м с хамами.
     -- Значит, не раскланиваются только с людьми од-ного с вами круга?
     -- Само собой разумеется.
     -- А как же тогда знакомятся с подлецом?
     -- Подлеца  можно  сразу  и  не распознать, а кроме того, человек может
стать им.
     -- А что такое подлец?-- спросил я.-- Кажется, это тот,  кого  положено
бить по физиономии.
     -- Совсем не обязательно,-- ответил Форд.
     -- А Эзра Паунд джентльмен?-- спросил я.
     -- Конечно, нет,-- ответил Форд.-- Он американец.
     -- А американец не может быть джентльменом?
     -- Разве  что  Джон  Куин,--  уточнил  Форд.--  Или  некоторые из ваших
послов.
     -- Майрон Т. Геррик?
     -- Возможно.
     -- А Генри Джеймс был джентльменом?
     -- Почти.
     -- Ну а вы джентльмен?
     -- Разумеется. Я был на службе его величества.
     -- Сложное дело,-- сказал я.-- А я джентльмен?
     -- Конечно, нет,-- ответил Форд.
     -- Тогда почему вы пьете со мной?
     -- Я пью с вами как с многообещающим молодым писателем. Как с товарищем
по перу.
     -- Очень мило с вашей стороны,-- сказал я.
     -- В Италии вас,  вероятно,  считали  бы  джентльменом,--  сказал  Форд
великодушно.
     -- Но я не подлец?
     -- Разумеется, нет, мой милый. Разве я сказал что-нибудь подобное?
     -- Но  могу  стать  им,--  сказал я с грустью.-- Пью коньяк и вообще...
Именно это и произошло с лордом  Гарри  Хотспером  у  Троллопа.  Скажите,  а
Троллоп был джентльменом?
     -- Конечно, нет.
     -- Вы уверены?
     -- Тут могут быть разные мнения. Но только не у меня.
     -- А Филдинг? Он ведь был судьей.
     -- Формально, возможно.
     -- Марло?
     -- Конечно, нет.
     -- Джон Донн?
     -- Он был священник.
     -- Как увлекательно,-- сказал я.
     -- Рад,  что  вам это интересно,-- сказал Форд.-- Перед тем как уйти, я
выпью с вами коньяку.
     Когда Форд ушел, было уже совсем темно, и я  пошел  к  киоску  и  купил
"Пари-спорт",  вечерний  выпуск  с результатами скачек в Отейле и программой
заездов на следующий день з Энгиене. Официант Эмиль, сменивший Жана, подошел
к столу узнать результат последнего заезда в Отейле. Мой близкий друг, редко
заходивший в "Лила", сел за мой столик, и в ту минуту,  когда  он  заказывал
Эмилю  коньяк,  мимо  нас по тротуару снова прошли худой человек в накидке и
высокая женщина. Он скользнул взглядом по нашему столику и прошел дальше.
     -- Это Илэр Беллок,-- - сказал я своему другу.-- Тут недавно был Форд и
не пожелал с ним раскланяться.
     -- Не говори глупостей,-- сказал мой приятель.--  Это  Алистер  Кроули,
поклонник дьявола. Его считают самым порочным человеком на свете.
     -- Прошу прощения,-- сказал я.


     (1) Коньяк с водой (франц.)

Рождение новой школы

     Синие  блокноты,  два карандаша и точилка (карманный нож слишком быстро
съедает  карандаш),  мраморные  столики,  запах  раннего  утра,   свежий   и
всеочищающий, да немного удачи -- вот и все, что требовалось.
     А  удачу  должны  принести  конский  каштан  и  кроличья лапка в правом
кармане. Мех кроличьей лапки давным-давно стерся,  а  косточки  и  сухожилия
стали  как полированные. Когти царапали подкладку кармана, и ты знал,
что твоя удача с тобой.
