Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
о-то сверхъестественного. Гордон научил меня
играть в шахматы месяц назад.
Профессор понимающе кивнул и пробормотал:
- Пожалуйста, играйте белыми. - И Моска сделал первый ход.
Профессор углубился в игру и перестал нервничать. Все они применяют
простейшие дебюты, эти американцы, но, если провинциальный учителишка
играл осторожно, умно, хотя и без вдохновения, этот играет с юношеской
горячностью.
Небесталанный, подумал профессор и в несколько тонких ходов разбил
стремительную атаку белых, а затем быстро и хладнокровно атаковал
незащищенных слонов и ладью и уничтожил выдвинувшиеся вперед, но не
имеющие поддержки пешки.
- Вы слишком сильный противник, профессор, - сказал парень, и
профессор облегченно отметил, что в его голосе не было угрожающих ноток.
Но потом без всякого перехода Моска сказал по-немецки:
- Я бы хотел, чтобы вы давали уроки английского моей невесте два раза
в неделю. Сколько это будет стоить?
Профессор покраснел. Как же это унизительно - словно он какой-то
торгаш.
- Сколько вы сочтете нужным, - сказал он сухо. - Но вы ведь неплохо
говорите по-немецки, почему вы не учите ее сами?
- Я пробовал, - ответил Моска, - но она хочет выучить структуру
языка, грамматику, все как положено. Пачка сигарет за два урока - этого
будет достаточно?
Профессор кивнул.
Моска попросил у Гордона карандаш и стал писать на клочке бумаги. Он
передал записку профессору и сказал:
- Это вам на тот случай, если вас не будут пропускать в дом, где я
живу. Там же адрес.
- Спасибо. - Профессор почти поклонился ему. - Завтра вечером вам
удобно?
- Конечно, - ответил Моска.
Под окнами пронзительно засигналил джип.
- Это, наверное, Лео, - предположил Моска. - Мы едем в офицерский
клуб. Не хочешь с нами, Гордон?
- Нет, - сказал Гордон. - Это тот парень, что сидел в Бухенвальде? -
И, когда Моска утвердительно кивнул, добавил:
- Пусть он зайдет на секунду. Я хочу с ним поговорить.
Моска подошел к окну, распахнул ставни и крикнул: "Зайди!" Было уже
совсем темно, и дети с фонариками скрылись из виду.
Лео вошел в комнату, поздоровался с Гордоном и сухо бросил
профессору: "Angenehm" . Профессор поклонился, взял свой портфель и
сказал Гордону:
- Мне пора.
Гордон проводил его до двери, и они обменялись рукопожатием. Потом
Гордон пошел на кухню.
Его жена сидела там за столом и обсуждала с Йергеном цены на какие-то
товары черного рынка. Йерген держался вежливо, уверенно и с чувством
собственного достоинства: оба понимали, что она сейчас сделает выгодную
покупку. Йерген любил иметь дело с качественным товаром. На стуле лежал
внушительный, почти в фунт толщиной, отрез красной, богатой на вид
шерстяной ткани.
- Чудесно, не правда ли, Гордон? - спросила его Энн Миддлтон сладким
голосом. Это была пухленькая женщина с добродушным лицом, хотя и
решительным подбородком и хитроватыми глазами.
Гордон в свойственной ему манере промычал что-то нечленораздельное в
знак согласия и потом сказал:
- Если ты закончила дела, я хочу, чтобы ты познакомилась с моими
друзьями.
Йерген торопливо заглотнул кофе и стал набивать свой портфель мясными
консервами, которые стояли на столе.
- Ну, я пошел, - сказал он.
- Не забудьте принести шерсть на костюм мужу, - строго сказала ему
Энн Миддлтон.
Йерген развел руками:
- Конечно, дорогая леди. Самое позднее - на следующей неделе.
Энн Миддлтон заперла дверь черного входа за Йергеном, потом открыла
ключом дверцу буфета, достала оттуда бутылку виски и несколько бутылочек
кока-колы.
- Приятно делать дела с Йергеном, он никогда не приносит барахла, -
сказала она, и они пошли в гостиную.
