Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
снова возникла какая-то суета в штрафной площадке, и он прибавил
звук. Опять раздались рев трибун и захлебывающийся голос диктора.
Динамовский нападающий вышел один на один со спартаковским вратарем и
въяремил мяч точно ему в пах, так что голкипер скрючился и упал на
вытоптанную землю.
-- Куда катимся? -- вздохнул Сергей Леонидович и выключил звук, -- Нам
бы с тобой этого Акашина на международный уровень вывести. Там их пощупать!
Думаю, можно. Вон, Николай говорит, здорово твой паренек сочинил --
оторваться не может. А Горынин -- профессионал, зря не скажет...
-- Других не держим! -- ответил я с тихой гордостью.
-- Ну ладно. Давай подумаем, как сделать, чтоб на твоего Акишина
идеологический противник внимание обратил. Роман -- дело хорошее, но тут ход
нужен. Скандальчик! История какая-нибудь с легким запашком, чтоб клюнули...
Знаешь, как сомов на тухлых лягушек ловят? А мы прикроем...
-- Надо подумать.
-- Вот и думай! Голова у тебя хорошая. И я тоже подумаю. На Ирискина у
тебя есть выход? От этих ирискиных вся информация на Запад ползет. Враги!
-- Поищу! -- пообещал я.
-- Ищи и звони. Не забывай старого друга!
Я встал.
-- Вот черт, совсем заработался, -- спохватился Сергей Леонидович. --
Ты деньгами случайно не богат?
-- Небогат, но есть немного.
-- Ты уж извини, четвертачок, как обычно! Через неделю отдам...
Я полез в карман.
16. В ОЖИДАНИИ ВИТЬКА
Когда я вернулся домой, Витька еще не было. Я слегка приложился к
"амораловке" и сел за пионерское приветствие. Приветствия -- мой конек!
Сколько я написал их, пожалуй, не сосчитаешь! Не работа -- удовольствие.
Некоторые специалисты считают, что во всей мировой литературе не более
дюжины основных сюжетов, остальное -- вариации. Если же говорить о
пионерских приветствиях, то существует единственный сюжет, открытый в
тридцатые годы. Все остальное -- модификации.
Я достал одну из своих предыдущих работ -- копии у меня подшиты в
специальную папку -- и начал перелицовывать. Делается это так. Например, в
старом варианте читаем:
Реет над нами победное знамя,
И, словно клятва, доносится клич:
Мы счастливы жить в одно время с вами,
Дорогой Леонид Ильич!
Кстати, это было одно из лучших моих приветствий. Рассказывают, еле
переставлявший ноги Брежнев даже заплакал от избытка чувств. В результате я
не только получил обещанный гонорар, но еще и бесплатную путевку в Болгарию
на Золотые Пески. Там у меня состоялся головокружительный роман с черненькой
и сладкой, как лакричный леденец, Снежаной из Тырново. Мы отплывали далеко
от берега и любили друг друга в открытом море, захлебываясь счастьем и
горько-соленой водой. Пожалуй, лучше мне было только с Анкой... Снежана
втрескалась в меня по самое некуда. Она все допытывалась, неужели после
всего случившегося мы можем расстаться, а я энергично кивал головой, что у
болгар, в отличие от всех других народов, означает "нет, никогда!".
Она все время спрашивала, люблю ли я ее больше жизни, а я отрицательно
качал головой, что по-болгарски, наоборот, означает "да". Неправда, что
лучше всего объясняться с женщинами по-французски. Только -- по-болгарски!
Но вернемся к приветствию. Понятно, что со времени написания
предыдущего жизнерадостного текста политическая ситуация в стране резко
изменилась, и приветствие настоятельно требовало принципиальных коррективов,
отражающих новую объективную реальность в Отечестве. Подумав, я пересочинил
так:
Реет над нами победное знамя,
И, словно клятва, доносится клич:
Мы счастливы жить в одно время с вами,
Дорогой Михаил Сергеевич!