     В иные дни все шло хорошо и удавалось написать так, что ты  видел  этот
край, мог пройти через сосновый лес и просеку, а оттуда подняться на обрыв и
окинуть  взглядом  холмы  за  излучиной  озера.  Случалось, кончик карандаша
ломался в воронке точилки, и тогда ты открывал маленькое лезвие  перочинного
ножа,  чтобы  вычистить  точилку,  или же тщательно заострял карандаш острым
лезвием, а затем продевал руку в пропитанные соленым  потом  ремни  рюкзака,
вскидывал его, просовывал вторую руку и начинал спускаться к озеру, чувствуя
под мокасинами сосновые иглы, а на спине -- тяжесть рюкзака.
     Но тут раздавался чей-то голос.
     -- Привет, Хем. Чем это ты занимаешься? Пишешь в кафе.
     Значит, удача ушла от тебя, и ты закрывал блокнот. Это худшее из всего,
что могло  случиться.  И  лучше  было бы сдержаться, но в то время я не умел
сдерживаться, а потому сказал:
     -- За каким чертом тебя принесло сюда, сукин ты сын!
     -- Если  ты  желаешь  оригинальничать,  это  еще  не  дает  тебе  права
ругаться.
     -- Убирайся отсюда вместе со своим паршивым длинным языком.
     -- Это кафе. И у меня такое же право сидеть здесь, как и у тебя.
     -- Катись к себе в "Хижину". Тут тебе нечего делать.
     -- О, господи! Перестань валять дурака.
     Теперь  уже можно было высказаться напрямик, уповая на то, что он зашел
сюда случайно, без всякой задней мысли, и  вслед  за  ним  не  хлынет  целый
поток.  Работать  можно  было бы и в других кафе, но до них было неблизко, а
это кафе стало  моим  родным  домом.  Я  не  хотел,  чтобы  меня  выжили  из
"Клозери-де-Лила".  Надо  было либо сопротивляться, либо отступить. Разумнее
было бы отступить, но я начал злиться:
     -- Слушай. Такому подонку, как ты, все  равно,  где  торчать.  С  какой
стати ты являешься именно сюда и поганишь приличное кафе?
     -- Я просто зашел выпить. Что тут такого?
     -- У нас дома тебе дали бы выпить, а потом выбросили бы твой стакан.
     -- Где это -- у вас дома? Похоже, что это очаровательное место.
     Он  сидел  за  соседним  столиком,  высокий,  толстый молодой человек в
очках. Он уже успел заказать пиво. Я решил не обращать на  него  внимания  и
попробовал писать. И, не обращая на него внимания, я написал две фразы.
     -- Я ведь просто заговорил с тобой.
     Я не ответил и написал еще фразу. Когда рассказ идет и ты втянулся, его
не так-то просто убить.
     -- Ты, видно, стал таким великим, что с тобой уж и поговорить нельзя.
     Я  закончил  абзац  и  перечитал  его. Пока все шло хорошо, и я написал
первое предложение следующего абзаца.
     -- Ты никогда не думаешь о других, а ведь у них тоже могут  быть
свои переживания.
     Всю  жизнь мне приходилось выслушивать жалобы. Оказалось, что я могу не
прекращать работу -- он мешал мне не больше любого другого  шума  и,  уж  во
всяком случае, меньше, чем Эзра, когда он учился играть на фаготе.
     -- Например,   хочешь   стать  писателем,  чувствуешь  это  всем  своим
существом, и все-таки ничего не получается.
     Я продолжал писать, и ко мне снова как будто вернулась удача.
     -- Однажды это нахлынуло на тебя, как неудержимый поток, и с тех пор ты
чувствуешь себя немым и глухим.
     Уж лучше, чем глухим и болтливым, подумал  я  и  продолжал  писать.  Он
разошелся  вовсю,  и  его  немыслимые  изречения так же гипнотизировали, как
вопль доски, подвергающейся насилию на лесопилке.
