в Люксембургском саду, но,
кажется, тогда у нее еще собаки не было.
     Одним словом, была у нее собака или нет,  я  принял  ее  приглашение  и
зачастил  к  ней  в студию, и она всегда угощала меня настоящей водкой, то и
дело наполняя мою рюмку, а я смотрел на картины, и мы разговаривали. Картины
были поразительны, а беседа очень интересна. Большей  частью  говорила  мисс
Стайн,  и  она  рассказывала мне о современных картинах, и о художниках -- о
них больше как о людях, чем о художниках,-- и о своей работе. Она показывала
мне свои объемистые рукописи, которые ее приятельница  перепечатывала.  Мисс
Стайн  была  счастлива  тем, что работает каждый день, но, узнав ее ближе, я
понял, что  счастлива  она  может  быть  лишь  тогда,  когда  ее  ежедневная
продукция,  количество  которой  зависело от ее энергии, публикуется, а сама
она получает признание.
     Когда я познакомился с ней, это еще  не  ощущалось  так  остро  --  она
только   что  напечатала  три  рассказа,  понятных  каждому.  Один  из  этих
рассказов.  "Меланкта",  был   особенно   хорош,   и   лучшие   образцы   ее
экспериментального  творчества  издали  отдельной книгой, и критики, которые
бывали у нее или хотя бы только раскланивались с ней, высоко их  оценили.  В
ней  была какая-то особая сила, и, когда она хотела привлечь кого-то на свою
сторону, устоять было невозможно, и критики, которые были знакомы  с  ней  и
видели  ее  картины,  принимали  на  веру  ее творчество, хотя и не понимали
его,--  настолько  они  восхищались  ею  как  человеком  и  были  уверены  в
непогрешимости  ее  суждений.  Кроме того, она открыла много верных и ценных
истин о ритме и повторах и очень интересно говорила на эти темы.
     Однако она не любила править рукописи и работать над тем, чтобы сделать
их читабельными, хотя для того, чтобы о ней  говорили,  ей  необходимо  было
печататься;  особенно  это  касалось невероятно длинной книги, озаглавленной
"Становление американцев".
     Книга начиналась великолепно, далее следовали десятки  страниц,  многие
из  которых  были  просто блестящи, а затем шли бесконечные повторы, которые
более добросовестный и менее ленивый  писатель  выбросил  бы  в  корзину.  Я
близко  познакомился  с  этим  произведением,  когда  уговорил  --  а точнее
сказать,  принудил  --  Форда  Мэдокса   Форда   начать   печатать   его   в
"Трансатлантик ревью", зная, что журнал прекратит свое существование, прежде
чем  опубликует  его  до конца. И все это время я читал журнальные гранки за
мисс Стайн, поскольку такая работа не доставляла ей удовольствия.
     В тот морозный день, когда я прошел мимо комнатки  консьержки  и  через
холодный  двор  попал в теплую студию, до всего этого было еще далеко. В тот
день мисс Стайн просвещала меня по вопросам пола. К этому времени  мы  очень
полюбили  друг  друга, и я уже знал, что, если я чего-нибудь не понимаю, это
еще не значит, что это плохо.  Мисс  Стайн  считала,  что  я  совершенно  не
разбираюсь  в  вопросах  пола; и я должен признаться, что питал определенное
предубеждение против гомосексуализма, поскольку мне были известны  лишь  его
наиболее  примитивные  аспекты.  Я знал, почему молодые парни носили ножи, а
иногда и пускали их в ход в компании бродяг в те дни, когда слово "волк" еще
не означало мужчину, помешанного на женшинах.  Я  знал  много  inaccrochable
слов и выражений, которые слышал в те годы, когда жил в Канзас-Сити, а также
нравы,  царившие  в  различных  районах  этого города, в Чикаго и на озерных
судах. В ответ на вопросы мисс Стайн я попытался объяснить,  что  подросток,
живущий  среди  мужчин,  всегда  должен  быть готов, в случае необходимости,
убить человека и быть уверенным, что сумеет  это  сделать,  если  он  хочет,
чтобы  к  нему  не  приставали. Это было accrochable. А если в тебе есть эта
уверенность, другие сразу это чувствуют и оставляют тебя в покое; и  ни  при
каких  обстоятельствах  нельзя  допускать,  чтобы  тебя  силой или хитростью
загнали в ловушку. Я мог бы выразить свою мысль более убедительно с  помощью
одной  inaccrochable фразы, которую употребляют "волки" на озерных судах. Но
в разговоре с мисс Стайн я всегда выбирал выражения, даже когда  одно  слово
могло бы точнее объяснить или выразить смысл какого-нибудь поступка.
