справлю
ошибку.
     - "Из всех катастроф,  сопутствующих цивилизации, нет страшнее тех, что
проистекают из все более распространяющегося пауперизма..."
     - Весна  самое  прекрасное  время  года...   Лафонтен  был   величайшим
поэтом...  Турений был знаменитым воином...  Но,  послушайте,  сударь,  ваши
меморандумы чертовски пахнут вторым классом гимназии! - выкрикнул нотариус.
     - Господа!  -  отозвался бледный от гнева Зенон.  -  Я прошу освободить
меня  от  обязанностей  вице-председателя!..   -   И,  сказав  это,  он  так
стремительно поднялся с дивана, что едва не сшиб бюст Солона.
     - Пан Зенон, благодетель!.. - умолял его Пелунович, боявшийся поединков
как огня.
     - Нет!.. Я должен уйти!.. - говорил разгоряченный Зенон.
     - И, может, вторично вызвать меня на дуэль?.. Э?.. - с издевкой спросил
нотариус.
     - Несомненно! Несомненно! - повторял Зенон.
     - Милый,  дорогой пан Зенон!..  Сдержитесь, сударь, успокойтесь!.. - со
слезами на глазах просил пан Клеменс.
     - Хорошо, сдержусь, успокоюсь, но не раньше, чем пан нотариус выслушает
мой меморандум о пауперизме! - дрожащим голосом кричал пан Зенон.
     А между тем несчастный старик все сидел у ворот, на камне. Дождь стекал
ручьями с  его  одежды и  волос,  а  он,  укачивая на  руках  белый сверток,
монотонно бормотал:
     - Пойдем тпруа, Элюня... Пойдем тпруа!..
     Пелунович старался  смягчить  Зенона,  а  Дамазий  уговаривал нотариуса
спокойно выслушать меморандум. Но оскорбленный нотариус патетически ответил:
     - Дорогой мой пан Дамазий!  Я предпочитаю сто раз пасть от пули Зенона,
чем умереть от скуки, выслушивая его школярские меморандумы!
     Кончилось тем,  что  оба  противника потребовали освобождения от  своих
высоких постов,  на что присутствующие и  согласились.  А  так как пан Зенон
честью поручился,  что не вызовет нотариуса на поединок,  обоих предоставили
самим себе и выбрали новый президиум.
     Теперь взял слово Вольский.
     - Мне думается, господа, что больше уж ничто не помешает нам поговорить
о ссудной кассе?
     - Просим, слушаем! - ответили все хором.
     - Итак,  тут придется иметь дело с четырьмя вопросами.  Первый касается
разрешения.
     - Об этом мы поговорим позже, - вставил нотариус.
     - Согласен!   Второй  -  установление  процентов;  я  предлагаю  четыре
процента в год...
     - Восемь не  слишком много,  а  между тем это привлекло бы капиталы,  -
заметил нотариус.
     - Пусть  будет  восемь,  -  сказал Вольский.  -  Пункт  третий касается
обеспечения...
     - Обеспечение представляют поручители, разумеется достойные доверия...
     - И на это согласен! Четвертый пункт касается величины наших вкладов.
     - Это не так важно! - отозвался молчавший до сих пор пан Антоний.
     - Вовсе не так уж неважно!  -  вмешался Пелунович. - Я вкладываю... две
тысячи рублей...
     - Господа!  -  начал  Дамазий.  -  Такое  прекрасное начало внушает мне
надежду,  что  этот новейший наш проект даст благословенные плоды.  Господа!
Пожертвование уважаемого председателя указывает нам,  что мы должны сделать,
и поэтому разрешите, сударь, - обратился он к нотариусу, - узнать, как велик
будет ваш вклад.
     - Я тоже дам две тысячи рублей.  А вы,  сударь? - спросил нотариус пана
Дамазия.
     - А вы, благодетель? - обратился, в свою очередь, Дамазий к Петру.
     - Пятьсот рублей, - ответил Петр. - А вы, благодетель?
     - Два да два - четыре... Четыре тысячи пятьсот рублей. А вы, пан судья?
- спросил Дамазий.
     - Сто  пятьдесят рублей.  Ну,  а  вы,  сударь,  -  допытывался судья  у
Дамазия.
     - Четыре  тысячи  шестьсот пятьдесят рублей,  -  считал  Дамазий.  -  А
почтеннейший пан Вольский?
     - Десять тысяч рублей,  кстати сказать, не от меня, а от моего дядюшки,
- ответил Вольский.
     - Четырнадцать тысяч шестьсот пятьдесят рублей,  -  говорил Дамазий.  -
Сколько вы, почтеннейший пан Антоний?
