уба продолжал держать потир, внимательно наблюдая за вянущим, роняющим 
последние мутные капли членом Сталина. 
- Вечное возвращение... симбиоз... - пробормотал Сталин и засмеялся. 
- Я люблю тебя, - устало прохрипел Хрущев в напомаженные волосы вождя. 
Сталин взял его руку, поднес к губам и поцеловал. Хрущев стал осторожно вынимать 
свой член из ануса вождя. 
- Останься, прошу тебя, - Сталин целовал его костистые пальцы со слишком 
выпуклыми ногтями. - Твоя сперма горячая. Как лава. Ее невероятно приятно 
чувствовать внутри себя... 
Хрущев замер. 
Аджуба поймал краем потира последнюю, самую тягучую каплю, поставил потир на 
заваленную книгами тумбочку и вышел. 
- Ты много читаешь? - взгляд Сталина упал на книги. 
- А что еще делать затворнику? 
- Я забыл, что такое книга. 
- Вождю простительно. 
- Есть интересные писатели? 
- Есть. Но нет интересных книг. 
- В каком смысле? 
- Понимаешь... что-то происходит с русской литературой. А что - я пока не могу 
понять. 
- Она гниет? - Наверно. 
- Ну так, мы все гнием. Как только человек перестает расти, он начинает гнить. 
- Книга - не человек. 
- Ты хочешь сказать, что книги не гниют? 
- Ты софист, Иосиф! - засмеялся Хрущев, и его уменьшившийся член вывалился из 
ануса Сталина. 
- Что это... "Один день Ивана Денисовича"? - прочел Сталин название рукописи, 
лежащей на полу возле кровати. 
- Денисовича, - поправил его Хрущев, в изнеможении переворачиваясь на спину - 
Это повесть одного странного типа. Принес мне ее. Пешком шел в Архангельское из 
крымских лагерей принудительной любви, 
- Из LOVEЛАГА? 
- Да. Сказал, что в дороге сносил четыре пары сапог. Я сразу усомнился. 
- Он сидел там? - Сталин взял с золотого блюда гроздь винограда, оторвал 
виноградину, вложил в губы Хрущева. 
- Да. Кажется, лет семь. Потом в ссылке был, в Коктебеле. Ну, и написал повесть. 
О быте в LOVEЛАГЕ. 
- Я слышал, сейчас многие бросились писать на эту тему. Злоба дня. Интересная 
повесть? 
- Странная... Написано будто бы живо и достоверно, но... в ней что-то изначально 
фальшивое. 
- Расскажи, - Сталин с удовольствием ел виноград. 
- Да что, собственно, рассказывать, - зевнул Хрущев. - Иван Леопольдович 
Денисович, махровый одесский жид, был приговорен ОСО к десяти годам LOVEЛАГА за 
сексуальные перверсии третьей степени. Работал аккомпаниатором в одесской 
филармонии. Заманивал к себе домой школьниц старших классов, поил ликером со 
снотворным. Когда засыпали - сношал во все отверстия, набивал вагину собственным 
дерьмом, зашивал золотой ниткой. Потом одевал в подвенечное платье, отвозил в 
Луна-парк, сажал с собой на карусель и катался до тех пор, пока школьница не 
просыпалась. Больше всего ему нравилось ее выражение лица в момент пробуждения. 
Ну, и в повести описан один день его лагерной жизни. Как он сношает и как его. 
- И что в ней фальшивого, mon cher? - Сталин принялся кормить Хрущева. 
- Во-первых - на сто страниц ни одного итальянского слова. О французском языке 
вообще речи не идет. Английские фразы встречаются, но крайне редко. Выходит, что 
все зеки говорят по-русски? Что за арогантность? 
- Это странно, - рассматривал его лицо Сталин. 
- Во-вторых, там описаны какие-то невинные детские сношения. Нет ни ебли в 
печень, ни говноебания, ни подкожной ебли. А классическая лагерная ебля старика 
через катетер? 
