  и  на  лице
его появилась печать смерти.
     -- Вы  хотите сказать, что я не отмечен печатью смерти?-- спросил я, не
удержавшись.
     -- Нет. Вы отмечены печатью Жизни.--  Последнее  слово  он  произнес  с
большой буквы.
     -- Дайте мне только время,-- сказал я.
     Ему захотелось хорошего бифштекса с кровью, и я заказал два турнедо под
беарнским соусом. Я подумал, что масло будет ему полезно.
     -- Может быть, красного вина?-- спросил он.
     Подошел  sommelier  (1), и я заказал "шатонеф дю пап". "Потом я
погуляю по набережным, и хмель у меня выветрится. А он пусть  проспится  или
еще что-нибудь придумает. Я найду, куда себя деть",-- подумал я.
     Дело  прояснилось,  когда  мы доели бифштексы с жареным картофелем и на
две трети опустошили бутылку "шатонеф дю пап", которое днем не пьют.
     -- К чему ходить вокруг да около,-- сказал он.-- Вы  знаете,  что  нашу
премию получите вы?
     -- Разве?-- спросил я.-- За что?
     -- Ее  получите вы,-- сказал он и качал говорить -о том, что я написал,
а я перестал слушать.
     Когда меня хвалили в глаза, мне становилось тошно. Я смотрел  на  него,
на его лицо с печатью смерти и думал: "Хочешь одурачить меня своей чахоткой,
шулер.  Я  видел  батальон на пыльной дороге, и каждый третий был обречен на
смерть или на то, что хуже смерти, и не было на их лицах никаких печатей,  а
только пыль. Слышишь, ты, со своей печатью, ты, шулер, наживающийся на своей
смерти.  А  сейчас  ты  хочешь меня одурачить. Не одурачивай, да не одурачен
будешь". Только смерть его не дурачила. Она действительно была близка.
     -- Мне кажется, я не заслужил ее, Эрнест,-- сказал я,  с  удовольствием
называя  его  своим  именем,  которое я ненавидел.-- Кроме того, Эрнест, это
было бы неэтично.
     -- Не правда ли, странно, что мы с вами тезки?
     -- Да, Эрнест,-- сказал я.-- Мы оба должны быть достойны  этого  имени.
Вам ясно, что я имею в виду, не так ли, Эрнест? (2)
     -- Да,  Эрнест,--  сказал  он  и  одарил меня своим грустным ирландским
обаянием.
     И после я был очень мил с ним и с его журналом, а когда у него началось
кровохарканье и он уехал из Парижа,  попросив  меня  проследить  за  набором
журнала  в  типографии,  где  не  умели  читать по-английски, я выполнил его
просьбу. Один раз я присутствовал при его кровохарканье; тут не было никакой
фальши, и я понял, что он действительно скоро умрет, и в то трудное  в  моей
жизни  время  мне  доставляло  удовольствие  быть  с ним особенно милым, как
доставляло удовольствие называть его Эрнестом. Кроме того, я восхищался  его
соредакто-ром  и  уважал  ее.  Она не обещала мне никаких премий. Она хотела
только создать хороший журнал и как следует платить своим авторам.
     Однажды, много позже, я встретил Джойса, который шел один  по  бульвару
Сен-Жермен  после  утреннего  спектакля. Он любил слушать актеров, хотя и не
видел их. Он пригласил меня выпить, и мы зашли в "Де-Маго" и заказали сухого
хереса, хотя те, кто пишет о Джойсе, утверждают, что он не пил ничего, кроме
белых швейцарских вин.
     -- Что слышно об Уолше?-- спросил Джойс.
     -- Как был сволочью, так и остался,-- сказал я,
     -- Он обещал вам эту премию? -- спросил Джойс.
     -- Да.
     -- Я так и думал,-- сказал Джойс.
     -- Он обещал ее и вам?
     -- Да,-- сказал Джойс, а потом он спросил:--   Как,  по-вашему,  он
обещал ее Паунду?
     -- Не знаю.
     -- Лучше его не спрашивать,-- сказал Джойс.
     Мы  больше  не говорили об этом. Я рассказал Джойсу, как впервые увидел
Уолша в студии Эзры с двумя девицами в длинных меховых манто, и эта  история
доставила ему большое удовольствие.
     (1) Метрдотель по винам в ресторане (франц.).
     (2) Э р н е с т.-- По-английски это имя созвучно слову,
означающему: убежденный, честный.
