Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
и не старше хозяйского
дедушки, еле живого от древности. А молодых-то мужиков в деревне не
осталось. Все воюют. Что ж делать?
В конце концов хозяйка вынесла партизанам несколько кружков мороженого
молока, чугун вареной картошки, две буханки хлеба и три копченые рыбины.
Авдей Петрович все это порезал, поколол, поделил. Уселся среди бойцов,
во главе стола, у все еще горящей лампы, как председатель.
И вот теперь, когда он скинул полушубок и расстегнул ворот на рубашке,
показав свою черно-коричневую шею, всем стало заметно, что он очень старый
старичок, совсем старый, что лет ему, на взгляд, может быть, сто, а может,
и того больше.
Убеждали в этом особенно его глаза - небольшие, но необыкновенно
глубокие, с запрятанным где-то на самом дне все еще живым, озорным
огоньком, будто разгоравшимся сейчас, в чахлом свете лампы. Повидали,
наверно, эти глаза на своем веку с чертову бездну всякого. И когда он
останавливает их на ком-нибудь, кажется, что он знает про этого человека
все и хочет еще узнать только какую-нибудь уж вовсе пустячную мелочь.
Никто не выдерживает долго его взгляда. Все или отворачиваются, или
опускают глаза. И всем почему-то неловко при этом, чего-то стыдно, хотя он
никого прямо не осуждает. Он спокойно пьет из блюдечка жидкий морковный
чай и говорит:
- Служил я верой и правдой двум российским государям. Был даже
унтер-офицером драгунского его сиятельства графа Голенищева-Кутузова
полка. Вот как. На конях, значит, ездил. Конный солдат был. Как говорится,
драгун. А теперь я окончательно пеший. Вот какое дело. И ничего...
Выпив кружку чая и наливая себе новую, он опять говорит:
- Зубы у меня, слава богу, целые. Ноги еще тоже хорошо ходят. Бог даст,
и эту войну отвоюю. А там видать будет, что будет. Помирать пока неохота.
Не вижу пока надобности помирать...
Старик Захарычев томится от желания тоже что-нибудь такое сказать. Но
долго ему не удается перебить Икринцева. Наконец он улучает такую
возможность, когда Икринцев закуривает.
- Ноги - это действительно значение имеют, - многозначительно поднимает
палец Захарычев. - А зубы... Я, например, свои зубы на кондитерском товаре
съел. Я кондитером служил. И теперь у меня своих собственных зубов
осталось восемь штук. Но я об них не тужу. Зубы завсегда можно новые
вставить. Допустим, золотые. Даже красивше. Вот я три штуки вставил еще в
шестнадцатом году. - И Захарычев оскаливается, чтобы все могли увидеть,
какие у него зубы.
Должно быть, ему хочется хоть в чем-нибудь проявить свое превосходство
над этим старичком Икринцевым, который вдруг не только завладел всеобщим
вниманием, но и как будто приобретает власть над людьми.
- А теперь уж, как белых разобьем, я остальные вставлю, - продолжает
Захарычев. - Тоже обязательно золотые. Такая у меня мечта...
- Не богатая мечта, - замечает Икринцев и прячет в жиденьких усах
усмешку. - Ну что ж, каждый сам в свою силу мечтает. - И, подкручивая
фитиль у лампы, смотрит, щуря выцветшие глаза, на племянника. - Ты бы,
лобанчик, сходил на деревню, поспрошал керосинчику. Может, у кого
найдется. У наших хозяев, вон видишь, я испытывал - нету.
Лампа, на удивление, все еще горела, но все хуже и хуже.
Ванюшка Ляйтишев оделся и вышел на улицу.
Захарычев, скрыв обиду, снова заговорил о преимуществах золотых зубов
над костяными, настоящими. Но его никто не слушал. Да и он, видимо, понял,
что тема эта не ахти какая важная. И замолчал.
Вскоре лампа потухла.
Впотьмах люди опять сидели угрюмые, разобщенные. Семка Галкин снова
залез на печку и, повозившись недолго, кажется, задремал.
Старик Захарычев в углу стал тихо читать молитву, готовясь ко сну.
Остальные продолжали сидеть за столом, хотя чай давно был допит. Сидели
и молчали.
Авдей Петрович вспомнил:
- У меня, ребята, есть книга хорошая. Братья Гримм. Сказка. Я ее
постоянно с собой ношу. Вот бы почитали сейчас!