- Об этом знает даже моя Веста. 
- В-третьих, кухня. Этот Денисович брюзжит, что его тошнит от супа из спаржи и 
кур по-венгерски, которыми их кормят чуть ли не каждый день. Их бригадир (у них 
там принудительное шитье бисером и вязание кружев) страдает изжогой и отдает 
порцию "прогорклых, пережаренных напрожгг до нестерпимой окогмной горчины" 
трюфелей другому заключенному, а тот "радостно склоняется над ней". Вино у них, 
якобы, только крымское, французским не пахнет. Кокаин в кокскафе разбавлен 
сахаром. 
- Бред сивой кобылы. В LOVEЛАГ идет первосортный колумбийский кокаин, качество 
контролирует МГБ, все бармены в кокскафе - офицеры госбезопасности, им в голову 
не придет разбавлять продукт... 
- В общем, какие-то подозрительные лагеря... да и тип этот мне сразу не 
понравился. Хитрый. А русский писатель не должен быть хитрым. Грубым, наглым, 
злым - пожалуйста. Только не хитрым... У меня истопником служит Варлам. Он 
полжизни отбухал в крымском LOVEЛАГЕ. Колоритный персонаж. У него раздвоенный 
фаллос для ебли в ноздри. Руки согнуты по форме человеческих голов. Он поимел в 
ноздри десятки тысяч людей. Я ему дал прочесть. Так он мне сразу сказал: "Я в 
таких лагерях не сидел". Ну, а в-четвертых... 
- А в-четвертых, я люблю тебя, - Сталин поцеловал его в жующие губы. 
Хрущев ответил долгим поцелуем. Затем бодро встал, взял потир и осушил одним 
духом. 
- Mon cher ami, сейчас я покажу тебе одну вещь, - проговорил Сталин, глядя на 
свой чемоданчик, стоящий у двери спальной. - Очень важную. Ее мы ждем с тобой 
уже 16 лет. 
Хрущев замер с потиром в руке и медленно повернулся к Сталину. 
  
  
Иосиф бежал по утренней Москве. 
Мартовское солнце встало и не по-весеннему ярко освещало столицу советской 
империи. Серебристые дирижабли с портретами членов Политбюро висели в 
безоблачном небе. По оттаявшим улицам спешили машины и пешеходы. Капель 
струилась с переливающихся на солнце сосулек. Сизые, словно облитые воском 
голуби ворковали на теплой жести крыш, взъерошенные воробьи неряшливо чирикали в 
грязи дворов. Лязгали и звонили трамваи. Зазывно кричали уличные торговцы. 
Обогнув громаду Дворца Советов с восьмидесятиметровым Лениным, Иосиф выбежал на 
Фрунзенскую набережную и, оперевшись о гранитный парапет, перевел дыхание. 
Внизу не спешно текла Москва-река, неся редкие льдины и мусор. Солнце играло в 
серо-зеленой воде. 
Иосиф сплюнул в воду. 
Он до сих пор не верил в происшедшее с ним, убеждая себя, что все это было 
тягостным сном и что он во сне проглотил наследие великой ААА. Но тяжесть в 
животе и необычный кисло-гниловатый привкус во рту сурово возвращали его к 
реальности. 
- Ночной кораблик... - пробормотал он, щурясь на воду, и снова сплюнул. 
Близко от него проехал грузовик, обдал водой из лужи. Иосиф рассеянно посмотрел 
на мокрые брюки, громко шмыгнул носом и бесцельно пошел по набережной. 
Напряжение в животе росло, будоража воображение и память. Иосиф видел себя в 
Петербурге, на фотофабрике отца. Бодро блестящий лысиной отец показывает ему 
новый проявочный цех, тыча своей белой тростью с золотым наконечником в ванны с 
реактивами, вороша клубки пленок, постукивая по новым, пахнущим лаком столам, по 
желто-коричневой плитке пола, по только что вставленным оконным рамам. 