     -- Нас понесло в Грецию.
     Я вдруг снова различил слова. Довольно долго я воспринимал его речь как
бессвязный шум. Я уже перешагнул рубеж и мог отложить работу до завтра.
     -- Прости, и сильно вас понесло?
     -- Не говори гадостей,-- сказал он.-- Неужели ты  не  хочешь,  чтобы  я
рассказал тебе, что было дальше?
     -- Нет,-- ответил я.
     Я захлопнул блокнот и сунул его в карман.
     -- И тебе не интересно, чем все кончилось?
     -- Нет.
     -- И тебе не интересны жизнь и страдания других людей?
     -- Только не твои.
     -- Ты свинья.
     -- Да.
     -- Я думал, ты поможешь мне, Хем.
     -- Я бы с радостью пристрелил тебя.
     -- Правда?
     -- Но это запрещено законом.
     -- А я для тебя сделал бы все, что угодно.
     -- Правда?
     -- Конечно.
     -- Тогда  держись  подальше  от  этого  кафе. Начни с этого.-- Я встал,
подошел официант, и я расплатился.
     -- Можно, я провожу тебя до лесопилки, Хем?
     -- Нет.
     -- Ну, тогда встретимся в другой раз.
     -- Только не здесь.

     -- Само собой разумеется,-- сказал он.-- Я же обещал.
     -- Что ты пишешь?-- спросил я и сделал ошибку.
     -- Стараюсь написать что-нибудь получше. Так  же,  как  и  ты.  Но  это
невероятно трудно.
     -- Если не получается, лучше не писать. Чего ты хнычешь? Поезжай домой.
Найди работу. Хоть повесься, но только молчи. Ты никогда не сможешь писать.
     -- Зачем ты так говоришь?
     -- Ты когда-нибудь слышал, как ты говоришь?
     -- Но ведь мы же говорим о том, как писать.
     -- Тогда лучше не будем говорить.
     -- Ты  просто  жесток,--  сказал  он.--  Все  говорят,  что  ты жесток,
бессердечен и самонадеян. Я всегда тебя защищал. Но больше не стану.
     -- Вот и хорошо.
     -- Как ты можешь быть таким жестоким с людьми?
     -- Не знаю,-- сказал я.-- Послушай, раз ты не можешь писать, почему  бы
тебе не заняться критикой?
     -- По-твоему, стоит?
     -- Это  будет  отлично,-- сказал я ему.-- Ты сможешь писать, когда тебе
вздумается. И не придется мучиться, что тебя захватило и ты останешься нем и
глух. Тебя будут читать и уважать.
     -- По-твоему, из меня может выйти хороший критик?
     -- Не знаю, хороший ли. Но критиком ты стать  можешь.  Всегда  найдутся
люди, которые помогут тебе, а ты будешь помогать своим.
     -- Кому это -- своим?
     -- Тем, с кем ты водишься.
     -- Ах, этим. У них есть свои критики.
     -- Вовсе  не  обязательно  критиковать  книги,-- сказал я.-- Существуют
ведь картины, пьесы, балет, кино...
     -- Это звучит очень заманчиво, Хем. От души  благодарю  тебя.  Это  так
увлекательно. И потом, ведь это тоже творчество.
     -- Творческая  сторона,  вероятно,  несколько  переоценивается. В конце
концов, бог сотворил мир всего за шесть дней, а на седьмой отдыхал.
     -- И ведь ничто не  помешает  мне  одновременно  заниматься  творческой
работой.
     -- Ничто  на свете. Разве что требования, которые ты будешь предъявлять
в своих критических статьях, окажутся слишком большими для тебя самого.
     -- Они и будут большими. Можешь не сомневаться.
     -- Я и не сомневаюсь.
     Передо мной уже был критик, и я спросил, не хочет ли он  выпить,  и  он
согласился.
