Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
-то Тамару. Я бежала теперь домой с работы просто
сломя голову, чтобы поскорее увидеть внука, взять его на руки.
Я хотела, чтобы его назвали Николаем, хотя бы потому, что я сама
Антонина Николаевна. Но Виктор придумал ему имя - Максим. Ну Максим так
Максим. Какая разница? Мальчик получился красивый - крупный, с веселыми,
даже чуть озорными голубыми глазами, как у того Виктора, который сбежал и
которого бы полагалось мне забыть навсегда, но он, верите ли, снился мне
много лет чуть ли не каждую ночь. Ну не сам лично, отдельно, а как бы
смешавшись впоследствии с Ашотом и с Алексеем Ивановичем, которые вошли в
мое сердце позднее.
Я сняла с книжки не одну сотню, как просила Тамара, а почти все, что
было у меня, потому что вижу, у этого Виктора, отца Максима, только и
хватило сил - придумать имя ребенку, а коляску и весь остальной приклад
надо как-то добывать.
- Все-таки что же он предполагает делать? - насмелилась я спросить
однажды Тамару о ее супруге. - Ведь надо бы чего-то делать...
- А он делает, - сказала она. - Но это не вашего ума дело. Он,
понимаете, творческий работник. И вам же будет стыдно, когда он что-нибудь
такое создаст.
Не могу понять, почему же мне-то должно быть стыдно? Да пусть он,
думала я, создает что хочет на доброе свое здоровье.
Всячески я старалась ему угодить. Все-таки это же не кто-нибудь, а муж
моей дочери и отец моего внука. А что он там делает за закрытой дверью - и
действительно не мое дело. И не мое дело, что он нигде на службе не
состоит и поэтому не имеет нормального заработка. Это уж, кажется, их с
Тамарой дело. Но опять же, не могла я не переживать, что Тамару, хотя и
похвалили один раз в "Вечерней Москве", а зарплаты-то ее одной на все
семейство все равно не хватало.
Тем более у них, то есть у Тамары с мужем, постоянно гости. И все народ
отборный: этот художник, тот музыкант, этот, опять же, чуть ли не поэт.
Замечала я, однако, по некоторым данным, что все они - и молодые, и,
как Виктор, уже не очень молодые, - тоже не шибко укрепились в жизни. И
хотя многие из них нравились мне, но отчего-то некоторых мне постоянно
было жалко.
Наварю я другой раз большую кастрюлю борща с салом, с фаршем, накрошу
туда еще сосисок. Едят, хвалят и меня приветствуют.
Ругали они все больше своего брата - артистов, режиссеров, поэтов.
А когда выпьют, хвалили чаще всего зятя нашего - Виктора. Вот, мол, кто
мог бы по-настоящему сыграть Улялаева, но бездарности, мол, преграждают
путь. Кто уж этот Улялаев, - но я часто о нем слышала.
Гости Виктора, бывало, хорошо едят, аж душа радуется, глядя на них. И
Виктору я по забывчивости наливаю борща, но Тамара сейчас же, даже с
какой-то злостью кричит мне через стол, что, мол, пора вам, мама, давно
запомнить, что Виктор первое не ест.
А это значит, ему надо положить два вторых, чтобы он наелся. Все-таки
он мужчина. Ему требуется питание. И надо учесть, что картошку он не ест.
И макароны, и хлеб, и кашу тоже. У него диета. Словом, как у народного
артиста. И он, наверно, чувствует себя как народный артист. Но нам-то,
окружающим его - Тамаре и мне, - это почти что не под силу.
Правда, грех мне еще жаловаться на недостаток сил. Все-таки я женщина,
без хвастовства могу сказать, - хорошего здоровья.
В субботу и в воскресенье, вместо того чтобы с соседками переколачивать
ерунду или смотреть, опять же, у соседей с утра до ночи телевизор, я,
почти что играючи, вымою в двух жэках подъезды и еще за эти два дня зайду
в два-три дома убраться в квартирах.
Десятка одна, другая, третья никогда не бывают лишней в любой семье. А
в нашей они сгорают как на костре. Хотя соседки, глядя на меня, вроде
завидуют. И до чего, мол, ты жадная, на деньги, Антонида, - даже в
выходные дни берешься за дела, не жалея сил и здоровья. Но ведь не будешь
всем все объяснять, какие обстоятельства меня вынуждают и почему я каждый
час взвешиваю.
Тамару я к таким делам не приучала. Я считала, что она должна
приобщиться к деликатным умственным занятиям. И внушала ей с детских лет
только одно: твое, мол, дело учиться, а дальше - понятно, все придет к
тебе само собой.
В детстве, лет четырех, она пристрастилась было шить куклам платья.
"Дай мне, мама, нитку, иголку и ножницы". А я боялась, что она нечаянно
уколет себя или иголку проглотит. Но она все-таки что-то такое шила.