- Все тебе останется, зуслик! Азохен вэй! Камни, дубины, обрывки новостей, 
перетертый с чесноком и солью Абрам, запах священных солдатов, сушеная кровь, - 
все! все! - громко смеется отец, обнимая Иосифа и подводя его к идеально белой 
двери с пластмассовой эмблемой в виде свиного окорока. 
- Что здесь, папа? - спрашивает Иосиф, трогая толстое, до слез родное ухо отца. 
- Персонал по мясной проявке, - отец поворачивает серебряный ключ в замке двери. 
- Эти сволочи хотели расстрелять 618 миллионов человек, а фонды обеспечили 
только на 26%! Вэйзмир! Понимаешь, зуслик? 
- Понимаю, - понимает Иосиф, вваливаясь в тесную, чудовищно смердящую комнату 
Она заставлена узкими железными ящиками. В них сидят и заживо гниют рабочие 
отцовской фабрики. 
- Покажи женщину, папа! - трепеща, шепчет Иосиф в родное, пахнущее одеколоном 
"Цитадель", ухо. 
- На Мойке, всех на Мойке, всех, всех до одной на Мойке, на Мойке, зуслик, шоб я 
исдох, на Мойке, на Мойке все, все, все! - яростно шипит отец, открывая ящик 
N153. 
В нем стоит шестнадцатилетняя еврейская девушка невероятной, ослепительной 
красоты. От ее божественного тела исходит чудовищная вонь. Отец касается концом 
трости ее пупка, и девушка, как заведенная кукла, открывает рот и механически 
повторяет одну фразу: 
- Ферфолан дер ганце постройке... ферфолан дер ганце постройке... 
- Это тебе не гоем шикса, - шепчет отец Иосифу и концом трости теребит соски на 
небольшой груди девушки. - Тягай ее у шлафенциммер, зуслик, с ней пойдет не 
потский разговор, шоб я стал шикер и ганеф! 
Иосиф, цепенея от ужаса, отдается девушке на кровати родителей. 
- Йося, ты вже торопишься, - улыбается полная белолицая мать, кладя ему на лоб 
смоченный водкой носовой платок - Так киндермахен делают только неумные люди. 
- Мама, ну я не знаю что, ну оставьте его в покое! - истерично кричит сестра, 
поднося к своим глазам два медных шара от кровати и отражаясь в них. 
- Ферфолан дгр ганце постройке... - повторяет девушка, насилуя Иосифа. 
Стальные руки ее, сжимаясь, ломают ему ребра. 
- Ты давно у меня не снимался, зуслик, - грустно улыбается отец. 
- Будить динозавра... - пробормотал Иосиф и пнул кусок льда. 
Лед отлетел на проезжую часть набережной. Иосиф побежал. 
- Будить динозавра... будить динозавра... - бормотал он, шмыгая носом. 
Ему захотелось помочиться. Он остановился, расстегнул пальто и брюки и с 
наслаждением пустил теплую струю мочи на тротуар. 
- И как же тебе не совестно? - спросила прошедшая мимо старушка. 
- Все немного волхвы... - Иосиф до слез в глазах смотрел на свою исходящую паром 
мочу 
Школьник с большим ранцем кинул ему в спину снежок. 
Иосиф побежал дальше, не застегнувшись. Его тупоносые ботинки шлепали по лужам. 
Люди, дома и улицы мелькали в его выпученных глазах, 
Он остановился только наверху Воробьевых гор. За его спиной возвышалась громада 
МГУ, а перед ним простиралась Москва. 
- Пила свое вино... - задыхаясь, пробормотал он и прижал пылающую щеку к 
гранитному парапету смотровой площадки. 
Гранит медленно дышал, как каменный слон. Иосифу захотелось стать гранитным 
деревом и скрежетать тяжелыми словами. Пронизанный солнцем воздух пах медными 
шарами от кровати. Земля была плоской и соленой от человеческой мочи. 
