Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
рофилактическое. Если б адюльтер входил в ежеквартальную
медицинскую диспансеризацию, думаю, большинство мужей бросили бы заниматься
этой чепухой...
Жизнь моя изменилась внезапно. Однажды я притащил к себе домой критика
Закусонского. Притащил в буквальном смысле слова, ибо в этот день он получил
авансы за положительную рецензию, а также за два упоминания в обзорной
статье -- и поэтому был просто не в состоянии добраться до дома.
Пробудившись утром, Закусонский обполз мою квартиру оловянным взглядом и
полувопросительно простонал, так как на полноценный вопрос сил не было:
-- Где я?
-- У меня.
-- А разве ты один живешь? -- удивился он.
Мне показалось, что это эмоциональное усилие будет стоить ему жизни, и
я достал из холодильника бутылку пива.
-- Теперь вот один...
-- Невероятно! -- задохнулся он то ли от изумления, то ли от
спасительного глотка.
-- Что -- невероятно?
-- Ты живешь один и еще ни разу нигде не печатался?
-- Ни разу.
-- Невероятно...
Через несколько дней ко мне подошел толстенький поэт, работавший в
молодежном журнале.
-- Ну ты не прав! -- укорил он меня, хлопая по плечу, хотя до этого
никогда со мной даже не здоровался. -- Неси срочно! Штук пять. Одно -- за
Советскую власть. Остальные можешь за...
И он ввернул расхожее матерное словцо, обозначающее примерно то же, что
в его собственных стихах, неплохих, кстати говоря, обозначало словосочетание
"мохнатая роза любви". Несколько дней я мучительно составлял подборку, а
потом, специально купив для машинки свежую ленту, тщательно перепечатывал
стихи, комкая и бросая в корзину листы, даже если в них была
одна-единственная опечатка... Он принял меня в своем заваленном рукописями
кабинете, взял мою подборку и не глядя сунул в братскую усыпальницу пыльных
манускриптов.
-- Жди! -- сказал он.
Ждать пришлось недолго. Вскоре он заявился ко мне с длинноногой юной
поэтессой, годившейся ему в дочери. Стоя рядом, они напоминали персонажей
сказки "Пузырь и Соломинка". Мы выпили, поговорили немного о поэзии, а потом
он стал, по-рачьи вращая глазами, показывать мне на дверь моей собственной
квартиры. На всякий случай я оставил на кухонном столе склянку сердечных
капель и ушел в ночь, каковую и провел на лавочке зала ожидания Ярославского
вокзала. Воротившись утром, я нашел валокордин нетронутым, зато из
холодильника бесследно исчезли килограмм вареной колбасы и фрукты. С тех пор
он стал появляться у меня довольно часто, и благодаря этому я в сжатые сроки
достаточно близко смог познакомиться с цветом молодой женской поэзии. Должен
заметить, среди всех этих девиц были не только длинноногие, но также и
литературно небезнадежные особы. Некоторые из них по протоптанной дорожке
потом не раз заглядывали ко мне и без него, объясняя, что после этого
пузыря им хочется чего-то мужского -- как по форме, так и по содержанию.
Мои стихи он напечатал ровно через год, а критик Закусонский, тоже
однажды затащивший ко мне какую-то очкастую грымзу в спущенных чулках,
тиснул в "Литературном еженедельнике" теплую рецензию под названием "И
половодье чувств...". К тому времени ко мне уже захаживало несколько
сотрудников толстых журналов, заместитель заведующего отделом центральной
газеты, три радиокорреспондента и звукооператор с телевидения. Пришлось
составить жесткий график, передружиться со всеми бомжами и постовыми
милиционерами Ярославского вокзала, но зато мои стихи периодически
появлялись в печати, звучали по радио, а однажды я даже возник на телеэкране
в передаче "Рабочий полдень", где среди станков читал свои произведения
рабочим завода "Электролит", тосковавшим об испорченном обеденном перерыве.
Наконец случилось то, что должно было случиться: мне позвонил важный
человек из солидного издательства и сказал довольно хмуро, что хотел бы
посмотреть рукопись моих стихотворений и если она удовлетворяет тем высоким
требованиям, которые предъявляет издательство к своим авторам, то, вероятно,
можно будет попытаться подумать о перспективе издания книги. Замирая от
счастья, я спросил, когда можно привезти рукопись. "Я сам приеду", -- был
ответ.