А сейчас чуть ли не пуговицу пришить - идет в ателье. И несет туда эту
самую пятерку или десятку, которых в доме постоянно не хватает и которую
негде взять, если не работать еще где-нибудь. Но многие теперь считают как
бы зазорным для себя браться за черновую работу, находясь, тем более, на
службе. Не понимаю, то ли очень гордыми мы все отчего-то стали, то ли еще
что-то с нами происходит.
Вскоре после рождения внука прибыл с Урала папаша Виктора, на мой
взгляд, культурный и не очень еще старый мужчина, но уже пенсионер, бывший
заводской мастер, теперь работающий в какой-то мастерской без потери
пенсии.
- Сын, - говорит, - не писал нам и не давал своего адреса до тех пор,
покуда не прославится. Но мы с женой поняли, что нам этого, то есть славы
его, может быть, совсем никогда и не дождаться. А он, как ни вертеть, дитя
наше. И без славы он все равно нам дороже всего. Дороже даже нас самих...
Виктор был почему-то недоволен приездом отца. Хотя деньги взял, что
привез отец. Разговаривал с отцом очень грубо, тоже как Тамара со мной, в
том тоне, что, мол, кто ты и кто я и для чего ты явился? И что все, мол,
вы можете понимать только материальный интерес: набили кое-как брюхо - и
довольны.
А со мной отец Виктора разговаривал сердечно и чуть ли не слезно
жаловался - упустили, мол, мы парня еще в самом нежном возрасте. Забил,
мол, он себе в башку только одно: хочу быть артистом. И мы с матерью, -
она библиотекарь, - сперва поддерживали его в этом плане: водили в театр,
приглашали даже на дом артистов, ну, не из сильно знаменитых, но все-таки
вполне толковых, которые, представьте себе, находили в нем способности. Но
сам я, говорит отец, имел другую идею. Я хотел и мечтал дать ему в руки
сначала крепкое какое-то ремесло, чтобы он имел навсегда свой надежный
кусок хлеба, а потом уж, думал я, пусть он выбирает, что хочет: хоть
театр, хоть кино, хоть там еще что. Я, рассказывает, папаша, старался
приохотить его в первую очередь к своему заводскому делу. Тем более было
ему уже почти что пятнадцать лет. И в школе он учился не ахти как отлично.
Наверно, его отвлекали эти театральные мечты и думы. А у меня, в моем
детском возрасте, все было по-другому, говорит отец. Я, говорит, будучи
фабзайцем в железнодорожных мастерских, после работы, идучи домой, даже
чуть, будто нечаянно, подмазывал себе сажей лицо, чтобы все видели, что
идет не кто-нибудь, а - рабочий класс. Виктор же, напротив, как раз этого
и стеснялся. Ну, как же, его товарищи кто на газетного журналиста
готовится, кто в поэты стремится. И в газетах, и в детских книгах, которые
мать приносила ему, писалось только о людях редких, возвышенных профессий.
А тут нате - он, Виктор, всего только, получается, рабочий. Нет уж, если
работать, так в театре, хоть кулисы и занавесы переносить, стулья
переставлять. С этого и начал. А потом его стали уже натаскивать на
артиста - сначала, правда, в самодеятельности. И, представьте, хвалили.
Хотя он сильно кричал на сцене, то есть очень переживал. Но девушкам это
нравилось. И в газете появились заметки три, в которых, между прочим,
отмечалось, что вот, мол, сын рабочего и сам рабочий проявляет и так
далее. Но кое-кто из его друзей уже прорвался в Москву. И Виктору как бы
нельзя было отставать. А тут, в Москве, все, оказывается, по-другому. И,
похоже, потерялся человек. А он, как ни думать так и сяк, - сынок мой и у
меня, понятно, болит душа.
Говорил мне все это отец Виктора на бульваре при памятнике Гоголю. И,
говоря так, часто переходил на шепот, будто страшась, чтобы прохожие не
узнали, что случилось с сыном его. А потом сказал, вставая:
- Ну, что ж теперь делать - случилось и случилось. Завяз человек.
Теперь хоть внука нашего Максима надо уберечь от соблазнов ненужных и
пагубных. Насчет денег я так решил. Пока жив, пенсию свою буду Виктору
переводить. Нам с женой и того, что мы зарабатываем, хватит. А там видно
будет. Может, Виктор еще уцепится за что-нибудь. Я иногда даже твердо
надеюсь, что обязательно уцепится. Ведь должен же он уцепиться...
Отец Виктора недолго погостил у нас и опять уехал к себе - на Урал. И
вот в это время, когда он уехал, Тамара мне сообщила, что к ним или к нам
- уж не знаю, как лучше понимать, должен в воскресенье прибыть Еремеев.
Это как будто большой человек в театральном деле. Знакомый Виктору еще по
Уралу.
- Надо будет его хорошо принять, не поскупиться, чтобы он видел, что мы
не нищие, - сказала Тамара. - Тем более отец Виктора привез деньги.
Попробуй, мама, сделать все как следует...
Ну, конечно, если мне дано было такое поручение, я развернулась вовсю.
Тут борщом, понятно, не отобьешься. Наготовила я всего, что позволили
средства и возможности.