Конечно, не шедевр, но если чтец-декламатор сделает ударение на
последнем слоге -- "Сергеевич", -- сойдет. Работа шла радостно и споро, но
впоследствии, когда текст был уже готов и сдан заказчикам, возникли
трудности. В частности, с этим четверостишием. И хотя я к тому времени
сбежал в Семиюртинск, меня там разыскал -- через Сергея Леонидовича --
идеолог Журавленке, как раз курировавший это приветствие.
-- Не пойдет! -- крикнул он сквозь междугородный телефонный треск. --
Вы игнорируете новые реалии общественной жизни. И потом, что это еще за
"Сергеевич"? А производили впечатление сообразительного человека. Надо
переделать!
Реалии к тому времени, не без моей помощи, действительно изменились:
завыли свежие ветры и объявилась перестройка. Пришлось напрячься:
Свежими ветрами вздыблено знамя.
Клич перестройки нам дорог и мил:
Мы счастливы жить в одно время с вами,
Дорогой Горбачев Михаил!
Новый вариант я переправил в Москву с Эчигельдыевым, вызванным на
какое-то совещание. Через день снова позвонил рассерженный Журавленке:
-- Вы что-то недопонимаете! Где новое мышление? И как вообще можно
обращаться к генеральному секретарю по имени? Срочно переделать!
-- Понимаете, я сделал это абсолютно умышленно...
-- Тем хуже для вас!
-- Выслушайте! Чем отличается новый лидер государства от прежних? Или
вы считаете, Михаил Сергеевич ничем от Леонида Ильича или Константина
Устиновича не отличается?
-- Нет, я так не считаю! -- поспешно ответил Журавленке. -- Он
руководитель нового типа.
-- А раз он руководитель нового типа, то и обращаться мы к нему должны
по-новому! Согласны?
-- Согласен.
-- А если мы обращаемся к нему по-новому -- "Горбачев Михаил", то
подчеркиваем тем самым его прирожденный демократизм!
-- Вы так считаете? -- после долгого молчания спросил Журавленко.
-- Ну сами посудите, американцы ведь не обращаются к своему президенту
Рональд Уилсон Рейган?
-- Резонно. Я должен подумать.
Он подумал и разрешил все оставить, как есть, только попросил дописать
еще кусок про новое мышление. Я дописал: очаровательные девчушки с большими
белыми бантиками в косах под звонкий смех зала уносят со сцены "старое
мышление" -- мерзкие, неприлично сморщенные мозги из раскрашенного
папье-маше, и приносят из-за кулис другие -- из того же папье-маше, но
большие, красивые, налитые соком созидательной мысли... Горбачев
присутствовал на конференции и пришел от пионерского приветствия в восторг.
Он только что встречался с Маргарет Тэтчер в Лондоне, и железная леди звала
его попросту -- Майкл. Генсеку очень понравилось, что во вверенной ему
стране даже дети зовут его просто "Михаил". Приступая к реформам, он очень
переживал, сможет ли расшевелить эту дремлющую азиатскую махину, а тут --
сразу такой энергичный отзыв с самого юного фундамента державы! Забегая
вперед, скажу, что Журавленко за чуткость к общественным переменам резко
повысили. Впрочем, он и в самом деле оказался чутким человеком: одним из
первых переметнулся на сторону Ельцина и в следующий раз позвонил мне как
руководитель предвыборной кампании первого российского президента. По его
заказу я придумал плакат, который вы все, конечно, помните! Вообразите: на
огромном глянцевом листе в цвете изображены три богини (позировали, между
прочим, победительницы конкурса "Мисс Бюст-1989"), а чуть в сторонке --
задумавшийся Парис, очень похожий на рядового избирателя. Но главное -- мои
стихи:
На месте Париса
Я б выбрал Бориса!
Этот плакат был перепечатан всеми демократическими газетами и
журналами. Меня пригласили в семиюртинский общественный комитет поддержки
Ельцина и выдали в качестве премии сто долларов -- это была первая честно
заработная валюта в моей безвалютной жизни! Вполне возможно, что меня ждала
блестящая политическая карьера, и Журавленко даже справлялся, когда же я
наконец вернусь в Москву, но по трагическим обстоятельствам я медлил и к
тому же имел неосторожность почти бесплатно сочинить агитационные стихи для
кумырского отделения либерально-демократической партии:
Хочешь порядка во всем и всегда --
Смело скажи Жириновскому -- да!