Он приехал в тот же вечер в сопровождении трех совершенно пьяных девиц
легкого поведения, которые начали раздевать его, даже не дождавшись моего
ухода. Увидев, как я заторопился к двери, он дружески махнул мне волосатой
рукой и великодушно пригласил: "Вали к нам до кучи!" Но я, забормотав что-то
про внезапно заболевшую бабушку, отклонил приглашение, ибо барахтаться
голышом в куче мале с незнакомыми девицами и пузатым полузнакомым дядей --
это никакой не групповой секс, а самый настоящий разврат!
С появившейся перспективой издания книги график посещения моей
несчастной квартиры стал настолько жестким, что мне иной раз приходилось
снимать койку у старушки в доме напротив, потому что спать на вокзальных
лавках жестко, и к тому же я стал простужаться от сквозняков. Кроме этого,
вышло какое-то постановление о борьбе с бомжами и прогульщиками. И в
результате меня однажды забрали в милицию, но отпустили после того, как я
объяснил начальнику отделения, что являюсь поэтом, а в доказательство спел
песню на стихи Есенина. Я даже не мог пригласить к себе домой Анку, и чтобы
совпасть в желаниях, приходилось тащиться к ней на дачу в Перепискино.
Но вот вышла моя книжка. Я вдохнул свежий запах типографской краски.
Прочитал ее от начала до конца сперва очень быстро, а потом еще раз, очень
медленно, и понял, что стихи мои не то чтобы плохи, нет, они даже по-своему
хороши, однако устраивать из квартиры общегородской бордель, снимать койку у
старушки только ради того, чтобы увидеть их набранными и сброшюрованными в
тонкую книжицу, не стоит. Конечно, искусство всегда требует жертв, но только
гении и кретины приносят ему человеческие жертвы. (Непременно запомнить!) Не
будучи первым и не желая стать вторым, я объявил всем посетителям, что
лавочка закрывается, и перевез пожитки от старушки назад в свою квартиру,
которая за два года настолько пропахла потом сладострастия и прочими
сопутствующими ароматами, что срочно пришлось делать ремонт. На это ушел
почти весь гонорар за книжку.
Кстати, мне всегда казалось, что если у меня выйдет книжка, моя жизнь
совершенно изменится -- я даже по улицам начну ходить по-другому, а прохожие
станут смотреть на меня совсем иначе... Ничего подобного. Никто даже не
заметил. И только критик Закусонский, встретив меня в ЦДЛ и радостно боднув
головой в плечо, поздравил с выходом сборника, но заломил за рецензию такую
несусветную цену, что я, потратившись перед этим на ремонт, вынужден был
отказаться.
Еще вдруг позвонил Костожогов. Я как раз лежал под одеялом и с
нетерпением ждал, когда Анка выйдет из ванной.
-- Поздравляю! -- сказал Костожогов.
-- Вам понравилось? -- встрепенулся я.
-- Вы -- человек способный. Я вам уже это говорил. Но ведь первая книга
-- это всего лишь повод подумать, стоит ли писать дальше.
-- Спасибо, я подумаю...
В это время из ванной вышла Анка. Она всегда превращала свой выход в
маленькое эротическое представление, а в тот день изображала как будто бы
японку и, плотно обернувшись большим полотенцем, шла ко мне, по-восточному
семеня ножками. На середине комнаты тяжелое махровое "кимоно" вдруг
распалось и обрушилось на пол...
-- Нет, в самом деле, в книге есть несколько вполне профессиональных
стихотворений, -- продолжал Костожогов, -- но профессионализм в литературе
-- то же самое, что хорошее пищеварение. Весь вопрос -- для чего! Помните, я
говорил вам о трех путях? Похоже, вы об ном даже не думали. О выборе вы еще
и не размышляли...
-- Простите, что вы сказали? -- переспросил я. Анка уже забралась под
одеяло и отвлекала меня от разговора самым изощренным образом.