     - Я не забавляюсь филантропией,  - сказал великий пессимист, не вынимая
изо рта зубочистку.
     - Дорогой вице-председатель,  а  сколько же вы,  сударь,  жертвуете?  -
снова спросил пан Петр Дамазия.
     Эта назойливость наконец надоела нашему оратору, и он ответил:
     - Я  полагаю,  мы уже собрали достаточный капитал,  и дальнейшие вклады
были бы  излишни...  Я  же  со своей стороны в  крайнем случае могу добавить
сумму, недостающую до полных пятнадцати тысяч...
     - То есть триста пятьдесят рублей, - заметил пан Петр, стараясь придать
этим невинным словам возможно более язвительный оттенок.
     Услышав это, пан Дамазий принял величественный вид.
     - Сударь, - сказал он, - я очень рад, что вы соблаговолили заметить мое
скромное участие в  этом предприятии...  Я не люблю заниматься попреками,  и
лишь напоминаю, что планы, развиваемые мною лично, вообще как-то не находили
поддержки среди уважаемых присутствующих.
     - Дорогой  мой  пан  Дамазий!..  -  умолял  оратора  Пелунович,  видимо
опасаясь нового инцидента.
     - Я что-то не припоминаю,  чтобы вы развивали тут какие-нибудь планы, -
нагло ответил Петр.
     - Вы не припоминаете? - с иронической улыбкой продолжал великий оратор.
- А мой проект устройства дешевых квартир,  на которые я предлагал дать пять
тысяч...
     - Был непрактичен, - сказал нотариус.
     - Я обращаю внимание уважаемого пана Дамазия, - отозвался ученый Зенон,
- что я хотел войти с ним в компанию.
     Пан  Дамазий  бросил  взгляд  на  довольно  потертый сюртук  мудреца  и
продолжал:
     - Я предлагал основать высшее учебное заведение для женщин, своего рода
университет, на который давал две тысячи рублей...
     - Это тоже было непрактично, - заметил нотариус.
     - Напоминаю уважаемому пану Дамазию... - снова воскликнул Зенон.
     - Дешевые квартиры непрактичны, учебное заведение непрактично! - гневно
прервал его  Дамазий.  -  Но  обращаю ваше внимание,  господа,  что я  также
предлагал основать  на  паях  фабрику  искусственного удобрения и  давал  на
нее...
     - Позвольте, пан Дамазий... - волновался Зенон.
     - И  давал на  нее  тринадцать тысяч,  -  говорил Дамазий,  не  обращая
внимания на  Зенона.  -  А  кто меня поддержал?  Кто пожелал войти со мной в
компанию?..
     - Я,  пан Дамазий,  я! - крикнул Зенон. - Я даже писал по этим вопросам
меморандум...
     - Мы говорим о деньгах, а не о меморандумах...
     - Но талант, пан Дамазий, талант! - восклицал Зенон.
     - Вот почему я  не  вижу резона поддерживать чужие проекты,  но  охотно
поступлюсь еще тысячей рублей,  если вы меня убедите,  что хоть какая-нибудь
из моих идей будет осуществлена, - громко говорил Дамазий.
     - Все они никуда не годятся, - уверял нотариус.
     - А  раз никуда не  годятся,  то  я  и  те триста пятьдесят рублей беру
назад! - крикнул вице-председатель.
     - Сейчас вы можете взять назад хоть триста тысяч, - сказал пан Петр.
     - Раз так, то и я беру назад свои сто пятьдесят рублей, - отозвался пан
судья.
     - А  я  добавлю сто миллионов!  -  прибавил нотариус.  -  Если мы хотим
сделать из серьезного дела детскую игру, пожалуйста, пожалуйста!..
     С  этими  словами  энергичный  нотариус  забегал  по  гостиной,  словно
разыскивая свою  трость.  Эти  эволюции,  хотя и  имевшие целью лишь розыски
шляпы, удивительно охладили собравшихся.
     Настала   минутная   тишина,    среди    которой   до    слуха   членов
научно-социально-филантропического общества донесся какой-то шум с лестницы.
     - Что это значит?  -  выкрикнул Пелунович и ринулся к дверям, в которых
появилась Вандзя с каким-то свертком в руках.
     - Дедушка!  -  с громким плачем воскликнула девочка. - Они говорят, что
этот ребенок умер!..
     Она  быстро прошла через  гостиную и  положила свою  промокшую ношу  на
председательский столик.
     - Мой меморандум! - в ужасе закричал Зенон.
     Но было уже поздно. На приснопамятном меморандуме в самом деле покоился
бледный, холодный и окостеневший детский трупик...
