Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
ности листал свои
гроссбухи и наконец открыл толстенную учетную книгу с надписью "Писатели,
пропавшие без вести". Там-то он все-таки обнаружил мою фамилию. "А мы вас
чуть в покойники не записали!" -- без тени улыбки пошутил он и протянул
талончик с гербовой печатью.
Место распределения гуманитарной помощи располагалось в просторном
подвале за железной дверью, на которой висела табличка на двух языках --
английском и русском:
МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЦЕНТР ГУМАНИТАРНОГО ПРИЗРЕНИЯ ПИСАТЕЛЕЙ
INTERNATIONAL CENTER OF HUMANITARIAN HELP FOR WRITERS
Раздавала гостинцы свиридоновская дочка, заметно повзрослевшая, но от
подростковых прыщей так и не избавившаяся. За несколько лет моего отсутствия
гуманитарной помощи набрался целый мешок: в основном это были просроченные
консервы и галеты из запасов Пентагона с красочными наклейками: "FOR HEROES
OF STORM IN DESERT"1 и хлопчатобумажная майка с эмблемой Армии спасения...
Этим я и жил первое время.
Через несколько дней в поисках заработка я попытался выйти на тех, кто
некогда заказывал мне пионерские приветствия, но в бывшем Дворце пионеров
располагался валютный бар со стриптизом и рулеткой, а приветствие бойскаутов
очередному съезду партии "Демократическая Россия" писали совсем другие люди
-- молодые и нахальные. Об истории фабрик и заводов даже говорить не
приходилось: там рабочие месяцами не получали зарплату, а мой любимый шинный
завод уже стал собственностью некоего Гогаладзе, получившего это предприятие
вместе с его славным прошлым в обмен на вагон мелких, как фасоль, грузинских
мандаринов.
На всякий случай я позвонил Одуеву. Но он рассказал мне, что Настя
сбежала от него к какому-то итальянскому коммивояжеру и ему самому, чтобы
прокормить двоих ребятишек, приходится писать всякую гадость, поэтому
поддержать меня материально он никак не сможет, а в данную минуту очень
торопится: нужно забрать младшенького из яслей...
Тогда, одолев собственную гордость, я решил заявиться в министерство к
Жгутовичу, в знак нашей старинной дружбы преподнести ему в дар некогда
выигранную у него "Масонскую энциклопедию" и попросить взаймы. Но оказалось,
он уже не министр, а посол на Мальте и в Москве его нет. Оставалось одно --
продать энциклопедию за хорошие деньги, но неожиданно выяснилось, что с тех
пор она несколько раз переиздавалась и теперь пылилась в каждом газетном
киоске. И тут, подобрав брошенный в урну номер "Литежа", я узнал, что
возглавляет его теперь мой старый бодливый друг Закусонский. Я сел в автобус
и, по пути в редакцию листая еженедельник, наткнулся на стихотворение
неувядаемой Ольги Эммануэлевны Кипятковой "Насельникам Белого дома":
Предателям народовластья, Красно-коричневым скотам, Я гневно говорю:
вылазьте Из дома Белого! А там...
Редакция "Литежа" располагалась все в том же здании на Сухаревке, но
была теперь сильно потеснена какими-то конторами, офисами, турагентствами, а
в конференц-зале обосновалась выставка-продажа сантехники. Как я понял, весь
штат еженедельника теперь умещался в кабинете главного редактора, приемной и
двух прилегающих к ним комнатках. Я даже заготовил забавную эпиграммушечку
про пользу тесноты, но к Закусонскому меня даже не пустили, сказав, что идет
редколлегия. Когда секретарша вносила в кабинет поднос, уставленный чашками
и рюмками, я заглянул в приоткрывшуюся дверь и увидел в кабинете троих --
самого Закусонского, растолстевшего до невероятных размеров, и Спиридоновых
-- маму и сыночка. Мне стало ясно, что ждать бессмысленно.
"Неужели, -- думал я по дороге домой, -- весь этот кошмар случился в
Отечестве исключительно для того, чтобы процветали обходчики, вроде Геры,
закусонские и свиридоновы? Неужели все остальные -- лишние на этом празднике
передовой экономической мысли? Неужели литература так же нужна рынку, как
оральные контрацептивы египетской мумии?! Не может быть! Есть ведь еще и
Костожогов..."