Представив присутствующих друг другу. Гордон погрузился в глубокое
кресло, не вслушиваясь в болтовню жены. Он почти мучительно ощущал чужую
атмосферу этой комнаты в реквизированном доме, где ему приходится жить
среди вещей, не имеющих памяти, не вызывающих никаких ассоциаций, где
никто не знает, кто повесил эти картины или кто садился к этому
фортепьяно у стены, где мебель была наскоро и бессистемно расставлена по
комнатам. Но эти предательские ощущения были ему вовсе не внове. Он уже
ощущал нечто подобное, когда приезжал навестить родителей перед
отправкой на фронт. В отчем доме, где стояла мебель, принадлежавшая его
старинным предкам, целуя сухие щеки матери и отца, щеки, задубевшие в
суровом северном климате, он уже знал, что не вернется назад, как не
вернутся другие молодые ребята, ушедшие на войну или в большие города на
фабрики, и что эту землю, закованную в зимнюю красоту, будут населять
лишь старики с волосами, белыми, как тот снег, что лежит на острых
зазубренных гребнях ближних гор.
В его спальне висел большой портрет Маркса, который его мать
принимала за картину неведомого художника. Он гордился своей эрудицией,
и его немного раздражала ее необразованность. Наверное, портрет до сих
пор висит там на стене.
Энн наполнила стаканы слабыми коктейлями: виски выдавалось по
карточкам, и она время от времени обменивала спиртное на черном рынке.
Гордон спросил Лео:
- Это не в вашем концлагере заключенные погибли при налете авиации
союзников?
- Да, - ответил Лео. - Я помню этот налет.
Но, поверьте, мы не осуждали ваших летчиков.
- Я читал, что во время этого налета погиб Тельман, лидер
коммунистов. Вы знали его? - голос Гордона впервые за весь вечер
прозвучал громко и даже звонко.
- Это странный случай, - сказал Лео. - Тельмана привезли в лагерь
через два дня после бомбежки, во время которой, как считается, он погиб.
Потом его быстро увезли. А потом мы услышали о его смерти. Кое-кто
даже шутил по этому поводу.
Гордон взволнованно вздохнул.
- А вы с ним встречались?
- Нет, - ответил Лео. - Я знаю об этом потому, что многие капо,
старосты, были коммунистами. Их первыми отправляли в лагеря, и, конечно,
они потом неплохо устраивались. Я даже слышал, что они умудрились
припрятать какие-то деликатесы и спиртное, чтобы устроить маленький
банкет в честь Тельмана. Но ничего не вышло. Он был постоянно под особым
наблюдением.
Гордон с печально-торжественным видом кивал головой. Он сказал жене
тихо, еле сдерживая гнев:
- Тебе ясно, кто был подлинным врагом фашизма? Лео раздраженно
возразил:
- Коммунисты вовсе не были мучениками.
Один капо находил удовольствие в том, что забивал самых немощных до
смерти. Он много чего еще делал, о чем я не могу рассказывать в
присутствии вашей жены.
Гордон прямо-таки рассвирепел при этих словах, и его обычно спокойное
лицо исказила гримаса. Энн поспешно сказала, обращаясь к Моске:
- Приходите как-нибудь к нам на ужин со своей девушкой. И вы, Лео!
Они стали обговаривать дату встречи, чтобы дать возможность Гордону
немного остыть.
Вдруг Гордон сказал Лео:
- Я не верю, что этот человек был коммунистом. Может быть, когда-то
он и состоял в партии.
Но он был либо ренегатом, либо провокатором.
При этих словах Энн и Лео расхохотались, а Моска обратил свое смуглое
лицо к Гордону и сказал:
- Этот парень просидел в лагере черт знает сколько. Ты понимаешь, как
это могло на него подействовать?
И Лео добавил почти примирительно:
- Да, он был один из самых старосидящих.
В комнате наверху заплакал ребенок, и Гордон пошел туда и принес
ребенка-здоровячка, выглядевшего много старше своих шести месяцев.
Гордон ловко поменял ему пеленки, демонстрируя всем свою сноровку.
- Ему это удается лучше, чем мне, - сказала Энн. - И он любит это
делать, не то что я.
- Ребята, почему бы вам не провести вечер с нами, вместо того чтобы
тащиться в клуб? - спросил Гордон.
- Да, - подхватила Энн. - Оставайтесь!