     -- Все  это  так,  Хемингуэй,-- заявила она.-- Но вы жили в среде людей
преступных и извращенных.
     Я не стал оспаривать этого, хотя подумал, что жил я в настоящем мире, и
были там разные люди, и я стараются понять их, хотя некоторые из них мне  не
нравились, а иных я ненавижу до сих пор.
     -- А знаете, когда я лежал в госпитале в Италии, меня навестил старик с
прекрасными  манерами  и  громким  именем. Он пришел ко мне с бутылкой не то
марсалы, не то кампари и вел себя безукоризненно, а затем в один  прекрасный
день  я  вынужден  был  попросить  сестру  больше  никогда  не пускать этого
человека в мою палату. Что вы на это скажете?-- спросил я.
     -- Это больные люди, не властные над своими поступками, и вы должны  их
жалеть.
     -- Значит,  я  должен жалеть и такого-то?-- спросил я и назвал его имя.
Но он так любит называть его сам, что незачем это делать за него еще раз.
     -- Нет. Он порочный человек. Он развратник и по-настоящему порочен.
     -- Но он считается хорошим писателем.
     -- Он плохой писатель,-- сказала она.-- Он просто  позер  и  развращает
потому,  что ему нравится разврат, а кроме того, он прививает людям и другие
пороки. Наркоманию, например.
     -- Ну, а тот человек из Милана, которого  я  должен  жалеть,  разве  не
пытался развратить меня?
     -- Не  говорите  глупостей.  Как  он  мог  развратить  вас? Разве можно
развратить бутылкой марсалы того, кто, как вы, пьет чистый спирт? Что  взять
с  несчастного  старика,  который  не отвечает за свои поступки? Это больной
человек, не владеющий собой, и вы должны пожалеть его.
     -- Я пожалел его тогда,-- сказал я.-- Но был очень разочарован, ведь  у
него были такие хорошие манеры.
     Я  выпил еще глоток водки, и пожалел старика, и посмотрел на обнаженную
девушку Пикассо с корзиной цветов.  Не  я  начал  этот  разговор,  и  теперь
подумал,  что  он  становится  опасным.  В  наших беседах с мисс Стайн почти
никогда не было пауз, но сейчас мы молчали, я  чувствовал,  что  она  что-то
хочет сказать мне, и наполнил рюмку.
     -- Вы,  в  сущности,  ничего  не  смыслите в этом, Хемингуэй,-- сказала
она.-- Вы встречали либо преступников, либо больных, либо порочных людей. Но
главное в том, что мужская однополая любовь отвратительна и  мерзка  и  люди
делаются  противны  самим  себе.  Они  пьют  и  употребляют наркотики, чтобы
забыться, но все равно им противно то, что  они  делают)  они  часто  меняют
партнеров и не могут быть по-настоящему счастливы.
     -- Понимаю.
     -- У  женщин совсем по-другому. Они не делают ничего противного, ничего
вызывающего  отвращение,  и  потом  им  очень  хорошо  и  они   могут   быть
по-настоящему счастливы вдвоем.
     -- Понимаю,-- сказал я.-- А что вы скажете о такой-то?
     -- Она  развратница,--  сказала мисс Стайн.-- Она просто развратница, и
ей всегда нужно что-нибудь новое. Она развращает людей.
     -- Понимаю.
     -- Надеюсь, что теперь понимаете.
     В те дни мне надо было понять так много, что я  обрадовался,  когда  мы
заговорили  о  другом. Сад был закрыт, и мне пришлось пройти вдоль ограды до
улицы Вожирар и обогнуть  его.  Было  грустно,  что  сад  закрыт,  а  ворота
заперты,  и грустно оттого, что я иду вдоль ограды, а не через сад, торопясь
к себе домой на улицу Кардинала Лемуана. А ведь  день  начался  так  хорошо.
Завтра  мне придется много работать. Работа -- лучшее лекарство от всех бед,
я верил в это тогда и сейчас. Затем я решил, что мисс Стайн всего лишь хочет
излечить меня от молодости и от любви к жене. Так что, когда я пришел  домой
на  улицу  Кардинала Лемуана и рассказал жене о приобретенных познаниях, мне
уже не было грустно. А ночью мы вернулись  к  тем  радостям,  которые  знали
раньше, и к тем, которые познали недавно в горах.