     -- Хем!--  сказал он, и я понял, что теперь со мной говорит критик, так
как в разговоре они ставят имя собеседника в  начале  предложения,  а  не  в
конце.-- Должен сказать, я нахожу твои рассказы немного суховатыми.
     -- Очень жаль.
     -- Хем, они слишком худосочны, слишком ощипаны.
     -- Это нехорошо.
     -- Хем, они слишком сухи, худосочны, слишком ощипаны, слишком жилисты.
     Я виновато нащупал в кармане кроличью лапку.
     -- Я постараюсь подкормить их немного.
     -- Но только смотри, чтобы они не разжирели.
     -- Хэл,--  сказал  я,  пробуя  говорить, как критики.-- Я постараюсь не
допустить этого.
     -- Рад, что наши мнения сходятся,-- сказал он великодушно.
     -- Но ты не забудешь, что сюда нельзя приходить, когда я работаю?
     -- Разумеется, Хем. Теперь у меня будет свое кафе.
     -- Ты очень любезен.
     -- Стараюсь,-- сказал он.
     Было бы интересно и поучительно, если  бы  этот  молодой  человек  стал
известным  критиком,  но  он им не стал, хотя я некоторое время на это очень
надеялся.
     Я не думал, что он может прийти уже на следующий день, но рисковать  не
хотел  и  решил один день не ходить в "Клозери". Поэтому на следующее утро я
проснулся пораньше, прокипятил соски и бутылочки, приготовил молочную смесь,
разлил ее по бутылочкам,  дал  одну  мистеру  Бамби  и  уселся  работать  за
обеденным  столом,  пока  все, кроме него, Ф. Киса -- нащего кота -- и меня,
еще спали. Оба они вели себя  тихо,  и  их  общество  было  приятно,  и  мне
работалось как никогда. В те дни можно было обойтись без чего угодно -- даже
без кроличьей лапки, но было приятно чувствовать ее в кармане.

В кафе "Купол" с Пасхиным


     Вечер  был  чудесный,  я весь день напряженно работал и теперь вышел из
нашей квартиры над лесопилкой, прошел через  двор,  мимо  штабелей  досок  и
бревен,  захлопнул  за  собой  калитку,  перешел улицу, вошел в заднюю дверь
булочной, где так вкусно пахло свежеиспеченным хлебом, и  вышел  на  бульвар
Монпарнас. В булочной горел свет, смеркалось, и я пошел по темнеющей улице и
задержался на открытой террасе ресторана "Тулузский негр", где наши салфетки
в   красную  и  белую  клетку,  продетые  в  деревянные  кольца,  лежали  на
специальном столике. Я прочитал лиловое меню, отпечатанное на мимеографе,  и
увидел,  что  plat du jour (1) было cassoulet (2). И уже от одного этого мне
захотелось есть.
     Хозяин ресторана, господин Лавинь, спросил, как  мне  работалось,  и  я
ответил,  что  очень  хорошо.  Он  сказал, что видел, как я писал на террасе
"Клозери-де-Лила" рано утром, но не заговорил со  мной,  потому  что  я  был
поглощен работой.
     -- У  вас был вид человека, заблудившегося в тропическом лесу,-- сказал
он.
     -- Когда я работаю, я как слепой кабан.
     -- Но разве вы были не в тропическом лесу, мосье?
     -- В зарослях,-- ответил я.
     Я пошел дальше по улице,  заглядывая  в  витрины  и  радуясь  весеннему
вечеру  и  идущим  навстречу  людям.  В трех самых больших кафе сидели люди,
которых я знал в лицо, и другие, с которыми я был знаком. Но вечером,  когда
зажигались  огни,  вокруг  всегда было множество гораздо более симпатичных и
совсем незнакомых мне людей, которые торопливо шли мимо в поисках места, где
можно было бы выпить вдвоем, поужинать вдвоем, а потом  любить  друг  друга.