Моя мелкая политическая беспринципность стала известна, это все и
погубило. Увы, я слишком поздно понял, что беспринципность должна быть
последовательной и крупномасштабной -- только в таком случае можно
рассчитывать на политическую карьеру. Именно так поступал сам Журавленко.
Кстати, он уже сбежал от Ельцина и теперь организовал собственную партию
демократического патриотизма. Подозреваю, что Журавленко сам теперь будет
баллотироваться в президенты. Незадолго до вылета в Катанью я сочинил по его
просьбе такую подпись к будущему предвыборному плакату:
Есть у демопатриота
Ежедневная забота --
Смысл и жизни, и борьбы:
Отряхнуть народ от лени
И поднять его с коленей,
А Россию -- на дыбы!
Но денег пока не получил...
Да, Горбачева погубила любовь к чутким, сметливо-переметливым
соратникам. А Ельцина доконает его нездоровая любовь к сподвижникам,
владеющим иностранными языками! Понятная слабость для человека, не
получившего в юности порядочного образования... Но тут трудно удержаться и
не вспомнить историю, приключившуюся с Недвижимцем. Он в свое время окончил
сельскую школу, где иностранный язык по причинам бездорожья и удручающей
удаленности от очагов культуры вообще почти не преподавали, если не считать
уроков школьного завхоза, которого в конце войны немцы угнали на работу в
Германию, но подоспевшие наши на полпути отбили и вернули домой. Так вот,
Недвижимец, даже разбогатев, долго не мог жениться, потому что непременно
хотел взять девушку, в совершенстве владеющую одним из европейских языков,
предпочтительно английским. Он даже сваху за большие деньги нанял, и та все
же нашла. Девушка была так себе, не первой свежести, но окончила спецшколу,
стажировалась за границей и на языке Шекспира щебетала, как птаха. Первое
время Недвижимец был положительно счастлив. Но потом стал замечать за своей
женой разные странности: то она засмеется невпопад, то яичницу на сметане
поджарит... Решил навести справки и выяснил: спецшколу она действительно
окончила, но спецшкола эта была особенная, единственная в Москве, где
применялась уникальная методика обучения иностранным языкам детей с
дефектами умственного развития. Методика оказалась чудодейственной, ума она,
правда, не прибавляла, но совершенное знание иностранных языков
обеспечивала. Автор методики, он же директор школы, защитил на этом
диссертацию и получил золотую медаль ВДНХ. А жена Недвижимца чуднела день
ото дня. Тут как раз начались гайдаровские реформы, и она, увидав в
телевизоре какого-нибудь министра-реформатора, хлопала в ладоши, пускала
пузыри и кричала: "А я с ним в одной школе училась!.." Недвижимец хотел было
развестись, да куда там h она уже забрюхатела. Сначала он очень
переживал, особенно за будущего ребенка, но потом рассудил: если после
окончания этой спецшколы люди аж до министров выросли, то что, собственно,
беспокоиться... Сейчас его странноватенькому сыну только три года, но
Недвижимец уже заранее оплатил ему место в этой замечательной спецшколе!
...Витек воротился поздно и был хмур до неузнаваемости.
-- Ну и как воспоминания? -- спросил я.
-- Иди ты со своей старухой!
Далее последовало замысловатое крупноблочное ругательство, которое,
конечно, не под силу выдумать одному человеку, и могло оно родиться только
усилиями многих поколений отечественных строителей в условиях чудовищной
организации труда. Выразившись, Витек проследовал в ванную. Но сразу
вернулся с тюбиком шампуня:
-- А поядреней у тебя ничего нет?
-- В каком смысле?
-- Ну, какого-нибудь хозяйственного мыла?
-- Нет.
-- А стиральный порошок есть?
-- Есть, под ванной.
Из любопытства и сострадания я пошел за ним следом. Витек нашел
непочатую коробку "Лотоса", надорвал и полностью высыпал в горячую воду.
Потом разделся и влез по горло.
-- Спинку потереть?