- Готовя дно... - прошептал Иосиф в гранит и вдруг почувствовал, как черное яйцо 
лопнуло в его желудке. 
Он поднял голову и посмотрел на Москву. Она сложилась, как карточный домик. 
Тысячи обжигающих рук впились в тело Иосифа и потянули его во все стороны. 
Резиновым одеялом он растягивался над Россией. В голове его пела божественная 
пустота. 
- О це цоца первоцоца! - тает отец. 
- Йося, ты вже выпил свое молоко? - распадается на молекулы мать. 
  
  
Ненавистный звон маленького позолоченного будильника, медный бой напольных часов 
в гостиной, и сразу - далекий, тяжко-ниспадающий перезвон Спасской башни: 
- Веста Иосифовна, восемь часов. 
Веста открыла глаза. Стройная, тонко пахнущая Кгльнской водой, гувернантка в 
зеленом платье и белой перелине склонилась над ней, осторожно откинула одеяло. 
- Уааааау! - потянулась Веста, переворачиваясь на спину. - Васька встал? 
- Уже кофе пьет, - мягкие руки гувернантки помогли ей сесть, сняли с полусонного 
теплого тела тончайшей выделки ночную рубашку, возникли с розовым, 
предварительно подогретым махровым халатом. 
Голая Веста встала, подставила руки под теплые рукава, зевнула и наступила босой 
ногой на толстую книгу, которую читала до двух ночи - De Sade "La Nouvelle 
Justine ou les Malheurs de la Vertu". 
- Скучно, - пнула Веста книгу и протянула ногу опустившейся на колено 
гувернантке. 
Узкие спортивные тапочки приятно стянули ступни. Не запахивая халата, Веста 
прошла в просторную ванную комнату, глянула в большое зеркало, провела пальцем 
по черным бровям, тронула язык и мазнула по зеркалу. 
Гувернантка вошла, положила на унитаз подогретый круг. 
Веста откинула полу халата, села на унитаз. Гувернантка встала рядом: 
- Про что сегодня, Веста Иосифовна? 
- Давай... - зевнула Веста, - про угольную кучу. Струя ее мочи зажурчала в 
стояке унитаза. 
- Ну, дом у нас был четырехэтажный, а во дворе во внутреннем такая была большая 
угольная куча. Мне она казалась вообще горой какой-то. Выйду, бывало с нянькой, 
посмотрю на нее - страшно как-то... 
- Почему? - Веста гладила и рассматривала свои смуглые колени 
- Большая потому что, черная. И шлаком перегорелым пахнет. Кисловатый такой 
запах. Вот. Ну, и жил у нас на втором этаже паренек, года на четыре меня 
постарше. Витюша. Толстенький такой, аккуратный. Отец у него в акционерном 
обществе "Россия" служил. И однажды зимой, уже темнеть начало, мы с этим Витюшей 
из школы вместе возвращались. 
- Сколько тебе лет было? 
- Лет восемь. А ему - двенадцать. И он мне говорит - пошли во двор, я тебе 
Эверест покажу. Зашли. Он меня за кучу завел и показывает - вот Эверест. А куча 
и впрямь, как гора, снегом покрыта. А он тут меня в грудь - толк! Я на кучу 
упала, а он - на меня. Залез мне под шубку рукой, рейтузы оттянул, схватил за 
письку... 
- А ты? - слабо закряхтела Веста, вцепившись пальцами в колен и. 
- А я лежу под ним, не знаю, что делать. А он письку мне тискает. Тискал, 
тискал, потом встал и говорит - никому не рассказывай, а то в письке вши 
заведутся. 
- А ты? - выпустила газы Веста. 
- А я заплакала да и домой пошла. А через год его папаша елку устроил, ну и... 
- Молчи... - напряженно выдохнула Веста, и ее кал стал падать в воду. 