Авдей Петрович вынул книжку из сумки. Она была аккуратно завернута в
клеенку. Он развернул ее. Но читать было невозможно - темно.
Авдей Петрович вздохнул. И за ним вздохнули все. И Семка Галкин
вздохнул на печке. И старик Захарычев. Хотя каждый вздохнул, может быть,
по своему поводу.
В это время дверь, неплотно закрытая, отворилась, и в темноту опасливо
вошла девушка, укутанная в шаль.
- Здравствуйте, солдатики, - сказала девушка голосом нежным и
доверчивым.
Из темноты, однако, никто не отозвался.
- Не "солдатики", - наконец медленно проговорил Семка Галкин с печки, -
а "товарищи военные". Надо знать...
- Ну, военные, - поправилась девушка и уселась на табуретку, которая
была ближе к двери. - Я к вам зашла на минутку. Может, вы мне чего
присоветуете?
Человек пять сразу окружили девушку, разглядывали ее. Но она сидела не
шевелясь и не раскутываясь, робкая, должно быть очень молодая.
- Я к брату сюда приехала, - несмело рассказывала она. - А брата нету.
Он, говорят, к партизанам ушел. А я сама из города Красноярска приехала. Я
там модисткой работаю. Ну куда мне теперь деваться?
Девушка склонила голову, пошевелила шаль. Похоже, утерла или смахнула
слезу.
Суровые сердца дрогнули.
Семка Галкин поспешно слез с печки.
Старик Захарычев предложил девушке:
- Да ты раздевайся, чего же... Можешь пока остаться у нас. Погреешься.
Покушаешь вот, чего у нас тут есть, - показал он на стол.
- Боюсь я, товарищи военные, - жалобно сказала девушка.
- Кого же ты боишься?
- Вас боюсь, товарищи военные. Вдруг вы меня обескуражите...
- Ну уж, обескуражим! - возмутился старик Захарычев. - Что мы, звери
какие-нибудь, что ли?
И Авдей Петрович вмешался в разговор:
- Ты, девушка, не опасайся. Мы ведь не японцы какие и не кто-нибудь. Мы
есть красные бойцы, партизаны. Разве мы можем себе такую глупость
позволить?
- Вы-то, видать, старичок, - ответила девушка тоненьким голоском. -
Вас-то я нисколечко не боюсь. А вот эти, которые помоложе...
Авдей Петрович заметно обиделся, отошел к окну, замолчал.
Другие продолжали уговаривать девушку снять шаль, попить еще теплого
чайку. Это с мороза хорошо - отогреть душу.
Но девушка была непреклонна.
Тогда Семка Галкин сказал:
- За всех я, конечно, не могу говорить и тем более ручаться. Но за себя
я отвечаю. Залезай вон на печку, там тепло, уютно. Я даю тебе честное
политическое слово, что я тебя не обижу. Я сознательный...
И горло его сжал спазм, голос задрожал.
Но девица только хихикнула.
Семка Галкин, однако, не обиделся и не отошел от нее. Дрожа всем телом,
он стал шептать ей что-то на ухо.
Девушка доверчиво наклонила к нему голову. Потом вдруг слегка отвернула
шаль и сказала довольно громко:
- Если б вы меня полюбили, тогда другой разговор...
- А я тебя полюблю, - жарким шепотом пообещал Семка. - Я даю тебе
слово...
- Все равно, - вздохнула девушка. - Военным никак нельзя верить.
Сегодня вы здесь, а завтра опять же в другом месте. И, во-первых, я не
допускаю, что вы можете меня полюбить с первого взгляда...
Семка снова стал шептать ей в ухо что-то такое, чего не могли
расслышать даже те, кто ближе всех стоял к ним. И опять сказал вслух:
- Я даю тебе слово. Я же сам из Иркутска. Я ничего не скрываю...
Но и после этих горячих заверений девушка не сдвинулась с места и еще
плотнее укуталась в шаль.
В избе стало тихо, как-то особенно тихо.
И в тишине, как выстрел, прозвучал плевок Авдея Петровича.
- Где ж он, песий сын? - сказал Авдей Петрович про племянника и снова
плюнул. - Глядите, как облепили девицу! Глядеть даже некрасиво. Срам...
И отвернулся к окну.
Девушка по-прежнему сидела на табуретке.
Семка Галкин опять зашептал ей что-то на ухо.
Авдей Петрович надел полушубок, стал подпоясываться.
- Пойду поищу его, поросенка. Где он может быть?