Une gйnйration perdue (1)
     Скоро  у меня вошло в привычку заходить по вечерам на улицу Флерюс, 27,
ради тепла, картин и разговоров. Мисс  Стайн  часто  бывала  одна  и  всегда
встречала  меня очень радушно и долгое время питала ко мне симпатию. Когда я
возвращался из поездок на разные политические конференции,  или  с  Ближнего
Востока,  или  из  Германии,  худа  я  ездил  по  заданию канадской газеты и
агентств, для которых писал, она требовала, чтобы я рассказывал ей обо  всех
сметных  происшествиях.  В  курьезах недостатка не было, и они ей нравились,
как и рассказы, которые, по выражению немцев, отдают юмором висельника.  Она
хотела  знать  только  веселую сторону происходящих в мире событий, а не всю
правду, не все дурное.
     Я был молод и не склонен к унынию, а ведь даже в самые  плохие  времена
случаются нелепые и забавные вещи, и мисс Стайн любила слушать именно о них.
А об остальном я не говорил, об остальном я писал для себя.
     Но  когда я заходил на улицу Флерюс не после поездок, а после работы, я
иногда пытался завести с мисс Стайн разговор  о  книгах.  После  работы  мне
необходимо  было  читать.  Потому что, если все время думать о работе, можно
утратить к ней интерес еще до того, как  сядешь  на  другой  день  за  стол.
Необходимо  получить  физическую  нагрузку,  устать телом, и особенно хорошо
предаваться любви с любимой женщиной.  Это  лучше  всего.  Но  потом,  когда
приходит  опустошенность,  нужно  читать, чтобы не думать и не тревожиться о
работе до тех пор, пока не приступить к ней снова. Я уже научился никогда не
опустошать до дна кладезь творческой мысли и всегда прекращал писать,  когда
на  донышке  еще  что-то  оставалось,  чтобы  за ночь питающие его источники
успели вновь его наполнить.
     Иногда, чтобы после работы не думать, о  чем  я  пишу,  я  читал  книги
писателей,  известных  в те годы, например Олдоса Хаксли, Д. Г. Лоуренса или
любого из тех, чьи книги я мог достать в библиотеке Сильвии Бич или найти  у
букинистов на набережных.
     -- Хаксли  --  покойник,-- сказала мисс Стайн.-- Зачем вам читать книги
покойника? Неужели вы не видите, что он покойник?
     Нет, я этого не  видел  и  сказал,  что  его  книги  забавляют  меня  и
позволяют не думать.
     -- Вы  должны  читать  лишь то, что по-настоящему хорошо или откровенно
никуда не годится.
     -- Я читал по-настоящему хорошие книги всю эту зиму и всю прошлую  зиму
и буду читать их следующей зимой, а плохих книг я не люблю.
     -- Но  тогда  для чего вы читаете эту чепуху? Это претенциозная чепуха,
Хемингуэй. Написанная покойником.
     -- Я хочу знать, о чем пишут люди,-- сказал я.-- Это  помогает  мне  не
писать то же самое.
     -- Кого еще вы читаете?
     -- Д.  Г.  Лоуренса,-- ответил я.-- У него есть несколько очень хороших
рассказов, особенно "Прусский офицер".
     -- Я пыталась читать его романы. Он невозможен. Жалок и нелеп. И пишет,
как больной.
     -- А мне понравились "Сыновья и любовники" и "Белый  павлин",--  сказал
я.--  Последний,  пожалуй,  меньше.  А вот "Влюбленных женщин" я дочитать не
мог.
     -- Если вы не хотите читать плохих книг, а хотите прочесть что-то более
увлекательное и по-своему прекрасное, почитайте Мари Беллок Лаундс.
     Я впервые услышал это имя, и мисс Стайн дала мне почитать  "Жильца"  --
изумительную повесть о Джеке Потрошителе -- и еще один роман -- об убийстве,
происшедшем  в  некоем  предместье  Парижа,  напоминающем Энгиен-ле-Бэн. Обе
книги были великолепны для чтения после работы,  их  герои  были  достаточно
жизненны,  а  поступки  и  ужасы вполне убедительны. Для чтения после работы
лучшего и придумать нельзя, и я прочитал все ее книги, что мог  достать,  но
ни  одна  не  могла сравниться с первыми двумя, и пока не появились отличные
книги Сименона, мне не удавалось найти ничего равного им для чтения в пустые
дневные и ночные часы.