Люди  в  больших  кафе, возможно, занимаются тем же, а возможно, они сидят и
пьют, разговаривают и любят только для того, чтобы их видели  другие.  Люди,
которые  мне  нравились и с которыми я не был знаком, ходили в большие кафе,
потому что там можно было затеряться, и на них никто не обращал внимания,  и
они  могли  побыть  вдвоем.  К  тому  же  в  те дни цены в больших кафе были
дешевые, там подавали хорошее пиво и аперитивы стоили недорого  --  их  цена
была четко обозначена на блюдечках.
     В  тот  вечер  мне  приходили в голову такие вот здравые, но не слишком
оригинальные мысли, и я чувствовал себя чрезвычайно  добродетельным,  потому
что  весь  день  хорошо и много работал, хоть и отчаянно хотелось поехать на
скачки. Но в то время я не мог позволить себе посещать скачки,  несмотря  на
то  что  при  старашт  всегда  можно  было  кое-что  выиграть.  Тогда еще не
применялась ни проверка слюны, ни другие методы, с помощью которых  выявляют
искусственно  возбужденных  лошадей, и допинг применялся чрезвычайно широко.
Но рассчитывать шансы лошадей, получивших стимулирующие средства, определять
их  состояние  еще  в  загоне  и  ставить  последние  деньги,  полагаясь  на
наблюдения,  граничащие  с  интуицией,--  все  это  едва ли может продвинуть
молодого человека, имеющего жену и  ребенка,  в  его  занятиях  литературой,
которые требуют всех его сил и всего времени.
     С точки зрения любых норм мы по-прежнему были очень бедны, и я все еще,
чтобы  немного  сэкономить, говорил жене, что приглашен на обед, а потом два
часа  гулял  в  Люксембургском  саду  и,  вернувшись,  рассказывал  ей,  как
великолепен был обед. Если не обедать, когда тебе двадцать пять и ты сложен,
как  тяжеловес, голод становится нестерпимым. Но голод обостряет восприятие,
и я заметил, что многие люди, о  которых  я  писал,  имели  волчий  аппетит,
любили  хорошо  поесть  и  в  подавляющем  большинстве  всегда были не прочь
выпить.
     В ресторане "Тулузский негр" мы пили хороший кагор, заказывали четверть
бутылки, полбутылки, а то и целый графин и обычно на одну  треть  разбавляли
вино водой. Дома, над лесопилкой, у нас было корсиканское вино, отличавшееся
большой  крепостью  и  низкой  ценой. Это было подлинно корсиканское вино, и
даже если его разбавить водой наполовину, оно все  же  оставалось  вином.  В
Париже в то время можно было неплохо жить на гроши, а периодически не обедая
и совсем не покупая новой одежды, можно было иной раз и побаловать себя.
     Из  "Селекта"  я  сразу  ушел,  как только увидел там Гарольда Стирнса,
который наверняка заговорил бы о лошадях, а от этих животных я только что  с
чистой  совестью и легким сердцем решил отречься навсегда. Исполненный в тот
вечер сознания своей праведности, я прошел мимо  всего  набора  завсегдатаев
"Ротонды"  и,  презрев  порок  и стадный инстинкт, перешел на другую сторону
бульвара, где было кафе "Купол". В "Куполе" тоже было полно, но  там  сидели
люди, которые хорошо поработали.
     Там  сидели  натурщицы, которые хорошо поработали, и художники, которые
работали до наступления темноты, и писатели, которые закончили дневной  труд
себе  на  горе  или  на  радость, и пьяницы, и всякие любопытные личности --
некоторых я знал, а другие были просто так, реквизитом.
     Я  прошел  через  зал  и  подсел  к  Пасхину,  с   которым   были   две
сестры-натурщицы.  Пасхин  помахал  мне, когда я еще стоял на тротуаре улицы
Деламбра,  размышляя,  зайти  выпить  или  нет.  Пасхин  был  очень  хороший
художник,  и  он  был  пьян  -- целеустремленно и привычно пьян, но при этом
сохранял полную ясность мысли. Обе натурщицы  были  молодые  и  хорошенькие.
