в крышку, я увидел
нечто темное и липкое, и пахло оно, как пахнет очень плохо очищенный  опиум.
По  словам  Эзры,  он  купил  его  у  индейского  вождя  на авеню Оперы близ
Итальянского бульвара и  заплатил  дорого.  Я  решил,  что  этот  опиум  был
приобретен  в  старом баре "Дыра в стене", пристанище дезертиров и торговцев
наркотиками во время первой мировой войны и после нее. Бар "Дыра  в  стене",
чей красный фасад выходил на Итальянскую улицу, был очень тесным заведением,
немногим  шире  обыкновенного  коридора.  Одно  время там был потайной выход
прямо в парижскую клоаку, по  которой,  говорят,  можно  было  добраться  до
катакомб.  Даннинг  --  это  Ральф Чивер Даннинг, поэт, куривший опиум и
забывавший про еду. Когда он курил слишком много, он пил  только  молоко;  а
еще  он  писал  терцины,  за  что  его  и полюбил Эзра, находивший, впрочем,
высокие достоинства в его поэзии. Он жил с Эзрой на одном  дворе,  и  за
несколько недель до своего отъезда из Парижа Эзра послал за мной, потому что
Даннинг умирал.
     "Даннинг  умирает,--  писал  в  записке  Эзра.--  Пожалуйста, приходите
немедленно".
     Даннинг  лежал  в  постели,  худой,  как  скелет,  и  в  конце  концов,
несомненно,  мог бы отмереть от истощения, однако сейчас мне удалось убедить
Эзру, что очень немногие умирающие говорят на смертном одре  так  красиво  и
гладко,  и  тем  более  я  не  слышал, чтобы кто-нибудь умирал, разговаривая
терцинами,-- даже самому Данте это вряд ли  удалось  бы.  Эзра  сказал,  что
Даннинг  вовсе  не говорит терцинами, а я сказал, что, возможно, мне чудятся
терцины, потому что, когда- за мной пришли, я спал. В  конце  концов,  после
того  как  мы провели ночь у постели Даннинга, ожидавшего смерти, им занялся
врач, и его увезли в частную клинику, чтобы лечить  от  отравления  опиумом.
Эзра  гарантировал  оплату счетов и убедил уж не знаю каких любителей поэзии
помочь Даннингу. Мне же было поручено только передать ему банку с опиумом  в
случае крайней необходимости. Всякое поручение Эзры было для меня священным,
и  я  мог  только  надеяться,  что  окажусь  достойным  его  доверия и сумею
сообразить, когда именно наступит крайняя  необходимость.  Она  наступила  в
одно  прекрасное  воскресное  утро:  на  лесопилку явилась консьержка Эзры и
прокричала в открытое окно, у которого я изучал программу скачек:  "Monsieur
Dunning   est   montй   sur   le   toit  et  refuse  catйgoriquement  de
descendre" (1).
     То, что Даннинг взобрался на крышу студии и категорически  отказывается
спуститься,  показалось  мне  поистине  выражением крайней необходимости, и,
отыскав банку с опиумом, я зашагал по улице рядом с  консьержкой,  маленькой
суетливой женщиной, которую все зто привело в сильное волнение.
     -- У мосье есть то, что нужно? -- спросила она меня.
     -- О да,-- сказал я.-- Все будет хорошо.
     -- Мocьe  Паунд всегда обо всем позаботится,-- сказала она.-- Он --
сама доброта.
     -- Совершенно верно,-- сказал я.--  Я  вспоминаю  о  нем  каждый
день.
     -- Будем надеяться, что мосье Даннинг проявит благоразумие.
     -- У меня есть как раз то, что для этого требуется,-- заверил я ее.
     Когда мы вошли во двор, консьержка сказала:
     -- Он уже спустился.
     -- Значит, он догадался, что я иду,-- сказал я.
     Я  поднялся  по  наружной  лестнице, которая вела в комнату Даннинга, и
постучал. Он открыл дверь. Из-за отчаянной худобы он казался очень высоким.
     -- Эзра просил меня передать вам вот это,-- сказал я и протянул ему
банку.-- Он сказал, что вы знаете, что это такое.
     Даннинг взял банку и поглядел на нее. Потом запустил  ею  в  меня.  Она
попала мне не то в грудь, не то в плечо и покатилась по ступенькам.
     -- Сукин сын,-- - сказал он.-- Мразь.
     -- Эзра сказал, что вам это может понадобиться,-- возразил я.
     В ответ он швырнул в меня бутылкой из-под молока.