     Думаю, что мисс Стайн понравились бы хорошие вещи Сименона  --  первым,
что  я  прочитал, было не то "L'Ecluse Numйro 1", не то "La Maison du Canal"
(2) -- а впрочем, не уверен, потому что, когда я познакомился с мисс  Стайн,
она не любила читать по-французски, хотя ей очень нравилось говорить на этом
языке.  Первые  две  книги  Сименона,  которые  я  прочел,  дала  мне Дженет
Флэннер. Она любила читать французские книги и читала Сименона, когда
он был еще полицейским репортером.
     За три-четыре года нашей дружбы я не помню, чтобы Гертруда  Стайн  хоть
раз  хорошо  отозвалась  о  каком-нибудь  писателе, кроме тех, кто хвалил ее
произведения или сделал  что-нибудь  полезное  для  ее  карьеры.  Исключение
составляли Рональд Фэрбенк и позже Скотт Фицджеральд. Когда я познакомился с
ней,   она  не  говорила  о  Шервуде  Андерсоне  как  о  писателе,  но  зато
превозносила его как человека, и особенно его прекрасные итальянские  глаза,
большие  и  бархатные,  его  доброту  и  обаяние.  Меня  не интересовали его
прекрасные итальянские глаза, большие и бархатные, но  мне  очень  нравились
некоторые его рассказы. Они были написаны просто, а иногда превосходно, и он
знал людей, о которых писал, и очень их любил. Мисс Стайн не желала говорить
о его рассказах, она говорила о нем только как о человеке.
     -- А  что  вы  думаете  о  его  романах?--  спросил я ее. Она не желала
говорить о творчестве Андерсона, как не желала говорить и о  Джойсе.  Стоило
дважды  упомянуть Джойса, и вас уже никогда больше не приглашали в этот дом.
Это было столь же бестактно,  как  в  разговоре  с  одним  генералом  лестно
отозваться о другом. Допустив такой промах однажды, вы больше никогда его не
повторите.  Зато,  разговаривая  с  генералом,  разрешается  упоминать о том
генерале, над которым  он  однажды  одержал  верх.  Генерал,  с  которым  вы
разговариваете,   будет  восхвалять  побитого  генерала  и  с  удовольствием
вспоминать подробности того, как он его разбил.
     Рассказы  Андерсона  были  слишком  хороши,  чтобы  служить  темой  для
приятной  беседы.  Я  мог  бы сказать мисс Стайн, что его романы на редкость
плохи, но  и  это  было  недопустимо,  так  как  означало  бы,  что  я  стал
критиковать  одного  из  ее наиболее преданных сторонников. Когда он написал
роман, в конце, концов получивший название "Темный смех", настолько  плохой,
глупый  и  надуманный, что я не удержался и написал на него пародию (3) мисс
Стайн не на  шутку  рассердилась.  Я  позволил  себе  напасть  на  человека,
принадлежавшего к ее свите. Прежде она не сердилась. И сама начала расточать
похвалы Шервуду, когда его писательская репутация потерпела полный крах.
     Она  рассердилась на Эзру Паунда за то, что он слишком поспешно сел. на
маленький, хрупкий и,  наверно,  довольно  неудобный  стул  (возможно,  даже
нарочно  ему подставленный) и тот не то треснул, не то рассыпался. А то, что
он был большой поэт, мягкий к благородный человек и,  несомненно,  сумел  бы
усидеть  на  обыкновенном  стуле,  во  внимание  принято не было. Причины ее
неприязни  к  Эзре,  излагавшиеся  с  великим  и  злобным  Искусством,  были
придуманы много лет спустя.
     Когда  мы  вернулись из Канады и поселились на улице Нотр-Дам-де-Шан, а
мисс Стайн и я были еще добрыми друзьями, она  и  произнесла  свою  фразу  о
потерянном  поколении.  У  старого  "форда" модели "Т", на котором в те годы
ездила мисс Стайн, что-то случилось с зажиганием, и молодой механик, который
пробыл на фронте последний год войны и теперь работал в гараже, не сумел его
исправить, а может быть, просто не захотел чинить ее "форд" вне очереди. Как
бы там ни было, он оказался недостаточно sйrieux (4), и  после  жалобы  мисс
Стайн  хозяин  сделал  ему  строгий  выговор.  Хозяин сказал ему: "Все вы --
gйnйration perdue!"
     -- Вот кто вы такие! И  все  вы  такие!--  сказала  мисс  Стайн.--  Вся
молодежь, побывавшая на войне. Вы -- потерянное поколение.
     -- Вы так думаете?-- спросил я.
     -- Да,  да,--  настаивала  она.--  У вас ни к чему нет уважения. Вы все
сопьетесь...