     Ивен Шипмен в кафе "Лила"
     С  тех  пор  как  я  обнаружил библиотеку Сильвии Бич, я прочитал всего
Тургенева, все вещи Гоголя, переведенные на английский, Толстого в  переводе
Констанс  Гарнетт  и  английские издания Чехова. В Торонто, еще до нашей
поездки в Париж, мне говорили, что Кэтрин Мэнсфилд пишет  хорошие  рассказы,
даже  очень  хорошие  рассказы,  но  читать ее после Чехова -- все равно что
слушать старательно  придуманные  истории  еще  молодой  старой  девы  после
рассказа  умного  знающего  врача,  к  тому же хорошего и простого писателя.
Мэнсфилд была как разбавленное пиво. Тогда уж лучше пить воду. Но  у  Чехова
от   воды   была   только  прозрачность.  Кое-какие  его  рассказы  отдавали
репортерством. Но некоторые были изумительны.
     У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и
такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам,-- слабость  и
безумие,  порок  и святость, одержимость азарта становились реальностью, как
становились реальностью пейзажи и дороги  Тургенева  и  передвижение  войск,
театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого. По сравнению
с  Толстым  описание  нашей  Гражданской  войны  у  Стивена  Крейна казалось
блестящей выдумкой больного мальчика, который никогда не видел войны, а лишь
читал рассказы о битвах и подвигах и разглядывал фотографии Брэди, как  я  в
свое  время  в  доме  деда.  Пока  я  не  прочитал "Chartreuse de Parme" (1)
Стендаля, я ни у кого, кроме Толстого, не встречал такого изображения войны;
к тому же чудесное изображение Ватерлоо у  Стендаля  выглядит  чужеродным  в
этом  довольно  скучном романе. Открыть весь этот новый мир книг, имея время
для чтения в таком городе, как Париж, где можно прекрасно жить  и  работать,
как  бы  беден  ты  ни  был,  все  равно  что найти бесценное сокровище. Это
сокровище можно брать с собой в путешествие, и в городах Швейцарии и Италии,
куда мы ездили, пока не открыли Шрунс в Австрии,  в  одной  из  высокогорных
долин Форарльберга, тоже всегда были книги, так что ты жил в найденном тобой
новом  мире:  днем  снег,  леса  и  ледники  с  их  зимними загадками и твое
пристанище в деревенской гостинице "Таубе" высоко в горах, а ночью -- другой
чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а потом
и все остальные. Но долгое время только русские.
     Помню, как однажды,  когда  мы  возвращались  с  бульвара  Араго  после
тенниса  и Эзра предложил зайти к нему выпить, я спросил, какого он мнения о
Достоевском.
     -- Говоря по правде, Хем,-- сказал Эзра,-- я не читал ни одного из этих
русских.
     Это был честный ответ, да и вообще Эзра в разговоре всегда  был  честен
со мной, но мне стало больно, потому что это был человек, которого я любил и
на  чье  мнение  как  критика  полагался  тогда  почти  безусловно, человек,
веривший в mot juste -- единственное верное слово,-- человек, научивший меня
не доверять прилагательным, как позднее мне предстояло научиться не доверять
некоторым людям в некоторых ситуациях; и мне хотелось узнать  его  мнение  о
человеке,  который  почти  никогда  не находил mot juste и все же порой умел
делать своих персонажей такими живыми, какими они не были ни у кого.
     -- Держитесь французов,--  сказал  Эзра.--  У  них  вы  можете  многому
научиться.
     -- Знаю,-- сказал я.--  Я могу многому научиться у кого угодно.
     Позже, выйдя от Эзры, я направился к лесопилке, глядя вперед, туда, где
между  высокими  домами  в  конце  улицы  виднелись  голые  деревья бульвара
Сен-Мишель и фасад танцевального зала Бюлье, затем открыл калитку  и  прошел
мимо  свежераспиленных  досок  и  положил  ракетку  в прессе возле лестницы,
которая вела на верхний этаж. Я покричал, но дома никого не было.
     -- Мадам ушла,  и  bonne  (2)  с  ребенком  тоже,--  сказала  мне  жена
владельца   лесопилки.   У  нее  был  тяжелый  характер,  грузная  фигура  и
медно-рыжие волосы. Я поблагодарил  ее.--  Вас  спрашивал  какой-то  молодой
человек,--  сказала  она,  назвав его "jeune homme" вместо "мосье".-- Он
сказал, что будет в "Лила".
     -- Большое  спасибо,--  сказал  я.--   Когда   мадам   вернется,
пожалуйста, передайте ей, что я в "Лила".