     - Кто  это  принес?..  Чей  это?  -  спрашивал в  величайшем ужасе  пан
Клеменс.
     - Того господина,  который спас твою трубку, дедушка, - рыдая, ответила
Вандзя...
     - Как?..  Гоффа?..  Ребенок Гоффа?..  Янек! Янек!.. - в отчаянии кричал
старик.
     Вбежал Янек.
     - Говори сейчас, что случилось?.. Что это значит?
     - Дело было так,  ваша милость: стою я это в воротах с Иоась... то бишь
стою я это в воротах,  глядь,  а этот господин сидит на камне...  Я сейчас к
барышне,  барышня  скорей  спустилась,  взяли  у  него  ребенка  и  говорят:
"Пойдемте со мной!.." А он взял да ушел прочь, на улицу!
     - Так  это  был  Гофф,  Вандзя,  Гофф?..  -  снова  спрашивал Пелунович
прижавшуюся к нему и неутешно рыдающую внучку.
     - Он, дедушка, он!.. Я сразу узнала его.
     Разбуженный  предводитель Файташко  стоял  среди  других,  окаменев  от
ужаса, хотя и не понимая в чем дело.
     - Несчастье!  -  стонал старый Пелунович.  - Надо искать его... Он еще,
того и гляди, на самоубийство решится.
     - Нужно  прежде всего  отправиться к  нему  на  квартиру,  -  отозвался
помертвевший от ужаса Вольский.
     - Идемте, идемте! - повторило несколько голосов.
     Пан Клеменс вбежал в свою комнату, чтобы переодеться.
     - Господа,  устроимте складчину, - сказал вдруг Дамазий. - Немыслимо же
идти туда с пустыми руками!..
     Присутствующие схватились за  кошельки,  и  в  мгновение ока  собралось
около ста рублей.
     - Идемте! - вскричал одетый уже Пелунович, вбегая в гостиную.
     Все двинулись, Вольский пошел со всеми.
     Через минуту гостиная совершенно опустела; в ней покоились лишь останки
бедной Элюни,  лежащие на меморандуме о  пауперизме и  прикрытые протоколами
заседаний филантропического общества.
     Это был последний и единственный долг, выполненный пессимистом Антонием
по отношению к  семейству злополучного Гоффа.  Мизантроп боялся покойников и
накрыл ребенка тем, что оказалось под рукой.


                             Глава тринадцатая

                                Без заглавия

     Очутившись на улице, члены филантропического общества бросились бежать,
словно стадо овец,  подгоняемых собакой и  бичом пастуха.  Дождь капал им за
воротники, из-под ног брызгала грязь, а они между тем забрасывали друг друга
упреками.
     - Наш формализм убил это несчастное дитя! - говорил Пелунович, опираясь
на руку Вольского.
     - Э,   что  там  формализм!   Это  ваша  нерешительность  больше  всего
виновата... - ответил Дамазий.
     - Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! - жаловался пан Клеменс.
     - Ну,  разумеется,  - уверял Дамазий. - Вы были у Гоффа, вы его видели,
разговаривали с ним...  Надо было предпринять что-нибудь на свой риск,  а мы
бы потом охотно это утвердили.
     - Правда!  Правда!..  -  повторяли спутники, которые стали смелей среди
окружающей темноты.
     - И  ты  им  веришь,  Густав?  -  чуть не  со слезами спрашивал задетый
обвинением председатель. - Разумеется, я бы ему сразу помог, если бы вы меня
одного послали; но Антоний все парализовал... все!
     - Ах,  уж этот Антоний со своей зубочисткой и своим пессимизмом!..  Я к
нему чувствовал антипатию с первого же момента, - вставил Дамазий.
     - Невыносимый субъект! - прибавил некто в плаще.
     - Эгоист! - бросил некто в пальто.
     - Только и думает о хорошем ужине!..
     - Все мы понемногу виноваты,  господа!  -  сказал нотариус. - Надо было
заняться тем,  что  у  нас  было  под  руками,  а  не  широкими проблемами и
выслушиванием нелепых меморандумов...
     - Пан нотариус!  Вы,  сударь,  вечно ко мне придираетесь!  -  выкрикнул
Зенон. - Вы меня систематически преследуете... Вы заставите меня потребовать
объяснений!..
     - Ах,  беда...  заблудились!  -  прервал вдруг Пелунович. - Вместо того
чтобы идти налево,  мы идем направо. Густав, может, я слишком сильно на тебя
опираюсь?
     - Будьте покойны, сударь! - изменившимся голосом ответил Густав.
     Путешественники свернули налево.