Поразмышляв над сложившейся ситуацией, я решил возвратиться к моей
первоначальной специальности учителя истории. Лучше, рассуждал я, умереть от
инфаркта, лаясь у доски с дебильным учеником, чем летально обессилеть на
хлебно-картофельном рационе. Я уже и школу присмотрел -- через дорогу от
моего дома. Директрисой там оказалась интересная крашеная блондинка с
бюстом, напоминающим стенобитную машину. Но она мне прямо объяснила:
жалованье теперь такое ничтожное, что молоденькие учительницы вынуждены
прирабатывать по ночным барам и только неизбывная любовь к педагогике
удерживает их в школе. Прибегают к первому уроку измызганные, невыспавшиеся
-- страшно смотреть! Обескураженный этими сведениями и понимая, что вряд ли
смогу подработать в ночном баре, я на всякий случай оставил директрисе
заявление о приеме на работу и продолжил поиски.
Я, кстати, совершенно забыл сказать, что воротился в Москву в сентябре
девяносто третьего, накануне знаменитой танковой атаки на Белый дом. И хотя
отовсюду доносились споры о "нулевом варианте", о том, кто гарант демократии
-- президент или парламент, о том, что лучше -- ширяющийся чеченец во главе
законодательной власти или пьющий секретарь обкома во главе исполнительной,
меня все это мало трогало: я был озабочен тем, где достать деньги. Для
начала я решил продать часть полученных в качестве гуманитарной помощи
консервов и по совету соседей отправился в Лужники на стадион имени Ленина,
превращенный в огромный продуктово-вещевой рынок. Там-то я совершенно
неожиданно встретил Николая Николаевича Горынина. Он стоял, обвешанный
гроздьями шерстяных перчаток, и кричал хорошо поставленным трибунным
голосом: "Корейская ангорка! Все цвета и размеры!" Я пристроился со своими
банками рядом, и мы разговорились.
Дела у него шли неплохо. Если конъюнктура не изменится, он планировал
через полгода открыть собственную палатку и даже присмотрел местечко --
около "Баррикадной", недалеко от Союза писателей. А еще Горынин радостно
сообщил, что, стоя тут на воздухе, уже полностью обдумал роман
"Прогрессивка-2", где согласно новым историческим обстоятельствам
возмущенные рабочие выбрасывают ретрограда-директора в окно и объявляют
завод акционерным обществом. Последнюю сцену он рассказал мне особенно живо,
видимо, исходя из собственного печального опыта падения с руководящих высот
в клумбу гладиолусов.
Я спросил об Анке. Он помрачнел и сознался, что и сам ничего толком о
ней не знает: служит она в каком-то стриптиз-балете, деньги, правда, изредка
присылает. Последний раз оказией из Эмиратов... Когда она осталась в Америке
и заключила контракт с "Плейбоем", у Горынина были крупные неприятности,
хотели даже снять с работы, но потом вдруг выяснилось, что журнал с
полузавернутой в знамя Анкой попался на глаза Горбачеву и тот очень смеялся.
Николая Николаевича не только оставили на посту, но и без всякой юбилейной
причины дали ему вдруг орден Ленина.
-- Кому сейчас нужны эти побрякушки? -- вздохнул Николай Николаевич. --
Вот если б я документы догадался припрятать -- жил бы сейчас как кум королю!
Простить себе не могу... Так мне, старому дураку, и надо -- мордой в газон!
О Витьке ничего определенного он сказать тоже не мог. Вернувшись из
Америки, Акашин сначала форсил, раздавал автографы, сорил деньгами и,
разумеется, как положено триумфатору, каждый божий вечер надирался в ЦДЛ.
Сначала пил на свои, поил всякую шушеру, безобразничал, орал на весь
ресторан: "Не варите, волки поганые, козленка в молоке такой-то матери!"
Норовил отвалтузить любого, кто сомневался в гениальности романа "В чашу", а
такие, учитывая профессиональную ехидность литераторов, попадались часто.