     -- Бы уверены, что вам это действительно не нужно?-- спросил я.
     Он швырнул еще одну бутылку. Я повернулся, чтобы уйти, и он попал мне в
спину еще одной бутьглкой. Затем захлопнул дверь.
     Я подобрал банку, которая только слегка треснула, и сунул ее в карман.
     -- По-видимому,   подарок   мосье  Паунда  ему  не  нужен,--  сказал  я
консьержке.
     -- Может быть, он теперь успокоится,-- сказала она.
     -- Может быть, у него есть это лекарство,-- сказал я.
     -- Бедный мосье Даннинг,-- сказала она.
     Любители поэзии, которых объединил  Эзра,  в  конце  концов  пришли  на
помощь  Даннингу.  А  мы  с  консьержкой  так  ничего  и  не смести сделать.
Треснувшую банку, в которой якооы был опиум, я завернул в вощеную  бумагу  и
аккуратно спрятал в старый сапог для верховой езды.
     Когда несколько лет спустя мы с Ивеном Шипменом перевозили мои вещи
из этой  квартиры,  банки  в  сапоге  не  оказалось. Не знаю, почему Даннинг
швырял  в  меня  бутылками  из-под  молока;  быть  может,  он  вспомнил  мой
скептицизм в ту ночь, когда умирал в первый раз, а возможно, это было просто
безотчетное  отвращение  к моей личности. Но я хорошо помню, в какой восторг
привела Ивена Шипмена фраза: "Monsieur Dunning est montй sur le toit
et  refuse  catйgoriquement  de  descendre".  Он  усмотрел  в   ней   что-то
символическое. Не берусь судить. Быть может, Даннинг принял меня за носителя
порока  или  агента  полиции. Я знаю только, что Эзра хотел оказать Даннингу
добрую услугу, как оказывают многим другим  людям,  а  мне  всегда  хотелось
верить, что Даннинг действительно был таким хорошим поэтом, каким его считал
Эзра. Но для поэта он слишком метко швырял бутылки из-под молока. Впрочем, и
Эзра, который был великим поэтом, прекрасно играл в теннис. Ивен Шипмен,
который  был  очень  хорошим  поэтом,  искренне равнодушным к тому, будут ли
напечатаны его стихи, полагал, что разгадку этой тайны искать не следует.
     -- Побольше бы нам подлинных  тайн,  Хем,--  сказал  он  мне  как-то.--
Совершенно    лишенный   честолюбия   писатель   и   по-настоящему   хорошие
неопубликованные стихи -- вот чего нам сейчас не хватает больше всего.  Есть
еще, правда, такая проблема, как забота о хлебе насущном.



     Мосье Даннинг влез на крышу и категорически отказывается спуститься
(франц.).


Скотт Фицджеральд

     Его  талант  был  таким  же естественным, как узор из пыльцы на крыльях
бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем бабочка, и не заметил, как
узор стерся и поблек. Позднее он понял, что крылья его повреждены, и  понял,
как  они  устроены,  и  научится думать, но летать больше не мог, потому что
любовь к полетам исчезла, а в памяти осталось только, как легко ему леталось
когда-то...
     Когда я познакомился со Скоттом Фицджеральдом,  произошло  нечто  очень
странное. С ним много бывало странного, но именно этот случай врезался мне в
па.мять.  Скотт  пришел  в  бар  "Динго"  на  улице  Деламбр,  где я сидел с
какими-то весьма малодостойными личностями, представился  сам  и  представил
нам   своего   спутника  --  высокого,  симпатичного  человека,  знаменитого
бейсболиста Данка Чаплина. Я не следил за принстонским бейсболом  и  никогда
не  слышал  о  Данке  Чаплине,  но  он  держался очень мило-, спокойно и
приветливо и понравился мне гораздо больше, чем Скотт.
     В то время Скотт производил впечатление  юнца  скорее  смазливого,  чем
красивого.  Очень  светлые волнистые волосы, высокий лоб, горящие, но добрые
глаза и нежный ирландский рот с длинными губами -- рот  красавицы,  будь  он
женским.  У  него  был  точеный  подбородок, красивые уши и почти безупречно
прямой нос. Лицо с таким носом едва ли можно было назвать смазливым, если бы
не цвет лица, очень светлые волосы и форма  рта.  Этот  рот  рождал  смутное
беспокойство,  пока  вы  не  узнавали  Скотта  поближе, а тогда беспокойство
усиливалось еще больше.