- Мы еще посидим немного, - сказал Моска, - но в десять мы должны
встретиться с Эдди Кэссином в клубе. Он пошел в оперу.
Энн Миддлтон фыркнула:
- О да, могу спорить, он сейчас слушает оперу!
- Кроме того, - добавил Моска, - сегодня в клубе "мальчишник", и шоу
обещает быть потрясающим. Лео никогда еще не был на армейском
"мальчишнике". Он должен обязательно там побывать.
Проводив их до двери, Гордон сказал Моске:
- Мы никогда не выбираем полностью свою норму по карточке. Если тебе
понадобится что-нибудь из круп или консервов, скажи мне, я отдам тебе
неиспользованные талоны.
Гордон запер за ними дверь и вернулся в гостиную.
Энн сказала ему:
- Как не стыдно, Гордон! Ты был так груб с Лео.
Гордон, понимая, что в ее устах это замечание звучало самым суровым
выговором, заметил решительно:
- И все же я уверен, что тот человек был провокатором.
На этот раз жена не улыбнулась.
***
Мягкие розоватые огни угасли. Эдди Кэссин подался вперед в кресле и
зааплодировал вместе со всеми, когда старый седовласый дирижер появился
за пультом и постучал палочкой по пюпитру. Занавес раздвинулся.
Зазвучала музыка - тихо, но проникновенно.
Эдди сразу забыл, что находится в школьной аудитории, что вокруг
сидят немцы и два рослых русских офицера загораживают спинами сцену.
Теперь он лишь созерцал знакомые персонажи на сцене и рукой обхватил
челюсть, чтобы сдержать чрезмерно эмоциональную мимику.
На сцене мужчина и женщина, которые вначале признавались в любви,
теперь пели о том, как ненавидят друг друга. Мужчина в крестьянском
костюме выражал свою ярость мощно и красиво то на высоких, то на низких
нотах, оркестр, не заглушая его голоса, вел мелодию, и звук накатывал и
опадал, словно волна прибоя, в некоторых местах затихая вовсе.
Пронзительный голос певицы прорезывал его арию, и оркестр эхом повторял
пропетые ими музыкальные фразы. Мужчина оттолкнул от себя женщину с
такой силой, что она, повернувшись вокруг своей оси, упала на пол,
буквально ударившись лбом о дощатое покрытие сцены. Она тут же встала на
ноги, выражая свою обиду и негодование пронзительно, но мелодично, и,
когда мужчина стал ей угрожать, она отвергла все его обвинения, и вдруг
голос певца, голоса хора и оркестр умолкли, и певица, признав свою вину
и сменив негодование на покорность, запела октавой ниже, мягче, запела о
смерти, о горе, о физической любви, во власти которой находятся все
люди. Мужчина схватил женщину за волосы и прямо на глазах Эдди Кэссина
всадил ей в грудь кинжал. Она громко воззвала на помощь, и ее любовник
умер вместе с ней, а трубы и скрипки грянули крещендо, и певец исполнил
последние строчки своей арии, долго и мощно воспевая отмщенное чувство,
страсть и безутешное горе. Занавес сомкнулся. г Русские офицеры в
зелено-золотых мундирах неистово хлопали, казалось, громче всех в зале.
Эдди Кэссин протолкался к выходу и вышел на свежий воздух. Чувствуя
усталость, он прислонился к капоту своего джипа. Опера доставила ему
истинное удовольствие. Он смотрел, как расходятся зрители, и увидел
женщину, которую только что закололи на сцене кинжалом. Он заметил, что
у нее простое и, как у большинства немок, крупно очерченное лицо. Она
была в черном свободного покроя пальто, чуть полновата, словно
пятидесятилетняя хозяюшка. Он подождал, пока она скроется из виду, залез
в джип и поехал через мост в Альтштадт, старый Бремен. Как всегда,
руины, появлявшиеся в снопе света его фар, словно приветствовали его и
пробуждали в его душе чувство родства. Вместе с этим чувством возникло
воспоминание о только что виденном спектакле, ощущение, насколько же
окружающий мир напоминает - с тем же элементом комичности - тот
придуманный мирок, который возник на подмостках сцены. Но теперь, когда
чары музыки рассеялись, он устыдился тех легких слез, которые пролил,
слез по поводу простой и незамысловатой трагедии, как детская сказка про
безвинных и несчастных животных, встретивших свой печальный конец, и
собственные слезы показались ему слезами ребенка, причину которых ему не
было суждено постичь.