     -- Она  ушла  с  какими-то  знакомыми,--  сказала  хозяйка  и, запахнув
лиловый халат, зашагала на высоких каблуках в свои владения,  оставив  дверь
открытой.
     Я  пошел  по  улице  между  высокими белыми домами в грязных подтеках и
пятнах, у залитого солнцем перекрестка свернул направо и  вошел  в  полумрак
"Лила".
     Знакомых   там  не  оказалось,  я  вышел  на  террасу  и  увидел  Ивена
Шипмена, ждавшего меня. Он был хорошим поэтом, а кроме того,  понимал  и
любил  лошадей,  литературу  и  живопись.  Он  встал,  и  я увидел высокого,
бледного  и  худого  человека,  несвежую   белую   рубашку   с   потрепанным
воротничком,  тщательно  завязанный  галстук,  поношенный  и измятый костюм,
пальцы чернее волос, грязные ногти и радостную, робкую улыбку  --  улыбаясь,
он не разжимал рта, чтобы не показывать испорченные зубы.
     -- Рад вас видеть, Хем,-- сказал он.
     -- Как поживаете, Ивен?-- спросил я.
     -- Так  себе,-- сказал он.-- Правда, кажется, я добил "Мазепу". А как у
вас, все хорошо?
     -- Как будто,-- сказал я.--  Я играл в теннис с Эзрой, когда  вы
заходили.
     -- У Эзры все хорошо?
     -- Очень.
     -- Я  так  рад.  Знаете,  Хем,  я,  кажется,  не понравился жене вашего
хозяина. Она не разрешила мне подождать вас наверху.
     -- Я поговорю с ней,-- сказал я.
     -- Не беспокойтесь. Я всегда могу подождать здесь. На солнце тут  очень
приятно, правда?
     -- Сейчас осень,-- сказал я.-- По-моему, вы одеваетесь слишком легко.
     -- Прохладно только по вечерам,-- сказал Ивен.-- Я надену пальто.
     -- Вы знаете, где оно?
     -- Нет. Но оно где-нибудь в надежном месте.
     -- Откуда вы знаете?
     -- А  я  оставил  в  нем  поэму.--  Он  весело  рассмеялся, стараясь не
разжимать губ.-- Прошу вас, выпейте со мной виски, Хем.
     -- Хорошо.
     -- Жан!-- Ивен встал и подозвал официанта.-- Два виски, пожалуйста.
     Жан принес бутылку, рюмки, сифон и два десятифранковых  блюдца.  Он  не
пользовался  мензуркой  и  лил виски, пока рюмки не наполнились более чем на
три четверти. Жан любил Ивена, потому что в свободные дни  Жана  Ивен  часто
работал у него в саду в Монруже за Орлеанской заставой.
     -- Не нужно увлекаться,-- сказал Ивен высокому пожилому официанту.
     -- Но ведь это два виски, верно?-- сказал официант.
     Мы добавили воды, и Ивен сказал:
     -- Первый  глоток  самый  важный,  Хем. Если пить правильно, нам хватит
надолго.
     -- Вы хоть немного думаете о себе?-- спросил я.
     -- Да, конечно, Хем. Давайте говорить о чем-нибудь другом, хорошо?
     На террасе, кроме нас, никого не было. Виски согрело нас обоих, хотя  я
был  одет  более по-осеннему, чем Ивен, так как вместо нижней рубашки на мне
был свитер, потом рубашка, а поверх нее -- пуловер из  синей  шерсти,  какие
носят французские моряки.
     -- Я  все  думаю  о Достоевском,-- сказал я.-- Как может человек писать
так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя воздействовать?
     -- Едва ли  дело  в  переводе,--  сказал  Ивен.--  Толстой  у  Констанс
Гарнетт пишет хорошо.
     -- Я  знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать "Войну и мир"
до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт.
     -- Говорят, его можно сделать еще лучше,-- сказал Ивен.--  Я  тоже  так
думаю,  хоть  и  не знаю русского. Но переводы мы с вами знаем. И все равно,
это чертовски сильный роман, по-моему, величайший  на  свете,  и  его  можно
перечитывать без конца.
     -- Да,--  сказал  я.--  Но  Достоевского  перечитывать  нельзя. Когда в
Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было "Преступление и наказание",
и все-таки я не смог его  перечитать,  хотя  читать  было  нечего.  Я  читал
австрийские  газеты  и  занимался  немецким,  пока мы не обнаружили какой-то
роман Троллопа в издании Таухница.