     - Я вижу в окнах Гоффа свет, - шепнул пан Клеменс.
     Густав так ослабел,  что его даже дрожь охватила.  Заметив это, дедушка
оставил его руку и выдвинулся вперед.
     - Мы уже у цели,  - сказал пан Клеменс следовавшим за ним спутникам и с
трудом открыл тяжелую, скрипучую дверь.
     Первая комната,  в которую толпой ввалились пришельцы, была открыта. На
столе не слишком ярко горела лампа, а посреди комнаты стоял небольшого роста
человечек в синих очках.
     Это был Лаврентий.
     Густав,   входивший  последним,  взглянул  на  Лаврентия,  побледнел  и
отступил в сени. Этого никто не заметил, ибо все заговорили сразу.
     - Здесь господин Гофф?..
     - Какой ужасный случай!
     - Принесли мертвого ребенка...
     - Господа! Пусть один кто-нибудь скажет, - сдерживал их Дамазий.
     Собравшиеся утихли. Слово взял Пелунович:
     - Дома пан Гофф?..
     - Увы,  сударь!  Его нет с сегодняшнего полудня,  -  ответил Лаврентий,
набожно складывая руки.
     - Этот человек принес ко мне мертвого ребенка, - продолжал Пелунович.
     - Неужели?  -  удивлялся Лаврентий. - Бедная Элюня отправилась за своей
матушкой, вечная ей память!
     В  этот момент пан  Зенон шепнул на  ухо  судье,  что  этот пожелтевший
человек, должно быть, когда-то был актером. Судья согласился и прибавил, что
его манера говорить и движения кажутся ему неестественными.
     - Вы знали это семейство? - продолжал допрашивать Пелунович.
     - Я был его единственным другом, - ответил Лаврентий.
     - Это, должно быть, были люди очень бедные?..
     - Бедные,  сударь,  но  богобоязненные.  Они  придерживались  принципа:
"Терпи со  Христом и  ради Христа,  если хочешь царствовать со  Христом",  -
ответил ростовщик.
     - Но ведь у Гоффа был участок?
     - Участок продан за долги.
     - И как это никто не помог им!..
     - Бедные люди, как мы, могут помогать друг другу единственно советом, а
советов несчастный Гофф не принимал, ибо...
     И ростовщик указал пальцем на лоб.
     - Больше никого из семьи у Гоффа нет?
     - Никого.  Вчера господь призвал к  себе  дочь,  внучка,  вы  говорите,
умерла сегодня, а зять...
     Он оборвал речь жестом, обозначающим, что на зятя рассчитывать нечего.
     - Есть у вас надежда еще увидеться с Гоффом?
     - Я буду искать его и надеюсь, бог поможет мне найти.
     - В  случае,  если вы  его  найдете,  очень просим вас передать ему эти
деньги,  -  сказал Пелунович,  кладя на  стол пачку банковых билетов.  -  Мы
займемся похоронами его внучки,  -  прибавил он,  -  а теперь мы простимся с
вами, сударь.
     - Да наградит вас всемогущий господь,  сударь! - ответил, кланяясь чуть
не до земли, ростовщик.
     - А можно узнать, как ваша фамилия? - спросил вдруг Дамазий.
     - Фамилия моя... Гжибович! - запнувшись, ответил ростовщик.
     Общество покинуло лачугу.  Они  прошли уже  полулицы,  когда  Пелунович
позвал:
     - Густав! Густав!.. Где же Вольский?
     - Я что-то его не вижу, - отозвался Дамазий.
     - Должно быть, вышел раньше, - добавил Зенон.
     - Может, заболел? - с тревогой говорил пан Клеменс. - Я уже, когда сюда
шли, заметил, что ему как-то не по себе...
     - Благородное сердце! - сказал Дамазий. - Видимо, это расстроило его, и
он сбежал... вероятно, домой.
     Выяснив этот  вопрос,  все  направились к  дворцу  под  знаком бараньей
головы.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     По уходе гостей Лаврентий подошел к столу и стал считать деньги.
     В  эту же минуту какой-то сдавленный,  доносившийся словно из-под земли
голос произнес:
     - Ой!.. Пожалуй, я уж вылезу...
     - Вылезайте,   вылезайте,  дорогой  мой  пан  Голембевский,  -  ответил
ростовщик, все еще считая деньги.
     Из-под кровати,  на которой умерла Констанция,  показались две жилистые
руки,  косматая голова  и  давно  не  бритое лицо,  затем  широкая спина  и,
наконец,  весь  человек,  огромного  роста,  одетый  в  изодранную куртку  и
сермяжные штаны. Ноги его были грязны и босы.