Горничная смолкла, отмотала от рулона туалетной бумаги недлинную полосу, сложила 
пополам. Веста снова выпустила газы. Легкий запах кала пошел от нее. Она 
выдавила из себя последнюю порцию и со вздохом облегчения встала. Горничная 
сноровисто подтерла ей оттопыренный упругий зад, кинула бумагу в унитаз, закрыла 
крышку, потянула никелированную ручку Забурлила вода, Веста присела на биде. 
Горничная подмыла ее, затем помогла почистить зубы, расчесала и заплела косу. 
Душ Веста утром никогда не принимала. Одевшись в коричневое школьное платье, с 
комсомольским значком на черном переднике, она вошла в столовую. Василий сидел 
за овальным столом, в синей школьной форме с желтыми латунными пуговицами, пил 
кофе и читал брошюру Рено де Жувенеля "Тито - главарь предателей". 
- Salut, Vassili, - Веста села напротив, взяла из вазы очищенный апельсин. - 
Toujours en forme, hein? 
- Здорово, - не отрываясь от книги, пробормотал Василий. 
- Чего читаем? 
- Хуйню, - он допил кофе и сделал знак слуге. - Политпросвет сегодня. 
Слуга наполнил его синюю чашку из синего кофейника, влил сливок и серебряными 
щипчиками положил кусок сахара. 
- Ты мне на ночь тоже говно порядочное подсунул, - Веста впилась зубами в 
прохладную мякоть, всосала губами сок. 
- Чего? - хмуро глянул он на нее. - Не понравилось? 
- Скука смертная. Я думала - про любовь. А там жгут и режут, жгут и режут. 
- Читай тогда "Анжелику", - он привстал, в три глотка выпил кофе и, похлопывая 
себя брошюрой по ляжке, вышел из столовой. 
- Подожди, вместе поедем, - предложила она. 
- Я дежурный! - крикнул он, проходя гостиную. 
- Ну и дурак, - бросив недоеденный апельсин, Веста стукнула золотой ложечкой по 
вареному яйцу в керамической подставке. 
Позавтракав, она дошла до прихожей, жуя chewing gum, протянула руки назад 
Горничная надела на нее коротенькую шубку из голубого песца, подала черный 
портфель. Сисул выпустил ее в первую прихожую, генерал Власик - на лестницу. Там 
ждали двое в штатском из внешней охраны. Не обратив на них внимания, Веста села 
на полированное перило и съехала вниз. 
На воздухе было солнечно и хорошо. 
Один охранник распахнул заднюю дверцу бронированного черного ЗИМа, другой сел за 
руль. Веста не спеша заняла место сзади, бросила рядом на сиденье портфель: 
- Ole! 
Машина тронулась, выехала через Спасские ворота, повернула налево. Сменный 
караул печатал шаг к мавзолею Ленина, Голуби поднялись с Красной площади. 
- Погоди, погоди... - замерла с открытым ртом Веста. Сидящий возле шофера 
охранник обернулся к ней 
- Погоди, - она выплюнула chewing gum. Машина притормозила, 
- Ты кто? - напряженно спросила Веста охранника. 
- Петренко, Веста Иосифовна, - ответил тот. 
- А зовут как? 
- Николай. 
- А... где же Иван? 
- Хоботов? Он на больничном, Веста Иосифовна. Ангина у него. 
Она внимательно посмотрела на Николая, потом за окно: 
- А это что такое? 
- Это музей Революции. 
- И... что? 
- Не понял. Веста Иосифовна 
Она подозрительно смотрела на музей: 
- Ну, там... разное, да? 
- Там... экспозиция, - непонимающе пожал плечами Николай. 
Шофер украдкой поглядывал на Весту в зеркальце. 
- Знаешь... ты... это... - пробормотала она, уставившись в одну точку. 
Охранник ждал, обернувшись. Веста молчала. 
- Выпусти, выпусти меня! - вдруг воскликнула она. Охранник выскочил из машины, 
открыл дверцу. Веста вышла, осмотрелась, взяла его за руку: 
- Пошли. 