     -- Бог да благословит Таухница,-- сказал Ивен.
     Виски уже не обжигало, и  теперь,  когда  мы  добавили  еще  воды,  оно
казалось просто слишком крепким.
     -- Достоевский  был  сукиным  сыном,  Хем,--  продолжал Ивен.-- И лучше
всего у него получились сукины дети и святые.  Святые  у  него  великолепны.
Очень плохо, что мы не можем его перечитывать.
     -- Я собираюсь еще раз взяться за "Братьев Карамазовых". Возможно, дело
не в нем, а во мне.
     -- Сначала  все  будет  хорошо.  И  довольно  долго.  А потом начинаешь
злиться, хоть это и великая книга.
     -- Что ж, нам повезло, когда мы читали ее в первый раз, и, может  быть,
появится более удачный перевод.
     -- Но не поддавайтесь соблазну, Хем.
     -- Не  поддамся.  Я  постараюсь, чтобы это получилось само собой, тогда
чем больше читаешь, тем лучше.
     -- Раз так, да поможет нам виски Жана,-- сказал Ивен.
     -- У него из-за этого еще будут неприятности,-- сказал я.
     -- Они уже начались,-- сказал Ивен.
     -- Как так?
     -- Кафе переходит в другие руки,-- сказал Ивен.-- Новые владельцы хотят
иметь более богатую клиентуру и собираются устроить здесь американский  бар.
На официантов наденут белые куртки и велят сбрить усы.
     -- Андре и Жану? Не может быть.
     -- Не может, но будет.
     -- Жан  носит  усы  всю  жизнь.  У  него  драгунские  усы.  Он служил в
кавалерийском полку.
     -- И все-таки он их сбреет.
     Я допил виски.
     -- Еще виски, мосье?-- спросил Жан.-- Виски, мосье Шилмен?
     Густые висячие усы были неотъемлемой частью его худого доброго лица,  а
из-под прилизанных волос на макушке поблескивала лысина.
     -- Не надо, Жан,-- сказал я.-- Не рискуйте.
     -- Риска  никакого  нет,-- сказал он нам вполголо-ca,-- слишком большая
неразбериха. Entendu (3), мосье,-- сказал он громко,  прошел  в  кафе  и
вернулся  с бутылкой виски, двумя стаканами, двумя десятифранковыми блюдцами
и бутылкой сельтерской.
     -- Не надо, Жан,-- сказал я.
     Он поставил стакакы на блюдца,  наполнил  их  почти  до  краев  и  унес
бутылку  с  остатками  виски  в  кафе. Мы с Ивеном подлили в стаканы немного
сельтерской.
     -- Хорошо, что Достоевский не был знаком с Жаном,-- сказал  Ивен.--  Он
мог бы спиться.
     -- А мы что будем делать?
     -- Пить,-- сказал Ивен.-- Это протест. Активный протест.
     В понедельник, когда я утром пришел в "Лила" работать, Андре принес мне
bovril  --  чашку  говяжьего  бульона  из  кубиков.  Он  был кряжистый и
белокурый, верхняя губа его, где прежде была щеточка  усов,  стала  гладкой,
как у священника. На нем была белая куртка американского бармена.
     -- А где Жан?
     -- Он работает завтра.
     -- Как он?
     -- Ему  труднее примириться с этим. Всю войну он прослужил в драгунском
полку. У него Военный крест и Военная медаль.
     -- Я не знал, что он был так тяжело ранен.
     -- Это не то. Он действительно был ранен,  но  Военная  медаль  у  него
другая. За храбрость.
     -- Скажите ему, что я спрашивал о нем.
     -- Непременно,-- сказал Андре.-- Надеюсь, он все же примирится с этим.
     -- Пожалуйста, передайте ему привет и от мистера Шипмена.
     -- Мистер Шипмен у него,-- сказал Андре.-- Они вместе работают у
него в саду.



     (1) "Пармская обитель" (франц.).

     (2) Няня {франц.).

     (3) Слушаюсь (франц.).



Носитель порока

     Последнее,   что   сказал  мне  Эзра  перед  тем,  как  покинуть  улицу
Нотр-Дам-де-Шан и отправиться в Рапалло, было:
     -- Хем, держите эту баночку с опиумом у  себя  и  не  отдавайте  ее
Даннингу, пока она ему действительно не понадобится.
     Это  была большая банка из-под кольдкрема, и, отверну