     Мне уже давно хстелось познакомиться с ним. Весь этот день я напряженно
работал, и мне показалось  настоящим  чудом,  что  в  кафе  появились  Скотт
Фицдже-ральд  и  великий  Данк  Чаплин,  о  котором  я никогда не слыхал, но
который теперь стал моим другом. Скотт говорил не умолкая,  и  так  как  его
слова  сильно  меня  смущали  --  он  говорил  только о моих произведениях и
называл их гениальными,-- я вместо  того)  чтобы  слушать,  внимательно  его
разглядывал.  По  нашей  тогдашней  этике  похвала  в глаза считалась прямым
оскорблением. Скотт заказал шампанское, и он, Данк Чаплин и я распили его  с
кем-то  из малодостойных личностей. Данк и я , вероятно, слушали речь Скотта
не слишком внима-гельно -- это была самая настоящая речь,-- а  я  продол-кал
изучать  Скотта.  Он  был худощав и не производил печатления здоровяка, лицо
его казалось слегка одутловатым.  Костюм  от  братьев  Брукс  сидел  на  нем
хорошо,  он  был  в  белой  рубашке с пристежным воротничком и в гвардейском
галстуке. Я подумал, не сказать ли ему про галстук --  ведь  в  Париже  жили
англичане,  и они могли зайти в "Динго", двое даже сейчас сидели здесь,-- но
потом подумал: "Ну его к черту, этот галстук". Позднее  выяснилось,  что  он
купил галстук в Риме.
     Глядя  на  него,  я  почти ничего не открыл для себя, кроме того, что у
него были красивые, энергичные руки, не слишком маленькие, а когда он сел на
табурет у стойки, я заметил, что у него очень короткие  ноги.  Будь  у  него
нормальные  ноги,  он  был  бы  дюйма  на два выше. Мы допили первую бутылку
шампанского, принялись за вторую, и красноречие Скотта начало иссякать.
     Мы же с Данком почувствовали себя даже лучше,  чем  до  шампанского,  и
было  очень  приятно,  что  речь подходит к концу. До тех пор я полагал, что
сокровенная тайна о том, какой я гениальный писатель, известна  только  мне,
моей  жене  и  нашим близким знакомым. Я был рад, что Скотт пришел к тому же
приятному выводу относительно моей потенциальной гениальности, но я был  рад
и  тому,  что  красноречие  его  стало иссякать. Однако за речью последовали
вопросы. Речь можно было не  слушать  и  разглядывать  его,  а  от  вопросов
спасения  не было. Скотт, как я вскоре убедился, полагал, что романист может
узнать все, что ему нужно, от своих друзей и знакомых. Вопросы он  ставил  в
лоб.
     -- Эрнест,--  сказал  он,--  вы  не обидитесь, если я буду называть вас
Эрнестом?
     -- Спросите у Данка,-- сказал я.
     -- Не острите. Я говорю серьезно. Скажите, вы спали со своей  женой  до
брака?
     -- Не знаю.
     -- То есть как не знаете?
     -- Не помню.
     -- Но как вы можете не помнить таких важных вещей?
     -- Не знаю,-- сказал я.-- Странно, не правда ли?
     -- Это  более  чем  странно,--  сказал  Скотт,--  Вы  должны непременно
вспомнить.
     -- Извините, не могу. Жаль, не правда ли?
     -- Оставьте  вы  эту  английскую  манеру  выражаться,--  сказал   он.--
Отнеситесь к делу серьезно и попробуйте вспомнить.
     -- Не выйдет,-- сказал я.-- Это безнадежно.
     -- Ну хоть попробуйте.
     Его  похвалы обходятся довольно дорого, решил я. И подумал было, что он
ко всем новым знакомым обращается с подобной речью, но  потом  отказался  от
этой  мысли:  я  видел,  как  он  вспотел,  пока  говорил.  На  его длинной,
безупречно ирландской верхней губе выступили мелкие капельки пота,-- тогда я
отвел глаза от его лица и прикинул длину его ног, которые он поджал, сидя на
табурете у стойки. Теперь я снова посмотрел ему  в  лицо,  н  вот  тут-то  и
произошла странная вещь, о которой я упомянул вначале.
     Пока  он  сидел у стойки с бокалом шампанского, кожа на лице его как бы
натянулась, так что одутловатость исчезла, потом натянулась еще  сильнее,  и
лицо стало похоже на череп. Глаза ввалились и остекленели, губы растянулись,
краска  отхлынула  от  щек,  и они стали грязно-вескового цвета. Это не было
игрой моего воображения. Его лицо действительно  превратилось  в  череп  или
маску, снятую с покойника.