Одна  -- смуглая брюнетка, маленькая, прекрасно сложенная, обманчиво-хрупкая
и порочная. Другая-- - ребячливая и глупая, но очень красивая  недолговечной
детской  красотой.  Ее  фигура  уступала  фигуре сестры -- она была какая-то
очень худая, как, впрочем, и все той весной.
     -- Добрая сестра и злая сестра,-- сказал Пасхин.-- У меня есть  деньги.
Что будешь пить?
     -- Une demi-blonde (3) -- сказал я официанту.
     -- Выпей виски. У меня есть деньги.

     -- Я люблю пиво.
     -- Если  бы  ты  действительно  любил  пиво,  ты  бы сидел у Липпа. Ты,
наверно, работал.
     -- Да.
     -- Двигается?
     -- Как будто.
     -- Прекрасно. Я рад. И тебе пока еще ничего не надоело?
     -- Нет.
     -- Сколько тебе лет?
     -- Двадцать пять.
     -- Хочешь переспать с ней?-- Он  посмотрел  на  темноволосую  сестру  и
улыбнулся.-- Ей это будет полезно.
     -- Наверно, с нее на сегодня хватит и вас.
     Она улыбнулась мне, приоткрыв губы.
     -- Он распутник,-- сказала она,-- но очень милый.
     -- Ты можешь пойти с ней в студию.
     -- Нельзя ли без свинства?-- сказала светловолосая сестра.
     -- А тебя кто спрашивает?-- отрезал Пасхин.
     -- Никто. Захотела и сказала.
     -- Будем  чувствовать  себя  свободно,--  сказал  Пас-хин.--  Серьезный
молодой писатель, и доброжелательный мудрый старый художник, и  две  молодые
красивые девушки, у которых впереди вся жизнь.
     Так  мы  и  сидели, и девушки прихлебывали из своих рюмок, Пасхин выпил
еще один коньяк с содовой, а  я  пил  пиво,  но  никто  не  чувствовал  себя
свободно,  кроме  Пасхина.  Брюнетка  то  и дело меняла позу, выставляя себя
напоказ, поворачивалась в профиль так, чтобы свет подчеркивал линии ее лица,
и показывала мне обтянутую черным свитером грудь. Ее  коротко  подстриженные
волосы были черные и гладкие, как у восточных женщин.
     -- Ты целый день позировала,-- сказал ей Пасхин.-- Тебе непременно надо
демонстрировать этот свитер здесь, в кафе?
     -- Мне так нравится,-- сказала она.
     -- Ты похожа на яванскую куклу,-- сказал он.
     -- Не глазами,-- сказала она.-- Это не так просто.
     -- Ты похожа на бедную, совращенную poupйe (4).
     -- Может  быть,--  сказала  она.--  Но  зато  живую.  А о тебе этого не
скажешь.
     -- Ну, это мы еще увидим.
     -- Прекрасно,-- сказала она.-- Я люблю доказательства.
     -- Тебе их было недостаточно сегодня?
     -- Ах,  это,--  сказала  она  и  подставила  лицо  последним  отблескам
вечернего  света.--  Тебя  просто  взбудоражила  работа.  Он  влюблен в свои
холсты,-- сказала она мне.-- Вечно какая-нибудь грязь.
     -- Ты хочешь, чтобы я писал тебя, платил тебе, спал с  тобой,  чтобы  у
меня  была ясная голова и чтобы я еще был влюблен в тебя,-- сказал Пасхин.--
Ахты, бедная куколка.
     -- Я вам нравлюсь, мосье, не правда ли?-- спросила она.
     -- Очень.
     -- Но вы слишком большой,-- сказала она огорченно.
     -- В постели все одного роста.
     -- Неправда,-- сказала ее сестра.-