-- Вы заняты? -- смутился Костожогов.
-- Чуть-чуть, -- ответил я, изнывая. -- Я вам перезвоню...
-- Мне некуда перезванивать. Лучше приезжайте ко мне как-нибудь в
Цаплино. Поговорим. Почитаете стихи моим ученикам. Дети -- замечательные
критики! Адрес вы мой не потеряли?
-- Нет, -- соврал я.
-- Приезжайте! Буду ждать.
И Костожогов повесил трубку. А Анка вдруг выбралась из-под одеяла и
стала молча одеваться.
-- Ты куда?
-- Надоело, -- ответила она.
Но я ее умолил -- и Анка осталась. Окончательно мы поссорились месяца
через два.
Больше по поводу книжки мне никто не звонил, хотя телефон не умолкал:
мои благодетели, оставшись без квартиры, требовали, убеждали, даже
угрожали... Они просили меня принести стихи, уверяя, будто без них
взыскательный советский читатель просто не находит себе места, а
литературный процесс неумолимо оскудевает, но я вежливо отнекивался,
ссылаясь на глубокий творческий кризис и на не очень удачные попытки перейти
со стихов на прозу. Причины были уважительные, и несколько дней мой телефон
молчал. Но потом на меня вышел заведующий отделом прозы толстого журнала и
решительно объявил, что не успокоится, пока не получит от меня повесть или в
крайнем случае рассказ! Тогда я позвонил на АТС и попросил отключить на
время мой телефон.
-- Не положено! -- ответили мне. -- Вот если б вы не оплатили межгород
-- тогда другое дело.
-- Девушка, я вас прошу!
-- И не просите!
-- А вам кто-нибудь говорил, что у вас голос, как у Софи Лорен?
-- Не-ет! -- потеплел голос.
Вообще-то я слукавил: тембр у нее был не как у Софи Лорен, а как у
нашей отечественной актрисы, всегда дублирующей эту кинозвезду. Но телефон
она, подобрев, отключила. Тогда издатели, страстно желая меня опубликовать,
стали звонить в дверь, даже присылали телеграммы, но в конце концов все-таки
успокоились, а следом за ними потерял ко мне интерес и взыскательный
советский читатель. Но пора вернуться в ресторан Дома литераторов к пиву и
рыжикам...
3. СПОР КНИГОПРОДАВЦА С ПОЭТОМ
Мы тихо допивали пиво и доедали рыжики. Официантка уже четыре раза
уносила с нашего стола пустые бутылки. Дело шло к вечеру. Зал ресторана
постепенно наполнялся. Пришел и в ожидании клиентов, как часовщик-починщик,
занял свое место в уголочке критик Закусонский. Если прежде, увидев меня, он
вскакивал, подбегал, обвивался руками вокруг моей шеи и, ласково боднув лбом
в плечо, говорил: "Ну, здорово, старый!" -- то теперь лишь приветствовал
усталым полузакрытием глаз.
Следом возник поэт Одуев. Сегодня он был не со своей обычной
подружкой-телевизионщицей Стеллой, а с какой-то длинноногой малолеткой.
Пристально оглядев зал и дружески кивнув мне, он заказал ей мороженое и стал
читать, громко завывая, стихи, а она смотрела на него с тем слепым
обожанием, с которым смотрела бы, наверное, меломанка на свинью, запевшую
голосом Паваротти.
В окружении стайки западных журналистов явился поужинать прозаик
Чурменяев, автор знаменитого романа "Женщина в кресле", где описывается, как
некая дама, раскоряченная в гинекологическом кресле, пытается найти в себе
Бога. Этот роман он сочинил лет десять назад будучи еще сущим юношей.
Замысел, как сам автор рассказывал в одном из интервью (я слышал по радио
"Свобода"), пришел ему в голову, когда он вдруг вообразил себе Настасью
Филипповну на приеме у гинеколога.
Закончив роман, Чурменяев тут же с оказией отправил его в нью-йоркское
издательство. Среди интеллектуальной части золотой молодежи это называлось
тогда "рискнуть отцовским партбилетом". Отец его был крупным руководителем
среднего звена и к тому же сыном классика детской литературы. Однако ничего
не случилось: благополучно миновав бдительную таможню, сначала в одну, а
потом и в обратную сторону, рукопись воротилась назад с кисло-сладкими
замечаниями по поводу несомненного таланта автора и еще более несомненной
ненужности этого произведения взыскательному американскому читателю.