     -- Скотт,-- сказал я.-- Что с вами?
     Он не ответил, лицо его осунулось еще больше.
     -- Надо отвезти его на пункт первой помощи,-- сказал я Данку Чаплину.
     -- Незачем. Он вполне здоров.
     -- Похоже, что он умирает.
     -- Нет. Это его так разобрало.
     Мы  усадили его в такси, и я очень беспокоился, но Данк сказал, что все
в порядке и беспокоиться нечего.
     -- Он, наверно, совсем оправится, пока доберется до дома,-- сказал он.
     Так, видимо, и было, потому что когда через несколько дней  я  встретил
его  в  "Клозери-де-Лила"  и сказал, что мне очень неприятно, что шампанское
так  на  него  подействовало,--  возможно,  мы  слишком   быстро   пили   за
разговором,-- он сказал:
     -- Не понимаю. Какое шампанское? И как оно иа меня подействовало? О чем
вы говорите, Эрнест?
     -- О том вечере в "Динго",
     -- Со  мной  в  "Динго"  ничего  не  случилось.  Просто мне надоели эти
омерзительные англичане, с которыми вы там были, и я ушел домой.
     -- При вас там не было ни одного англичанина. Только бармен.
     -- Ну что вы делаете из этого  какие-то  тайны?  Вы  знаете,  о  ком  я
говорю.
     -- А,--  сказал  я  и подумал, что он вернулся в "Динго" позднее или на
другой день. Но тут я вспомнил, что там действительно было двое англичан. Он
был прав. Я вспомнил. Да, они действительно там были.--  Да,--  сказал  я.--
Конечно.
     -- Эта  якобы  титулованная  грубиянка  и этот пьяный болван с ней. Они
сказали, что они ваши друзья.
     -- Это правда. И она действительно бывает иногда груба.
     -- Вот видите. Ни  к  чему  делать  тайны,  если  кто-то  просто  выпил
несколько бокалов вина. Зачем вам это нужно? Я от вас этого не ожидал.
     -- Не  знаю.--  Мне  хотелось  переменить  тему  разговора.  Но  тут  я
вспомнил:-- Они наговорили вам грубостей из-за вашего галстука?
     -- Почему они должны были говорить мне грубости из-за  моего  галстука?
На мне был обыкновенный черный вязаный галстук и белая спортивная рубашка.
     Тут я сдался, а он спросил, почему мне нравится это кафе, и я рассказал
ему, каким  оно было в прежние времена, и он начал внушать себе, что ему тут
тоже нравится, и мы продолжали сидеть; я -- потому что мне тут нравилось,  а
он  --  потому  что  внушил себе это. Он задавал вопросы и рассказывал мне о
писателях и издателях, литературных агентах и критиках, и о Джордже  Горации
Лоримере,  и  всякие  сплетни,  и,  рассказывая о материальной стороне жизни
известного писателя, был циничен, остроумен, добродушен,  обаятелен  и  мил,
так  что даже привычка противиться новым привязанностям не помогла мне. Он с
некоторым пренебрежением, но без горечи говорил обо всем, что написал,  и  я
понял,  что  его  новая книга, должно быть, очень хороша, раз он говорит без
горечи о недостатках предыдущих книг. Он хотел, чтобы  я  прочел  его  новую
книгу  "Великий  Гэтсби",  и  обещал  дать  ее  мне,  как  только ему вернут
последний и единственный экземпляр, который он дал кому-то почитать.  Слушая
его,  нельзя было даже заподозрить, как хороша эта книга,-- на это указывало
лишь смущение, отличающее всех несамовлюбленных писателей, создавших  что-то
очень  хорошее, и мне захотелось, чтобы ему поскорее вернули книгу и чтобы я
мог поскорее ее прочесть.
     Максуэлл Перкинс, сказал он, пишет, что книга расходится плохо, но  что
она  получила  очень  хорошую прессу. Не помню, в тот ли день или позднее он
показал мне предельно хорошую рецензию Гилберта Селдеса. Она могла  бы  быть
лучше,  только  если  бы  сам Гилберт Селдес был лучше. Скотт был озадачен и
расстроен тем, что книга расходится плохо, но, как я говорил, в  словах  его
не  было  горечи  --  он лишь радовался и смущался, оттого что книга ему так
удалась.
     В тот день, когда мы сидели на открытой террасе "Лила" и наблюдали, как
сгущаются сумерки, как идут по тротуару люди, как  меняется  серое  вечернее
освещение,  два  виски  с  содовой,  которые  мы выпили, не вызвали в Скотте
никакого изменения. Я настороженно ждал, но ничего не произошло, и Скотт  не
задавал  бесцеремонных  вопросов,  не ставил никого в неловкое положение, не
произносил речей и вел себя как нормальный, умный и обаятельный человек.