И только Авдей Петрович взялся за дверную скобу, как девушка вынула
из-за пазухи бутыль с керосином и протянула ему.
- Вот вам, дядечка.
Потом она сбросила с себя шаль, распахнула полушубок. И все увидели
Ванюшку Ляйтишева.
- Ах ты, подлая душа! - огорчился Авдей Петрович. - Даже родного дядю
не пожалел, охальник! Говорит: "Вы, старичок, я вас не опасаюсь". Вроде,
получается, я совсем уж не опасный и никуда не гожусь?..
И не мог сдержаться, захохотал, когда захохотали все.
Семка Галкин, сконфуженный, растерянный, полез на печку.
- А чего он говорил тебе на ухо? - спросил Ванюшку старик Захарычев,
кивнув на Семку.
- Это секрет, - сказал Ванюшка. - Я чужих секретов не выдаю.
Отдышавшись на печке, Семка тоже засмеялся, как бы желая оправдаться.
- Мне сперва подумалось: может, действительно это модистка? Ну и что ж
особенного?
- А уверял, что никогда не полюбишь меня, - напомнил Ванюшка. - А ведь
без малого почти что полюбил...
Авдей Петрович опять зажег лампу.
В избе стало светло, просторно и весело. Общий смех взбодрил людей,
освежил.
- Прямо как спектакль устроил, - похвалил Ванюшку сердитый Енотов. - Не
хуже, как я в Благовещенске видел, в городском саду, еще при царе. Тоже
там один все переодевался.
А Ванюшка уже при свете лампы прошелся по избе, подражая девичьей
легкой походке, и пропел девичьим голосом:
Эх, подружка моя,
Что же ты наделала!
Я любила, ты отбила,
Я бы так не сделала.
При этом он помахивал над головой воображаемым платочком, смешно сгибал
колени и обиженно вытягивал губы.
Все снова смеялись. И дядя смеялся.
А когда немного улеглось веселье, старик Захарычев, глядя на Ванюшку,
сказал Авдею Петровичу:
- Артист.
- А что вы думаете? - не скрывая гордости, ответил Авдей Петрович. -
Свободно может быть артистом. Ведь не все же артисты от бога приехали,
некоторые и пешком пришли...
- Это совершенно верно, - подтвердил старик Захарычев. - Очень просто
может даже знаменитым артистом стать. Если его учить по-настоящему. А
почему же? Будет артистом, как, допустим, этот самый...
- Как Шаляпин, что ли? - спросил Енотов.
- Нет, зачем! Я другого хотел сказать. Этот... Ну, его еще на коробках
папиросных рисовали... Ну, как же его?..
Но фамилию этого артиста так и не смогли вспомнить.
За окном послышались частые выстрелы.
Авдей Петрович и Ванюшка первыми вышли на улицу. За ними поднялись и
остальные.
Это небольшой белогвардейский отряд, заблудившийся, как выяснилось
потом, сбил наше сторожевое охранение и вошел в деревню.
Бой продолжался часа два и затих так же внезапно, как начался.
Белогвардейцев удалось окружить, хотя они и оказали сопротивление.
Пленных заперли в поповском сарае около церкви, выставили охрану. И
партизаны снова разбрелись по избам.
- А где же лобанчик? - встревожился Авдей Петрович, вернувшись в избу.
- Никто не видел моего племянника Ванюшку?
Ванюшка лежал на снегу в овраге и корчился в муках, раненный в живот.
- Как же это тебя угораздило? - наклонился над ним Авдей Петрович. -
Все почти целы, а ты...
- Вот так, дядечка, получилось, - виноватым голосом ответил Ванюшка,
преодолевая нестерпимую боль.
Его подняли, принесли в избу.
Местный фельдшер, сухопарый человек в латунных очках, осмотрел рану,
сказал, что в его практике это исключительный случай, но все-таки сделал
перевязку и пожалел, что Дудари опять захватили белогвардейцы. А там, в
Дударях, живет старинный фельдшер Зуев Егор Егорыч, который может делать
даже хирургические операции. Но сейчас в Дудари не добраться - и далеко и
страшно. И еще с вечера был слышен взрыв - это, говорят, белые взорвали
мост под Дударями. По льду же теперь, пожалуй, не пройти. Лед не крепкий.
Март месяц на исходе. Последние морозы. Скоро весна.
Фельдшер все это говорил, стоя у топчана, на котором лежал Ванюшка.