Встречая Горынина, Витек обязательно хватал его за лацканы пиджака, называл
"тестюшкой" и выпрашивал деньги на выпивку, так как свои очень быстро
кончились.
-- Тебя часто вспоминал! -- многозначительно отметил Николай
Николаевич. -- Говорил, за все, что ты с ним сделал, он тебя удавит! Еще
жаловался, вот, мол, был чальщиком -- уважали!
Усмирить его в моменты алкогольного правдоискательства, продолжал свой
рассказ Горынин, могла только официантка Надюха ("Ну, помнишь, такая упругая
у нас в ресторане была?"). Она утаскивала его на мойку и там охаживала
мокрой тряпкой по личине, приговаривая: "Посмотрела бы на тебя твоя жена!"
("Это она Анку в виду имела".) Поначалу Витькины художества терпели:
все-таки лауреат Бейкеровской премии. А потом, когда в Москве на каждом углу
бейкеровских булочных понаоткрывали, писатели начали роптать и жаловаться на
акашинские безобразия, к Горынину делегации с письмами косяками шли! А тут
еще Акашин с обходчиком Герой стал конкурировать. ("Видел, какой теперь
пузырь? То-то!") Ну, Гера ему и подстроил. Как раз на побывку из Принстона
приехал Любин-Любченко -- он после своего знаменитого предисловия
прославился, и его забрали жить и работать на Запад. Увидев Витька, он
полез, как всегда, обниматься и облизываться. Ну, Витек со словами
"Ненавижу Фромма и Кафку!" врезал ему. ("По-нашему, по-рабоче-крестьянски!")
А подлец Гера только этого и ждал: вызвал милицию и сдал Акашина на
пятнадцать суток. С тех пор Витек и пропал... А следом исчезла и Надюха: ее
уволили. Какой-то денежный мерзавец шлепнул ее по заду, вероятно, переняв
эту своеобычную жестикуляцию у кого-то из литераторов, но она была так
возмущена этим чуждым прикосновением, что вылила ему на голову горячий
бульон. Больше об их судьбе Николай Николаевич ничего не знал.
-- А Анка? -- снова спросил я.
-- А что Анка... -- огорчился он. -- Ноги перед бедуинами задирает.
Пишет: устает... Промашка с дочкой вышла. Такая вот у нас со старухой
пулеметчица получилась! Так без внуков и помру. Специально полдачи
многодетной семье сдал. Хоть и чужие мальцы -- а все-таки бегают, иной раз
по ошибке "дедой" назовут...
Рынок стал закрываться, продавцы торопливо засовывали в свои сумки на
колесиках нераспространенные товары. Милиционеры торопливо заталкивали в
автобус пойманных карманников. Горынин купил у меня банку консервов --
побаловать дачных кошек. Пожал мне руку и ушел. Это была единственная банка,
которую удалось продать за целый день!
Безденежье приобрело характер хронической болезни, каковую постепенно
начинаешь считать даже не болезнью, а просто деликатной особенностью своего
организма. Я попытался мыть машины возле отделения "Мост-банка", но уже
облюбовавшая это местечко учащаяся молодежь предупредительно меня
поколотила. Охранять же автомобильную стоянку меня не взяли: там из
полковников ГРУ была очередь желающих. Наконец, когда я уже начал мечтать о
каком-нибудь физическом дефекте, чтобы поучаствовать в конкурсе типа "Крошка
Цахес", мне повезло: я устроился торговать в палатку. Несколько дней
проработал нормально, даже научился обсчитывать пьяных и влюбленных
покупателей. Но однажды к палатке подкатил новенький "рено", откуда вылез
роскошный мужик невнятной национальности и заявил:
-- Слушай, парень, мы тут с Самедом в рулетку продулись. Он за деньгами
прислал. Давай!
Самедом звали моего хозяина, и поэтому, не раздумывая, я выгреб из
кассы все деньги и отдал. А к вечеру за выручкой приехал сам Самед, и
выяснилось, что никого, конечно, он за деньгами не посылал, а был это уже
надоевший всей торговой Москве кидала, специализирующийся на новеньких,
неопытных продавцах. Выслушав меня, Самед задумчиво почмокал, достал из
кармана радиотелефон и распорядился:
-- Давай сюда -- есть дэло!