Чурменяев озлился, но не отчаялся: пользуясь любой тайной оказией, он
рассылал рукопись романа в разные страны, но с тем же результатом. Так
продолжалось несколько лет. И вот как-то раз один тертый диссидент по
фамилии Пыльношлемов, общеизвестный несколькими грамотно организованными
скандалами, посоветовал Чурменяеву вложить в папку с рукописью сотню-другую
незадекларированных долларов. Это помогло: первый же таможенник зеленые,
конечно, конфисковал, а с ними и рукопись. Автора срочно вызвали в Союз
писателей, мгновенно выдали ему писательский билет (обычно этот процесс
занимает у молодого литератора от пяти до двадцати лет жизни), а через
неделю Чурменяева с треском исключили из Союза писателей в назидание всем
прочим, предпочитающим западных книгоиздателей отечественным. Заодно сняли с
должности и Чурменяева-старшего, дабы руководители среднего звена серьезнее
относились к воспитанию подрастающего в их спецквартирах молодого
поколения...
Так Чурменяев-младший однажды проснулся знаменитым и упоительно
гонимым. Полосы западных газет пестрели заголовками: "Опять -- 1937!",
"Новая жертва Бабьего Яра?", "Чурменяев против КГБ"... Все издательства,
которые когда-то отклонили роман "Женщина в кресле", тут же завалили автора
телеграммами с предложениями самых выгодных контрактов. Его книга вышла
почти одновременно в двадцати семи странах, а обозреватель влиятельнейшего
американского еженедельника "Book magazine" назвал свою рецензию "Чурменяев
-- Достоевский сегодня". Зацеписто, конечно, но других русских писателей он
просто не знал. В КГБ сформировали специальную оперативную группу под
кодовым названием "Гинеколог" исключительно для контроля за писателем
Чурменяевым. Во главе группы поставили генерал-лейтенанта, хорошо
знавшего папашу проштрафившегося литератора по совместной охоте.
С тех пор автор знаменитого романа всюду появлялся в окружении западных
журналистов, а на почтительном расстоянии от них следовали сотрудники КГБ из
"наружки". Генерал-лейтенант и Чурменяев-старший продолжали ездить вместе на
охоту и по ночам у костра, наевшись медвежьего шашлыка, обсуждали, как
ловчее вернуть блудного сына в лоно советской литературы. Когда благодаря
мне началась гласность и слежку за Чурменяевым прекратили, к нему подошел
человек в штатском и, представившись заместителем начальника оперативной
группы, смущенно попросил для личного состава надписать несколько
экземпляров романа, только-только переизданного "Посевом". Но не буду
забегать вперед...
Итак, мы допили пиво, и я предложил заказать еще несколько бутылок, но
денег у нас со Стасом больше не было.
-- М-да... -- сказал Арнольд, выгребая из карманов последнюю мелочь. --
Сволочи вы тут в Москве-то!
-- Почему сволочи? -- вяло полюбопытствовал я.
-- Все соки из России выпили...
-- А что ж, Москва не Россия, по-твоему? -- заступился за столицу Стас.
-- Нет, не Россия. Москва -- желвак на здоровом теле нации, --
отозвался Арнольд, тяжко вздохнув.
Он уже несколько раз пробовал перебраться в столицу, печатал объявления
в разделе "Междугородный обмен", даже фиктивно женился, но девица деньги-то
взяла, а потом выяснилось, что она и сама лимитчица, прописанная в городе
Орле. Пришлось разводиться...
-- Москва -- джунгли, -- продолжал Арнольд, -- другое дело -- тайга! Я,
мужики, когда белке в глаз попадаю, ощущаю то же самое, когда рифму хорошую
нахожу...
Мы со Стасом деликатно переглянулись: Арнольд работал корреспондентом в
газете "Красноярский зверовод" и белок, судя по всему, видел только в
клетках.