- А в чем дело? - вдруг сказал Семка Галкин. - Я схожу в Дудари, если
меня Базыкин отпустит. И если вы записку дадите к этому Зуеву, - обратился
он к фельдшеру. - Я могу его привести сюда. Неужели же он откажется пойти
со мной, если такое дело и он является тем более работник медицины?
- Зуев-то бы пошел, я его лично знаю, и записку я напишу, - пообещал
фельдшер. - Но ведь я же говорю, и вы сами знаете, в Дударях белые...
- А в чем дело? - опять сказал Семка Галкин. - Раз я говорю - могу,
значит, я сделаю. - И, помедлив, добавил: - Только пусть еще кто-нибудь со
мной пойдет, чтобы я не оробел в случае чего...
- А говорил, что обратно этой дорогой через тайгу ни за что не пойдешь,
- напомнил Захарычев. - Ведь другой-то дороги нету...
Но Семка ничего ему не ответил, пошел искать Базыкина, чтобы спросить
разрешения пойти в Дудари. И Енотов с ним пошел.
- Боевой, оказывается, парень. И не обидчивый, - поглядел ему вслед
Авдей Петрович.
И повернулся к племяннику.
- Лобанчик, слышишь? Этот паренек - Галкин, что ли, - за доктором хочет
идти в Дудари? Слышишь?
Ванюшка лежал с закрытыми глазами. Он уже ничего не слышал. А Авдею
Петровичу хотелось, чтобы племянник обязательно узнал, каким хорошим
парнем оказался этот Семка Галкин. И он несколько раз повторил над
Ванюшкой одни и те же слова.
Наконец Ванюшка открыл глаза.
- Не надо, - сказал он твердо и решительно, собрав, может быть, все
силы. - Не надо. Белые его повесят в Дударях. А мне это не надо. Не надо
доктора. Не успеет он.
В избу набилось теперь много бойцов, но к топчану Ванюшки их не
допускали. Он лежал на хозяйской половине. Хозяйка подсунула ему под
голову две подушки. Вскоре, вместе с Семкой Галкиным и Енотовым, пришел
командир Базыкин. Он попросил фельдшера еще раз осмотреть раненого.
Фельдшер осмотрел и развел руками.
- Безнадежно, - вздохнул он, выйдя на другую половину избы. - Я даже не
понимаю, как он еще живет. У него все разрушено внутри. Посылать за Егором
Егорычем, по-моему, бессмысленно. Неоправданный риск...
Не верить фельдшеру было нельзя.
Базыкин постоял подле Ванюшки, потрогал его выпуклый вспотевший лоб,
сказал:
- Жалко. Золотой парнишка. Очень жалко.
И ушел. Против смерти ничего не мог сделать и Базыкин. Никто ничего не
мог сделать.
И только Семка Галкин не поверил фельдшеру. Семка стоял у топчана,
видел, как мучительно морщится Ванюшка, как неслышно шепчет что-то
побелевшими губами. И все-таки Семка ждал, что вот сейчас Ванюшка вдруг
откроет глаза, засмеется и скажет, что все это шутка. Просто он хотел всех
обмануть, будто умирает, а на самом деле и не собирался умирать.
Семка стоял у топчана и напряженно ждал, что Ванюшка вот сию минуту
откроет глаза. И глаза Ванюшки действительно открылись. Он увидел Семку и
сначала захрипел. Или что-то забулькало у него в горле. А потом он ясно,
но очень тихо сказал:
- Шаль я ночью приносил. Модистку показывал. Это я у попадьи шаль взял.
Отдайте, пожалуйста. А то она подумает...
И опять закрыл глаза.
- Я сейчас сбегаю, отнесу, - заспешил Семка.
Авдей Петрович наклонился над племянником.
- Услужить тебе хочу, лобанчик. Может, хочешь чего?
- Пить мне, - попросил Ванюшка, не открывая глаз. - Скореичка дайте
попить.
- Сырой-то сейчас, пожалуй, нельзя, - задумался дядя.
- Можно, - прошептал, как по секрету, племянник, - помираю я.
Дядя принес из сеней в ковшике холодной воды и, подложив свою
темно-коричневую ладонь под затылок племяннику, поддерживал его вспотевшую
голову, пока он пил.
Ванюшка выпил всю воду, не отрываясь, вздрогнул, вздохнул с
удовольствием всей грудью и через полминуты умер.
И в этот момент, когда он умер, в сенях раздался хохот.