Офицерский клуб был одним из самых роскошных частных домов в Бремене.
Лужайку перед домом превратили в автостоянку для армейских джипов и
легковых автомобилей высших чинов.
В саду позади дома выращивались цветы для жен офицеров оккупационного
гарнизона.
Когда Эдди появился в клубе, эстрада была еще пуста, но вокруг нее в
несколько рядов толпились офицеры - кто сидел на полу, кто стоял. Те,
кто оставался у стойки бара, встали на стулья, чтобы видеть происходящее
поверх голов собравшихся у сцены.
Кто-то проскользнул мимо Эдди по направлению к эстраде. Это была
девушка - абсолютно нагая, в одних только серебристых балетных тапочках.
Волосы у нее в паху были выбриты в виде крохотного перевернутого
треугольника, темневшего на ее бледном теле словно щит. Ей как-то
удалось взъерошить волосы, которые смахивали на кустик. Танцевала она
плохо, подбегая довольно близко к сидящим в первом ряду, едва ли не
тычась треугольником волос в их лица, так что самые молодые офицерики
невольно вздрагивали и отдергивали свои коротко стриженные головы. Она,
видя, как они от нее отворачиваются, смеялась и убегала, когда офицеры
постарше шутливо делали вид, что хотят ее схватить. Это было совсем не
сексуальное, не возбуждавшее зрителей представление. Кто-то бросил на
эстраду расческу, и девица продолжала танцевать, теперь загарцевав, как
лошадь, имитируя галоп. Офицеры начали откалывать шуточки, которые она
не понимала, и из-за испытываемого унижения ее движения стали более
скованными и смешными, и все уже смеялись, бросали ей под ноги расчески,
носовые платки, ножички, оливки, печенье. Кто-то из офицеров заорал:
"Прикройся!" - и все стали без конца повторять это слово. Офицер -
работник клуба - вышел на сцену, держа в руках исполинские ножницы, и
многозначительно защелкал ими в воздухе. Девушка убежала мимо Эдди в
раздевалку. Эдди пошел к бару. В дальнем конце стойки он увидел Моску и
Вольфа и подошел к ним.
- Только не говорите, что Лео не пришел на шоу, - сказал Эдди. -
Уолтер, ты же обещал мне, что обязательно приведешь его.
- Черт возьми, - ответил Моска, - он уже запал на какую-то
танцовщицу. Он где-то здесь.
Эдди ухмыльнулся и повернулся к Вольфу.
- Ну что, нашел золотую жилу? - Он знал, что Моска и Вольф по ночам
отправляются промышлять на черный рынок.
- Нелегкое это дело! Пока полная невезуха, - сказал Вольф, покачав
своим мертвенно-бледным лицом, на котором застыло страдальческое
выражение.
- Кончай вешать мне лапшу на уши, - сказал Эдди. - Я слышал, твоя
фройляйн носит брильянтовые брошки на пижаме.
Вольф рассвирепел:
- А где, интересно, она достала пижаму?
Все засмеялись.
Подошел официант, и Эдди заказал двойное виски.
Вольф кивнул в сторону эстрады и сказал:
- Мы-то думали, ты сегодня будешь сидеть в первом ряду.
- Ну нет, - ответил Эдди. - Я слишком культурный. Я был в опере. Бабы
там куда пикантнее.
Из соседнего зала высыпали офицеры - там кончилось представление. У
бара стало тесно.
Моска встал и предложил:
- Давайте пойдем поиграем немного.
Игорный стол плотно обступили офицеры. Стол представлял собой грубую,
наспех сколоченную конструкцию с четырьмя некрашеными брусками вместо
ножек, на которую было накинуто зеленое покрывало. Боковые доски в фут
высотой образовывали прямоугольное поле.
Сам полковник, небольшого роста, плотный, со светлыми ухоженными
усами, неуверенно бросал кости - маленькие кубики, казалось, просто
вываливались из его неумелой ладони. Среди играющих были в основном
летчики. Справа от полковника стоял его адъютант, не принимавший участия
в игре. Он смотрел, как играет полковник.