-- А бывалочи, -- не унимался Арнольд, -- сидишь у костерка, полешки-то
потрескивают, искорки в небо сигают, а на душе так хорошо, так стихоносно...
И строчки даже не сочиняются, а всплывают из сердца, как жуки-плавунцы из
придонной травки. Я хоть и прозу пишу, а вот тоже недавно сочинил. Сейчас...
обождите... Ага...
Арнольд профессионально помертвел лицом, вспоминая строчки. Стас и я
снова переглянулись и безмолвно договорились не повторять той ошибки,
которую давеча допустили с сюжетом Арнольдова романа. Если поэт, неважно --
столичный или провинциальный, читает за столом хотя бы одну свою строчку, он
уже не остановится, пока не вывалит вам на голову весь накопившийся в его
душе стихотворный мусор. Такие поползновения нужно давить в зародыше.
-- Ага, вот-вот... -- Лицо Арнольда начало угрожающе оживать.
-- А вот я, -- Стас резко перехватил инициативу, -- когда гляжу на
пыльные ряды книг в магазине, чувствую себя мальчишкой, вознамерившимся
ублажить ненасытное лоно Астарты...
-- Кого? -- огорченно переспросил Арнольд, еще надеясь, что почитать
ему все-таки дадут.
-- Та-ак, баба одна... -- пояснил высокомерный Стаc. -- Нам страшно не
повезло: мы живем в эпоху перенасыщенного культурного раствора. Тут недавно
ко мне в магазин Любин-Любченко заходил -- рассказывал. Это его теория. Чтоб
ты, Арнольд, понял, получается эдакая двойная уха!
-- Как не понять! -- закивал Арнольд.
-- Мы с вами жертвы набитых книжных полок, -- вздохнул Жгутович,
видимо, вспомнив о своем не изданном до сих пор сборнике.
-- Жертвы, -- согласился Арнольд. -- У меня об этом в романе тоже
есть...
-- Я даже не представляю, -- не уступал Стаc, -- что сегодня нужно
написать, чтобы тебя услышали?!
-- Я вот недавно написал! -- не унимался и Арнольд.
-- Ничего писать не надо, -- подыграл я Жгутовичу. -- Текст не имеет
никакого значения.
-- Абсолютно никакого, -- согласился Арнольд. -- Я вам сейчас об этом
рассказ прочитаю!
-- Что значит -- не имеет значения? -- не понял Стаc.
-- А то и значит: можно вообще не написать ни строчки и быть знаменитым
писателем! Тебя будут изучать, обсуждать, цитировать... -- развил я эту
внезапно пришедшую мне в голову мысль.
-- Цитировать? -- переспросил Стас.
-- Да -- цитировать! -- не отступал я, ибо пиво в больших количествах
делает человека удивительно упрямым.
-- Нонсенс!
-- Чего? -- не понял Арнольд.
-- Вы, конечно, можете меня спросить, -- все более воодушевляясь,
продолжал я, -- почему у классиков все-таки есть тексты? Отвечаю -- потому
что они были в плену профессиональных условностей: портной должен шить,
столяр -- строгать, писатель -- писать! Допустим, ты не читал Шекспира, а
это, в сущности, равносильно тому, как если б он ничего не написал. Но ведь
Шекспир все равно гений!
-- Все равно, -- согласился Арнольд.
-- Софистика! -- ухмыльнулся Стас.
-- Чего? -- не понял Арнольд.
-- Нет, не софистика, -- настырно возразил я. -- Софистика -- обман
ума, рассыпающийся при первом столкновении с действительностью. А я могу
доказать свои слова на практике. Я готов взять первого встречного человека,
не имеющего о литературе никакого представления, и за месяц-два превратить
его в знаменитого писателя!
-- Нонсенс! -- замахал руками Стас.
-- Чего? -- снова переспросил Арнольд.
-- Фигня! -- уточнил Жгутович.
-- Ах, фигня! -- возмутился я, и кровь с пивом бросились мне в голову.
-- Готов поспорить: первого встречного дебила за два месяца я сделаю
знаменитым писателем, его будут узнавать на улицах, критики станут писать о
нем статьи, и вы будете гордиться знакомством с ним!
Несм