Он молча последовал за ней. Она вошла в только что открывшийся музей Революции, 
стала подниматься по лестнице. 
- Ваши билеты, молодые люди, - поднялась со стула худая женщина. 
Николай показал ей удостоверение, она села на место. Держа Николая за руку, 
Веста бесцельно вела его за собой по лестнице, бормоча что-то. Так они поднялись 
на самый верхний этаж, лестница кончилась. 
- А это что? - хмуро посмотрела Веста на распахнутые двери последнего зала. 
- Это зал подарков товарищу Сталину, - ответил Николай. 
- От кого? - угрюмо буркнула она. 
- От... - замялся Николай, - всех, кто любит вождя. Выпустив руку охранника, 
Веста недоверчиво вошла в зал. Николай последовал за ней. 
- Неужели вы здесь не были? - осмелев, спросил он. 
- Я? - она шла, словно в забытьи. - Нет... была... 
В большом, хорошо освещенном зале стояли десятки самых различных изделий, 
когда-либо подаренных вождю правителями государств, монархами, миллиардерами, 
художниками, военачальниками, любовниками и любовницами, аристократами и 
пограничниками, дипломатами и актерами, колхозами и экипажами кораблей, рабочими 
коллективами и простыми гражданами 
В центре зала на массивной плите из сине-черного Лабрадора возвышалась фигура 
Сталина, вырубленная уральскими камнетесами из глыбы розоватого, с золотистыми 
прожилками родонита. Вождь попирал ногой книгу Троцкого "Перманентная 
революция", а сам откидывал голову назад, собираясь победоносно расхохотаться 
над беспомощным мудрствованием козлобородого Иудушки. ЯСАУХ ПАШО! - было 
высечено на плите. 
Рядом сверкал изумительный бриллиантовый шприц - подарок Фаберже Чуть поодаль 
возвышалась многопудовая книга Сталина "Свобода внутренняя и внешняя", сделанная 
кубанскими животноводами из кож 69-ти племенных быков и написанная кровью 
комсомольцев. Под стеклом лежало кружевное мужское нижнее белье, вышитое 
графиней Шереметьевой. Панно из моржовой кости, подаренное вождю якутами, 
изображало горячее соитие вождя с балериной Павловой. Другое панно - янтарное - 
называлось "Ленин и Сталин варят маковую солому в Разливе" и было подарком от 
рижских ювелиров. НЕТ ПОЩАДЫ ВРЕДИТЕЛЯМ! - теснились крепкие буквы на рукояти 
белого топора, спрессованного колумбийскими коммунистами, из чистейшего кокаина. 
Великий Мао преподнес вождю вырезанную из рисового зерна диораму "Казнь Бухарина 
на Красной площади в Москве". Миллиардер Рокфеллер подарил отлитую из золота 
шинель, в которой Отец Всех Народов защищал Москву от озверелых орд Гитлера. 
Алексей Стаханов - свой отбойный молоток. Долоресс Ибаррури - свою левую грудь. 
Вредитель Ягода - свое сердце. 
- Погоди... - Веста подошла к родонитовому отцу и рассеянно положила руку на его 
холодный сапог. - А где... это... 
- Что, Веста Иосифовна? - приблизился Николай. 
- Ну... - она сделала неопределенный жест рукой, - этот... такой... большой. 
- Большой? - переспросил Николай. 
- Малиновый, малиновый, - сморщила лоб она, ища что-то глазами. - Ну-ка, ты... 
снимай, снимай... 
- Что? - не понимал Николай. 
- Снимай! Ну, снимай же! - она дернула его за брюки. Николай помедлил, но, 
встретившись с ее угрожающим взглядом, расстегнул свои серые, хорошо отутюженные 
брюки. 
- И трусы тоже, дурак! - прикрикнула на него она. Николай повиновался. Она 
присела и внимательно посмотрела на его гениталии. По красивому юному лицу ее 
пробеж