     - Фуу... - передохнул бандит. - Я весь в поту.
     - Верю,  верю!  -  с улыбкой ответил пан Лаврентий.  - Пан Голембевский
решил было, что это уже за ним...
     Голембевский тяжело  упал  на  скамью и,  исподлобья глядя  на  деньги,
сказал:
     - Это для старика принесли эти банкнотики?
     - Вы же слышали.
     - Вот, кабы вы, сударь, немножко мне из них уделили.
     - В самом деле? - насмешливо спросил ростовщик.
     - А то нет?.. Ей-богу, они бы мне пригодились!
     - Старику тоже пригодятся.
     - Ну, что мне старик!.. - возмутился бандит.
     - Как это,  что мне старик? Да ведь ему некуда голову приклонить, а вам
стоит только захотеть, даром крышу над головой получите...
     Эти произнесенные со спокойной улыбкой слова разъярили бродягу.
     - О пан Лаврентий,  какой вы жалостливый!  - крикнул он. - Не надо было
отнимать  у  старика  дом  и  участок,   вот  и  было  бы  ему  куда  голову
приклонить!..
     - Я  у  него не  отнимал,  а  купил,  дорогой мой  пан Голембевский,  -
сладеньким голосом ответил ростовщик.
     - Знаю! Купили за двадцать рублей...
     - За тысячу, дорогой пан Голембевский.
     - Да,  и  расплатились расписками,  под которые давали рубль,  а  брали
десять, мне это известно. Костка говорила...
     Ростовщик пожал  плечами и,  завернув деньги  в  бумагу,  спрятал их  в
карман.
     Глаза бродяги заискрились,  но он подавил бешенство и снова дрожащим от
волнения голосом стал просить:
     - Дайте мне, пан Лаврентий!
     - Не могу.
     - Хоть немножко...
     - Ни чуточки...
     - Хоть несколько рублей...
     - Ни копейки. Это не мои деньги.
     - Ну, так дайте из своих.
     - Не могу!  Я истратил тридцать рублей на похороны вашей покойной жены,
вечная ей память, оплатил недоимки по налогам.
     - Не обеднели бы,  сударь, если бы и мне еще что-нибудь пожертвовали, -
сказал бродяга.
     - Я человек бедный, пан Голембевский, я не могу бросать деньги в грязь.
     Оборванец вскипел от гнева:
     - Бедный! Бедный!.. Знают люди, какой вы бедный! Знают, что когда надо,
так пан Гвоздицкий и в карете ездит!
     Слова  эти  произвели в  ростовщике страшную перемену.  Он  выпрямился,
вызывающе взглянул в глаза бандита и сказал:
     - Так, говоришь, знают меня люди?
     Голембевский уже не владел собой.
     - А что ж им тебя не знать!  -  крикнул он.  -  Да и я тебя знаю, ты...
мошенник!
     В этот момент против открытых дверей комнаты,  в темных сенях мелькнуло
бледное,  полное ужаса  лицо  Густава,  но  ссорящиеся его  не  заметили,  и
ростовщик тем же резким и решительным голосом продолжал:
     - Так ты, значит, знаешь меня, Ендрусь, знаешь?
     - Знаю, Лаврусь, знаю! - крикнул бандит.
     - А  я  тебе говорю,  -  ответил Лаврентий,  -  ты меня еще не знаешь и
узнаешь только сейчас.
     С этими словами он снял свои синие очки, из-за которых показались умные
черные глаза,  такие зоркие и  пытливые,  что бродяга попятился,  не в силах
выдержать его взгляда.
     - Знаешь ли  ты,  -  продолжал ростовщик,  -  почему твоя жена умерла с
голоду?  Так вот,  потому что на  ее крестинах у  вас здесь умерла с  голоду
другая женщина... А знаешь ли, почему я вас вышвырнул из этого домишки?.. Да
потому, что вы меня из него вышвырнули двадцать пять лет назад...
     В  сенях  раздался  глубокий  вздох,  но  Лаврентий  не  слышал  его  и
продолжал:
     - А знаешь ли ты, кто тебя заставил кандалы таскать?
     - Миллериха,  чтоб ей  пять лет помирать -  не  помереть!..  -  буркнул
бродяга.
     - Не Миллериха,  сынок, нет, это я... Я, слышишь? А может, сказать тебе
за что?
     Бандит медленно опустил руку в карман холщовых штанов и молчал.
     - Слушай,  помнишь ты  маленького Гуцека,  с  которым вы вместе играли,
когда ты еще мальчишкой был?
     - Это такого белоголового? - с виду спокойно спросил бродяга, ста