Через пять минут у палатки, визжа тормозами, остановилась "девятка", из
которой выскочили трое здоровенных парней. Двое были в джинсах, черных
кожаных куртках и белых кроссовках, а третий, видимо старший, -- в кремовом,
туго перетянутом в талии плаще и больших, закрывающих пол-лица очках.
-- Разбэритесь! Но нэ насмэрть! -- приказал Самед и уехал.
Мужик в кремовом плаще подошел ко мне страшным шагом и смертоносным
движением Абадонны снял темные очки.
-- Ты? -- обалдел я.
-- Я... -- обалдел он.
Это был Сергей Леонидович. Мы обнялись. Потом прямо в палатке выпили
сначала водки. Поговорили. Из органов, оказывается, его уволили еще в
девяносто первом, когда вышла знаменитая книжка Одуева "Вербное
воскресенье", где Сергей Леонидович был выведен под именем Леонида
Сергеевича. Вообще сначала посадить хотели, но спас Тер-Иванов: все-таки не
забыл, кому обязан своим сегодняшним положением! Оставшись без работы, Серый
тоже долго мыкался, бедовал, пока не устроился начальником службы
безопасности к Самеду. Теперь вроде ничего -- дети растут. С женой все в
порядке. Заезжал, между прочим, как-то из Италии художник ("Ну, помнишь?"),
очень благодарил за помощь в трудную минуту, написал даже в знак
признательности их семейный портрет -- сметаной, перемешанной с мелко
порубленными пионерскими галстуками. Большая, между прочим, ценность!
-- Ты, Серега, не продавай! -- посоветовал я.
-- Скажешь тоже! Что ж я, с культурой, что ли, не работал? Понимаю!
Даже кошку пришлось теще отдать. Ну а ты? -- спросил он.
Я тоже рассказал свою историю.
-- Эка тебя крутануло! -- посочувствовал он.
И роняя невольные мужские слезы в "Наполеон", изготовленный на
Краковском химзаводе, мы стали вспоминать золотое время. Посмеялись.
Особенно над тем, как они тогда в Нью-Йорке ошалели, выяснив, что никакого
романа нет и не будет.
-- Ну и голова у тебя была -- целый бляхопрядильный комбинат! --
восхищался Серый. -- Ты бы у нас в органах до генерала дослужился!
-- Ага, и стерег бы "мерседесы" возле Краснопресненских бань!
-- У бань не надо! У бань стреляют... Куда катимся? Куда?!
Запивая неприятные впечатления от коньяка пивом, Сергей пообещал мне
дело с пропажей выручки замять, ведь обычно за такие промашки продавцов
бьют, пока растрату не покроют, -- один тут даже почку продал, чтоб
отвязались... Рассудил, мол, все равно отобьют! Но уговорить Самеда не
выгонять меня с работы Сергей Леонидович даже и обещать не стал. Сознался,
что не в его компетенции. Уже настойчиво влекомый помощниками в машину, он
одолжил мне тысяч двадцать -- в переводе на старые деньги примерно
четвертной... И тут я вспомнил то, о чем хотел спросить Леонидыча:
-- Послушай, ты помнишь Костожогова? Его лицо профессионально
затрезвело:
-- Был такой...
-- Адрес помнишь?
-- Адреса, явки, пароли... Конечно, помню. У него еще собака серди-итая
была.
3
...Автобус от станции трясся по колдобистой дороге минут тридцать до
села Цаплино. Нужная мне остановка так и называется "Школа", но школы не
было, был дом, одноэтажный, деревянный, очень старый, но располагалась там
теперь не школа, а какой-то оптовый склад, из которого два подвыпивших
мужика вытаскивали и кидали в крытую машину коробки со "сникерсами",
сигаретами "Bond" и ароматизированными презервативами "Sweet love".
-- А где школа? -- спросил я.
-- А нету теперь школы... Закрыли теперь, знамо дело, школу, -- ответил
тот, что потрезвей.
-- На хрен! -- уточнил второй, тот, что попьяней.
-- Почему закрыли? -- поинтересовался я.
-- А ребятишек нет. Не настрогали. Штук семь осталось. На станцию,
знамо дело, в школу их теперь возят.