-- Иди ты!
Далее последовало еще более замысловатое ругательство, отличающееся от
предыдущего примерно так же, как "Фауст" Гете отличается от "Фауста" Марло.
Могуч и неисчерпаем русский народ!
В это время позвонил Жгутович:
-- Спишь?
-- Тружусь.
-- Слушай, может, Арнольду позвонить? Пусть еще "амораловки" подошлет!
-- Совсем плохо?
-- Да хуже некуда... Позвони, а?
-- Вот ты и позвони! Я тебе сейчас телефон продиктую.
-- Нет, ты позвони. Он на меня тогда в ресторане обиделся!
-- И правильно сделал! Не будешь над людьми насмехаться. Он же не
виноват, что ты в Москве родился...
--- Позвони, -- продолжал клянчить Жгутович. -- Жена уже на пределе! А
может, у тебя все-таки осталось?
-- Ладно, позвоню, -- согласился я, глянув на бутылку, где было уже не
больше стакана.
А этого для того, чтобы плавно от халтуры перейти к "главненькому",
явно маловато.
-- Что там наш Витек поделывает? -- спросил воодушевленный Стас.
-- Почему это "наш"?
-- Ну, твой, твой.
-- В ванной, грехи смывает.
-- Заезжал в ЦДЛ -- только и разговоров о нем, -- тоскливо сообщил
Жгутович.
-- То ли еще завтра будет!
-- А что будет?
-- Узнаешь. Ты с Кипятковой знаком?
-- Да... Она к нам в магазин заходит.
-- Вот, когда в следующий раз зайдет, ты ее про акашинский роман и
спроси... Чего молчишь?
-- А чего говорить?
-- В среду читай "Литературный еженедельник", там Закусонский про моего
Витька пишет.
-- Ну, это еще не слава.
-- Курочка по зернышку клюет!
-- Ты все равно не выиграешь!
-- Выиграю! Так что скорее дочитывай свою энциклопедию, я уже для нее
на полке место освободил. Что ты там еще интересненького вычитал?
-- Да все то же, -- упавшим голосом сообщил Жгутович. -- Революцию в
России, оказывается, тоже масоны сделали. Керенский был масоном. И все
остальные. Ленин, наверное, тоже, но об этом не пишут. Вообще я поражен: как
какая-нибудь мало-мальски историческая личность -- так масон; как выдающийся
человек -- так масон...
-- Может, они оттого историческими да выдающимися стали, что масонами
были?
-- Я подумаю...
-- Подумай! Спокойной ночи!
Я положил трубку, очень довольный тем, как уел самонадеянного
Жгутовича, и вдруг почувствовал в комнате бодряще-удушливый запах прачечной.
Это был вымывшийся Витек.
-- Что это за масоны такие? -- спросил он.
-- Как бы это тебе попонятнее объяснить, -- начал я. -- В двух словах
не скажешь. Есть много версий, написаны десятки книг... Но если все-таки в
двух словах, это такое тайное общество...
-- Какое же оно, на хрен, тайное, если о нем десятки книг написаны? Это
вроде как у нас на стройке тайное общество было. Три парня стройматериалы с
площадки коммуниздили и на сторону продавали, а нам, чтобы молчали, каждый
день выпивку ставили. Прорабу, правда, деньгами отдавали...
-- Накрыли их?
-- Не-е... До сих пор коммуниздят!
-- Ну вот, -- кивнул я, -- а ты про масонов удивляешься. То же самое...
И ты на меня, Витек, не злись! Увы, путь к славе вымощен дерьмом. Но победа
не пахнет! Ради этого стоит потерпеть. А я со своей стороны обещаю: старушек
больше не будет. Договорились?
-- О'кей -- сказал Патрикей! Я пошел спать.
-- А мне еще поработать надо...
Но ни спать, ни работать нам не пришлось: в двадцать минут первого
позвонил Одуев и сказал, что я должен срочно приехать к нему домой, что у
него намечается редкостная ночь поэзии и чтоб я обязательно прихватил с
собой "этого с кубиком Рубика и романом "В чашу".
-- А ты откуда знаешь?