У адъютанта, молодого капитана, было невозмутимое открытое лицо. Его
улыбку можно было назвать привлекательной, когда в ней не было ничего
угрожающего. Ему нравилась должность адъютанта и та небольшая власть,
которая позволяла ему лично выбирать, кто из офицеров будет дежурить на
военно-воздушной базе - в частности, по выходным. Полковник полностью
полагался на него. Адъютант никому не спускал обид, но был по-своему
справедлив и мстил, только если была задета не его гордость, а честь его
мундира. Он ревностно следил за строгим исполнением устава во всех
проявлениях армейской жизни, и любое нарушение устава он считал
величайшим прегрешением. Любой, кто пытался чего-то добиться, минуя
обычную иерархию инстанций - этих узких тропинок, четко обозначенных на
карте армейской бюрократии, внезапно оказывался перегруженным всяческими
поручениями, и неважно, сколь усердным работником он был, эти поручения
могли держать его в напряжении несколько месяцев кряду. Он отправлял
свою религию с фанатизмом, присущим молодости: ведь он был не старше
Моски.
Облаченный в белый сюртук официант стоял за небольшой стойкой бара в
дальнем углу комнаты. Когда играющие требовали выпивку, он готовил тот
или иной напиток, и тот, кто делал заказ, подходил к стойке, забирал
стакан и, вернувшись обратно, ставил его на неширокий деревянный бортик
стола.
Вольф не играл и следил за игрой, сидя на табурете, а Эдди Кэссин и
Моска стояли у стола, зажатые со всех сторон зрителями. Когда настал
черед Эдди бросать кости, Моска заключил с ним пари. Эдди, осторожный
игрок, вытащил из портмоне долларовую бумажку почти с сожалением.
Ему пока везло: он выиграл пять раз подряд. Моска выиграл еще больше.
Поскольку они стояли рядом, после Эдди метал Моска: очередь шла по
часовой стрелке. Выигрывая и чувствуя себя очень уверенно, Моска выложил
купонов на двадцать долларов. Четыре офицера поставили по пять долларов
каждый. Моска метнул кубики на стол. Выпало семь очков.
- Удваиваю, - сказал он.
Теперь он был уверен в победе и не мог скрыть торжества. Все те же
четыре офицера поставили сорок долларов. Эдди Кэссин добавил:
- И я десять.
Полковник сказал:
- Я тоже ставлю десять.
Все выложили деньги на стол.
Моска с силой метнул кости. Кубики отскочили от борта и покатились по
зеленому сукну, завертевшись, словно два волчка. Потом они замерли. Еще
семь.
- Ставлю восемьдесят "зеленых", - сказал Моска.
- И двадцать - я, - Эдди Кэссин выложил деньги.
Полковник добавил свои.
На сей раз Моска метнул кости мягким движением кисти, словно выпускал
на волю прирученное животное. Кости отскочили от бортика, покатились
обратно и остановились посреди зеленого поля. Снова выпало семь, и
кто-то из офицеров сказал:
- Потрясите эти кости! - Он произнес это без всякого злого умысла,
просто как заклинание против везения Моски.
Моска взглянул на него, усмехнулся и сказал:
- Ставлю сто шестьдесят!
Адъютант, сжимая свой стакан, смотрел на Моску и кости. Эдди Кэссин
сказал тихо:
- И десять мои. - И взял выигранные им тридцать долларов.
Полковник сказал:
- Ставлю двадцать!
Эдди нехотя выложил десятидолларовую банкноту и, поймав взгляд Моски,
передернул плечами.
Моска взял кости, подул на них и метнул в противоположный бортик. Два
красных кубика показали четыре белые точки.
Один из офицеров сказал:
- Ставлю десять против пяти, что он не выиграет.
Моска принял это и еще несколько других пари. Он не стал брать кости
с сукна и, бессознательно уверенный в своем успехе, вытащил пачку
долларов, намереваясь заключить пари с кем угодно.
Он был возбужден, его переполнял азарт игрока, редко ему выпадало
такое везение в игре.
- Ставлю сто против пятидесяти, - объявил он и, не услышав бо