-- А вяз? -- спросил я. -- Тут дерево большое было. К нему французы
лошадей привязывали...
-- Так то французы... Спилили вяз твой!
-- На хрен! -- уточнил тот, что попьяней.
-- Вишь, машине к складу подъезжать мешал. Бензопилой -- фыр-р-к -- и
нету!
-- А учитель? Учитель тут был -- Костожогов?
-- Застрелился твой учитель!
-- Как застрелился?
-- На хрен...
-- Ладно, помолчи, -- цыкнул на своего напарника тот, что потрезвей. --
Из "тулки" застрелился. Знамо дело, в сердце приставил, ботинок снял и ногой
курок нажал...
-- А отчего застрелился?
-- А отчего стреляются? От души... Хороший человек был. Детишек, знамо
дело, доучил, на каникулы отправил, чтоб не беспокоить, потом уж и
стрельнулся. А в письме так и написал: в моей смерти прошу никого не винить,
знамо дело, подмастерье ушел к своему мастеру... Мне участковый письмо
показывал, он от него полколяски разных бумах увез. Грамотный был учитель!
-- Я слесарь четвертого разряда, понял?! -- вдруг сообщил тот, что
попьяней.
-- А давно это случилось? -- спросил я.
-- Да уж два года, как похоронили.
-- А где похоронили?
-- А где хоронят-то? На кладбище, знамо дело...
...На заросшем холмике не было никакого памятника, а лишь воткнутая в
землю фанерная дощечка с размытой чернильной надписью, да еще уцелели
измочаленные ветром и обесцвеченные непогодой остатки бумажного венка. И
только вплетенные в венок аляповатые пластмассовые розы полностью сохранили
свой синий цвет -- яркий-преяркий. Я дал мужикам на водку и вернулся в
Москву.
На следующий день, безработно сидя дома и тупо созерцая бесконечную
телерекламу женских гигиенических прокладок, я вдруг наткнулся на передачу
"Бизнесмены круглого стола", которую вела знаменитая Стелла Шлапоберская,
родоначальница гласности на телевидении. А среди сидящих за круглым столом
богачей (мир тесен, как туалетная комната в блочном доме) я неожиданно
увидел одного моего давнего приятеля, точнее, мужа моей еще более давней
приятельницы. Она нежно уважала меня за то, что после окончания нашего
бурного романа я, в отличие от моих многочисленных предшественников, не стал
делать вид, будто однажды мы вместе с ней стояли в магазинной очереди, а
выдал ее замуж за хорошего парня, своего знакомца, сочинявшего сказки, --
тогда все что-нибудь сочиняли. Между делом, за пивом в Доме литераторов, я
пожаловался ему, что впервые встретил женщину, от которой не смог добиться
взаимности без соответствующей отметки в паспорте. Пораженный таким
реликтовым целомудрием, он немедленно на ней женился. Но что самое
интересное, этот лох вытянул счастливый билет: она оказалась верной,
заботливой и трудолюбивой женой. И когда я, оказавшись во временном
сексуальном промежутке после очередной подлой Анкиной измены, заявился к ней
домой в отсутствие мужа, чтобы, так сказать, возобновить знакомство, она,
оторвавшись от стирки, отхлестала меня по лицу мокрым полотенцем. Мы
расхохотались и стали друзьями. А начинающий сказочник, вишь ты, стал
миллионщиком! Решение, как пишут в детективных романах, созрело мгновенно. Я
нашел номер ее телефона, позвонил -- и внезапно был приглашен на юбилей их
свадьбы, который они отмечали через два дня в "Праге".
Это было 4 октября 1993 года, я очень хорошо запомнил этот день, потому
что именно тогда сочинил первую эпиграммушечку и таким образом снова обрел
свое место в полноценной жизни. Я шел с купленным на последние деньги
букетом по взбудораженной Москве, мне не было дела до солдат в касках и с
автоматами, до растерянных милиционеров и плохо одетых людей, волокущих
куда-то потрепанные красные флаги. Букет вышел отличный: я по дешевке набрал
целую охапку белоснежных гвоздик с поломанными ножками, а завернули мне их
так, что этот извинительный в моем положении дефект почти не был заметен.
За огромным столом, л