Это Енотов рассказал только что зашедшим бойцам, как Ванюшка Ляйтишев
ночью показывал модистку из Красноярска.
- Тише вы, дьяволы! - зашипел старик Захарычев. - Человек помер...
Все притихли. Кто постарше, сняли шапки.
- Пусть смеются, - сказал Авдей Петрович Захарычеву, - не мешай им -
они солдаты...
А сам сел в углу на хозяйский, окованный полосками жести сундук и
заплакал, упрятав лицо в мохнатую лисью шапку.
Ванюшку похоронили в тот же день к вечеру на взгорье, на сельском
кладбище, вырыв в мерзлой земле небольшую, по росту его, могилу. Гроб ему
сколотил из каких-то японских ящиков, брошенных здесь японцами, сам Авдей
Петрович. Другого материала для гроба не было.
А на рассвете следующего дня весь отряд передвинулся на Вятскую заимку,
чтобы там соединиться с отрядом Субботина и начать наступление на Дудари.
И на Вятской заимке во время ночевки бойцы опять вспоминали эту модистку
из Красноярска, как ее показывал Ванюшка Ляйтишев. И опять смеялись.
И никто, даже дядя, не вспоминал вслух о смерти Ванюшки. Будто смерти
этой вовсе и не было. Будто просто Ванюшка Ляйтишев задержался по делам в
той таежной деревне, которая называется Журиловка.
Она лежит, эта Журиловка, у самого края тайги, близ некрупного
сибирского города Дудари.
Переделкино, весна 1940 г.
Павел Нилин.
Мелкие неприятности
-----------------------------------------------------------------------
"Сочинения в двух томах. Том второй".
М., "Художественная литература", 1985.
OCR & spellcheck by HarryFan, 17 May 2001
-----------------------------------------------------------------------
Ко мне уже садился пассажир, когда я через ветровое стекло увидел
Федора Прокопьича. Правда, я не сразу определил, что это и есть Федор
Прокопьич, но сильно заинтересовался в том смысле, что мне откуда-то очень
знакомый этот старичок.
А пассажир уже теребит меня за рукав, что, мол, поедем, поедем, мне,
мол, некогда. Но меня вдруг как ниткой потянуло к старичку, и я вылез из
машины.
- Федор Прокопьич, - говорю, - это вы ли?
И во второй раз кричу эти слова почти прямо в ухо ему.
- А в чем дело? - откликается он и этак близоруко и почти что испуганно
оглядывает меня. - В чем дело?
- Да вы, - говорю, не тревожьтесь. Я только спрашиваю, не обознался ли
я. Вы ли будете Федор Прокопьич?
- Ну я. А в чем дело?
- Да ничего особенного, - говорю. - Просто я Стасик. Неужели вы меня не
узнаете? Фомичев Стасик.
- Стасик? - Он поправляет очки одним пальцем. А в руках у него две
коробки - большая с чем-то и малая, наверно с обувью. Понятно, что он
вышел из ЦУМа и пережидает поток машин, чтобы перейти на ту сторону, к
Большому театру. - Какой Стасик?
- Обыкновенный, - уже смеюсь я. - Фомичевой Матрены Семеновны сын.
- Фомичевой? - вытаращивает он глаза. - Зовут-то тебя как?
И тут я понимаю, что он уже совсем старый. Да и неудивительно - больше
тридцати лет прошло с тысяча девятьсот сорок второго. Да и тогда, в сорок
втором, ему шло уже хорошо за сорок, а может, и за пятьдесят, кто его
знает. А мне в ту пору еще не было шестнадцати.
- Стасик, - говорю, - меня зовут, Федор Прокопьич. Я же вам уже
объяснил...
- А-а, ну теперь все понятно, - наконец-то, должно быть, раскумекал он.
И спрашивает: - А здесь-то, в Москве, ты чего делаешь?
- Да вот, видите, на машине работаю. Одним словом, такси. Желаете, я
вас куда нужно отвезу.
А пассажир этот, который сидит в моей машине на переднем месте, уже из
себя выходит.
- Прекращайте, - говорит, - вашу дешевую торговлю. Мне, - говорит, -
ехать надо.
Меня, конечно, задели эти слова. И я говорю пассажиру:
- Извините, гражданин. Торговля тут ни при чем. По закону я, наверно,
должен бы вас отвезти. Но я встретил, вот видите, дорогого мне человека,
может, больше даже, чем родственника, и должен