-- Вся Москва знает. Жду с содроганием!
Я растолкал Витька и объяснил, что мы едем в гости.
-- Ты охренел -- в такое время! -- возмутился он, зевая во все лицо.
-- У писателей жизнь только начинается. Привыкай! И прими душ -- ты
ведь в стиральном порошке.
Виктор, пошатываясь и налетая на мебель, пошел в ванную, и я, видя его
такое беспробудное состояние, на всякий случай сунул в портфель, кроме папки
с романом, еще и бутылку с остатками "амораловки".
17. НОЧЬ ПОЭЗИИ
Родители Одуева в ту пору трудились уже в Америке, очень тосковали по
Родине, но о неизбежном, как смерть, возвращении в Москву думали с ужасом. С
еще большим ужасом думал об этом сам Одуев. Видеомагнитофона, правда, уже не
было -- его все-таки украли. Зато на покрытом реликтовой пылью столе стоял
компьютер -- большая диковинка в те времена.
Одуев прямо на пороге обнял меня и расцеловал. То же самое он проделал
с Витьком, но при этом несколько раз чихнул из-за простынной свежести,
исходившей от моего воспитанника.
-- Молодцы, что приехали! Пошли, с людьми познакомлю!
В комнате двое мужчин азартно колотили по клавишам компьютера. Игра
была незамысловатая: возникавший то в одном, то в другом месте экрана удав
жрал кроликов, и задача состояла в том, чтобы уберечь от него как можно
больше ушастых бедолаг. Если это удавалось, то на экране -- в качестве
поощрения -- появлялось какое-то членистоногое и принималось с тем же
энтузиазмом жрать беззащитных рыбешек. Задача же оставалась прежней.
Один из мужчин был мой давний знакомый Любин-Любченко, одетый, как
всегда, в старенький кургузый костюмчик с галстуком необязательного цвета --
такие обычно повязывают безымянным покойникам, когда хоронят их за казенный
счет. (Запомнить!) Обтрепанные манжеты рубашки на несколько сантиметров
высовывались из коротких рукавов, и казалось, у Любин-Любченко вместо рук --
копыта. Дополнялось все это длинными немытыми волосами, ассирийской бородкой
и, главное, замечательно алыми, улыбчиво-лоснящимися губами. Словно он
только что съел намасленный блин и теперь удовлетворенно облизывается.
Второй гость был мне незнаком: лет тридцати пяти, тощ и
многозначительно хмур. На самовязаном свитере бессмысленно синел ромбик
выпускника технического вуза. Я почему-то сразу вспомнил один трамвайный
эпизод. Подвыпивший, уже явно успевший несколько раз упасть гражданин
настойчиво предлагал хорошо одетой интеллигентной гражданке безотлагательную
и неутомимую любовь, а когда был отвергнут, начал громко кричать: "Я
электротехникум закончил! А ты кто такая?" В конце концов его ссадили...
Оба мужчины неохотно оставили компьютер и встали нам навстречу.
-- Любин-Любченко, теоретик поэзии! -- представился Любин-Любченко и
выпростал из манжеты маленькую сухую ручку.
-- Виктор Акашин, прозаик, -- ответил Витек с достоинством, именно так,
как я и учил.
Теоретик нежно сжал Витькину лапу и, не отпуская, оглядел его, особенно
почему-то задержавшись на пятнистых десантных штанах.
-- Откуда вы такой? -- облизнувшись, спросил он.
-- Из фаллопиевых труб, -- был ответ.
-- Забавный юноша... А мы с вами нигде раньше не встречались? --
спросил он, переводя глаза со штанов на доху.
-- Вряд ли, Виктор в Москве недавно, -- вмешался я.
-- Может быть, мы встречались в прошлой жизни? -- маслено улыбнулся
теоретик.
-- Трансцендентально, -- буркнул Витек, покосившись на мой палец.
-- Тер-Иванов, -- хмуро представился второй и угрюмо добавил: --
Практик поэзии.
-- Акашин, автор романа "В чашу", -- отрекомендовался ученый Витек.
-- Вы модернист?
-- Скорее нет, чем да, -- ответил Витек согласно приказу.