     -- Разве механик был пьян?
     -- Конечно, нет.
     -- А меня вы когда-нибудь видели пьяным?
     -- Нет, но ваши друзья -- пьяницы.
     -- Мне случалось напиваться,-- сказал  я.--  Но  к  вам  я  никогда  не
приходил пьяным.
     -- Конечно, нет. Я этого и не говорила.
     -- Наверняка  хозяин вашего механика в одиннадцать утра был уже пьян,--
сказал я.-- Потому-то он и изрекал такие чудесные афоризмы.
     -- Не спорьте со мной, Хемингуэй. Это ни к  чему  не  приведет.  Хозяин
гаража прав: вы все -- потерянное поколение.
     Позже,  когда я написал свой первый роман, я пытался как-то сопоставить
фразу, услышанную мисс Стайн в гараже, со  словами  Екклезиаста.  Но  в  тот
вечер,  возвращаясь  домой,  я  думал  об этом юноше из гаража и о том, что,
возможно, его везли в таком же вот "форде", переоборудованном  в  санитарную
машину.  Я  помню,  как  у  них горели тормоза, когда они, набитые ранеными,
спускались по горным  дорогам  на  первой  скорости,  а  иногда  приходилось
включать  и  заднюю  передачу, и как последние машины порожняком пускали под
откос, поскольку их заменили огромными "фиатами" с надежной коробкой передач
и тормозами. Я думал о мисс Стайн, о Шервуде Андерсоне, и об эготизме,  и  о
том, что лучше -- духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же
из  нас  потерянное поколение? Тут я подошел к "Клозери-де-Лила": свет падал
на моего старого друга -- статую маршала Нея, и тень  деревьев  ложилась  на
бронзу  его  обнаженной  сабли,--  стоит  совсем  один, и за ним никого! И я
подумал, что все поколения в какой-то степени потерянные,  так  было  и  так
будет,--  и  зашел  в  "Лила",  чтобы ему не было так одиноко, и прежде, чем
пойти домой, в комнату над лесопилкой, выпил  холодного  пива.  И,  сидя  за
пивом,  я  смотрел  на  статую  и  вспоминал,  сколько  дней  Ней  дрался  в
арьергарде, отступая от  Москвы,  из  которой  Наполеон  уехал  в  карете  с
Коленкуром; я думал о том, каким хорошим и заботливым другом была мисс Стайн
и  как  прекрасно  она  говорила  о  Гийоме Аполлинере и о его смерти в день
перемирия в 1918 году, когда  толпа  кричала:  "A  bas  Guillaume!"  (5),  а
метавшемуся в бреду Аполлинеру казалось, что эти крики относятся к нему, и я
подумал,  что  сделаю все возможное, чтобы помочь ей, и постараюсь, чтобы ей
воздали должное за все содеянное ею добро, свидетель бог и Майк  Ней.  Но  к
черту ее разговоры о потерянном поколении и все эти грязные, дешевые ярлыки.
Когда  я  добрался  домой, и вошел во двор, и поднялся по лестнице, и увидел
пылающий камин, и свою жену, и сына,  и  его  кота  Ф.  Киса,  счастливых  и
довольных, я сказал жене:
     -- Знаешь, все-таки Гертруда очень милая женщина.
     -- Конечно, Тэти.
     -- Но иногда она несет вздор.
     -- Я  же  не слышу, что она говорит,-- сказала моя жена.-- Ведь я жена.
Со мной разговаривает ее подруга.
     (1) Потерянное поколение (франц.).
     (2) "Шлюз No 1" и "Дом на канале" (франц.).
     (3) "Весенние ручьи".-- Прим. автора.
     (4) Серьезен (франц.).
     (5) Долой Вильгельма! (франц.).


"Шекспир и компания"

     В те дни у меня не было денег на покупку книг. Я брал  книги  на  улице
Одеон,  12,  в  книжной  лавке  Сильвии  Бич  "Шекспир  и компания", которая
одновременно была и библиотекой. После улицы, где гулял холодный ветер,  эта
библиотека  с большой печкой) столами и книжными полками, с новыми книгами в
витрине и  фотографиями  известных  писателей,  живых  и  умерших,  казалась
особенно теплой и уютной. Все фотографии были похожи на любительские, и даже
умершие писатели выглядели так, словно еще жили. У Сильвии было подвижное, с
четкими  чертами  лицо,  карие  глаза,  быстрые, как у маленького зверька, и
веселые, как у юной девушки,  и  волнистые  каштановые  волосы,  отброшенные
назад