     Он рассказал, что им с Зельдой, его женой, пришлось из-за плохой погоды
оставить свой маленький "рено" в Лионе, и спросил, не хочу ли  я  поехать  с
ним  поездом  в  Лион,  чтобы  забрать  машину  и  вернуться на ней в Париж.
Фицджкеральды сняли меблированную квартиру на улице Тильзит, 14, недалеко от
площади Звезды. Был конец весны, и я  подумал,  что  во  Франции  это  самое
красивое время года и поездка может быть отличной; Скотт казался таким милым
и  разумным,  и  на  моих глазах он выпил две большие рюмки чистого виски, и
ничего не случилось, и он был так обаятелен и  так  разумно  вел  себя,  что
вечер  в  "Динго"  стал  казаться  неприятным  сном. Поэтому я сказал, что с
удовольствием поеду с ним в Лион.
     Мы условились встретиться на следующий день и  договорились  поехать  в
Лион  экспрессом,  который  отправлялся  утром. Этот поезд отходил в удобное
время и шел очень быстро. У него была только одна остановка --  насколько  я
помню,  в  Дижоне.  Мы  намеревались приехать в Лион, проверить и привести в
порядок машину, отлично поужинать,  а  рано  утром  отправиться  обратно,  в
Париж.
     Мысль  об  этой  поездке  приводила меня в восторг. Я буду находиться в
обществе старшего, известного писателя и из разговоров в машине, несомненно,
узнаю много полезного. Странно вспоминать,  что  я  думал  о  Скотте  как  о
писателе старшего поколения, но в то время я еще ке читал его роман "Великий
Гэтсби",  и он казался мне гораздо старше. Я знал, что он пишет рассказы для
"Сатердей ивнинг пост", которые широко читались три года назад,  но  никогда
не считал его серьезным писателем. В "Клозери-де-Лила" он рассказал мне, как
писал  рассказы,  которые  считал  хорошими  -- и которые действительно были
хорошими,-- для "Сатердей ивнинг пост", а потом перед  отсылкой  в  редакцию
переделывал  их,  точно  зная, с помощью каких приемов их можно превратить в
ходкие журнальные рассказики. Меня это возмутило, и я сказал, что, по-моему,
это про-ституирование. Он согласился, что это проституирова-ние, но  сказал,
что  вынужден  так  поступать,  чтобы писать настоящие книги. Я сказал, что,
по-моему, человек губит свой талант, если пишет хуже, чем он  может  писать.
Скотт сказал, что сначала он пишет настоящий рассказ, и то, как он потом его
изменяет  и  портит,  не  может  ему  повредить.  Я  не  верил этому и хотел
переубедить его, но, чтобы подкрепить свою позицию, мне нужен был хоть  один
собственный  роман,  а  я  еще  не написал ни одного романа. С тех пор как я
изменил свою манеру письма и начал избавляться от приглаживания и попробовал
создавать, вместо того чтобы описывать, писать стало радостью. Но  это  было
отчаянно  трудно,  и  я  не  знал, смогу ли написать такую большую вещь, как
роман. Нередко на один абзац уходило целое утро.
     Хэдли, моя жена, очень обрадовалась, узнав про нашу поездку, хотя и  не
относилась  серьезно  к  тем  произведениям  Скотта,  которые  прочитала. Ее
идеалом хорошего писателя был Генри Джеймс.  Но  она  считала,  что  мне  не
мешает  отдохнуть от работы и поехать, хотя мы тут же пожалели, что не можем
купить автомобиль и поехать вдвоем. Тогда я и представить себе не  мог,  что
это  когда-нибудь  станет  возможным.  Я  получил аванс в двести долларов от
издательства "Бони и Ливрайт" за первую книгу рассказов, которая должна была
выйти в  Америке  осенью,  я  продавал  рассказы  "Франкфуртер  цейтунг",  и
берлинскому   журналу   "Квершнитт",   и   парижским  изданиям  "Куортер"  и
"Трансатлантик ревью", и мы жили очень  экономно  и  позволяли  себе  только
самые  необходимые  расходы, чтобы скопить денег и в июле поехать на feria в
Памплону, а потом в Мадрид и на feria в Валенсию.
     В то утро, когда мы  условились  встретиться  на  Лионском  вокзале,  я
приехал  туда  заблаговременно  и  стал  ждат