И Еремеев, правда, приехал. Высокий, будто красивый мужчина с очень
нервным, сильно помятым лицом.
Вот сколько я живу на свете, никто никогда ни при каких обстоятельствах
не только не целовал мне руку, но не часто и здоровался со мной за руку.
А этот Еремеев, войдя в нашу квартирку с низким потолком, вот этак
развернулся и поцеловал мне вот именно руку, отчего я в первую минуту не
знала, куда девать себя. Ведь все-таки я женщина, можно сказать, дикая,
без особого образования, хотя и была одно время членом месткома. И вдруг
такой человек, как Еремеев, которого я лично и неоднократно видела в
телевизор, целует мне руку, вот с таким поклоном и даже стучит каблуками.
Этого я, конечно, никогда не забуду.
Еремеев приехал не один. С ним еще были два артиста. "Для хора", - как
он сам выразился шутя. Но они все время молча выпивали и закусывали. И
только когда сам Еремеев заметно хорошо выпил и начал говорить про
какого-то Улялаева, которого может сыграть в Советском Союзе только один
Виктор, они, эти двое, стали с шумом поддакивать, говоря, что Виктор, это
сразу видно, - железный человек, что он железно чувствует правду жизни,
что он прямо-таки типичный Улялаев.
И откуда взялся, удивляюсь, этот Улялаев? И кто он такой? А может, и не
Улялаев. Может, я что-нибудь перепутала. Но я так поняла, что есть
какая-то для театра или для кино очень важная роль, которую способен
сыграть только наш Виктор.
- ...Просто на днях буду пробовать тебя на Улялаева, - пообещал
Еремеев, еще не очень выпивший. - Очень ты где-то греешь меня.
Еремеев, похоже, волновался, глядя на Виктора, и пил стопку за стопкой,
уже не сильно закусывая. И при этом все время говорил, что ему пить
нельзя, что у него больная печень и что врачи ему просто категорически
запретили выпивать, но изредка он все-таки позволяет себе, чтобы не
разрушать компанию. А то, мол, некоторые теперь говорят, что ты зазнался,
Еремеев. У него же такая видная работа и в театре, и в кино, и на
телевидении.
Мне понравился Еремеев внешностью и разговором. Вот это уж
действительно артист, ничего не скажешь - все данные при нем.
Прошел, однако, год, а он так больше и не появился у нас. И, наверно,
не вспоминал о Викторе.
Видели мы Еремеева после этого только в телевизор. Играл разведчика,
потом какого-то немолодого, утомленного профессора. Но это уже не имело к
нам никакого отношения.
- Халтурщик, - сказал Виктор, посмотрев на него в телевизор. - Все у
него вторично и третично. Нет своего подлинного творческого лица...
Тамара между тем родила второго ребенка, опять замечательного мальчика,
уже похожего, как говорили, на меня (а я все-таки не уродка). Назвали
мальчика на этот раз Николаем, но не в честь моего отца, а в честь отца
Виктора, который так и называется Николай Степанович. И хотя он не часто
приезжает в Москву, но деньги на содержание семейства сына, то есть свою
пенсию, полностью переводит, как обещал, ежемесячно.
Говорят, что до тридцати лет время идет медленно, и не очень заметно, а
после тридцати стучит, как счетчик на такси. Я это хорошо чувствую. И
вижу, как все меняется вокруг меня - и в хорошую сторону и в не очень.
Уже и некоторые из тех товарищей Виктора, что ходили к нам, постепенно
уцепились за что-нибудь. Один - вдвоем с товарищем - нарисовал картину "У
огненных печей", о чем даже было в газете. Другой удачно снялся два раза в
кино - в толпе. Третий еще чего-то такое сотворил. Ведь работы много.
Работай сколько хочешь. Но чего греха таить, не все, - я давно замечаю, -
далеко не все хотят работать. Даже за умственную работу не многие с охотой
берутся.
И наш Виктор все раздумывает. Не сказать, что он лодырь. Целый день он
читает какие-то книги и даже что-то пишет, но все это - на дому и без
последствий.
- А вам что - хотелось бы, чтобы я в торговую сеть пошел? - огрызнулся
он однажды, услышав мой разговор с Тамарой. - И чтобы у вас все было? И
чтобы вы были довольны.
Правда, в неделю раз или два он ездит на киностудию часа на два, на
три, но толку - чуть. Не приносит это ему никакого заработка.
А время идет. И уходит. Скоро уже дети его в школу пойдут.
- ...Вы понимаете или нет, что такое сила воли? - спросил меня отец
Виктора, когда мы сидели тогда вечером на бульваре у памятника Гоголю. -
Сила воли - это такая вещь, без которой человек - не человек. А где ее
взять, если ее нету, этой силы воли? Виктора, например, только она могла
бы спасти и вывести из этого туманного его состояния. Он сейчас, может,
рад был бы бросить все эти детские затеи и пойти на какую-нибудь
нормальную работу. Не дурак же он от рожденья. Но силы воли ему не
хватает. Не хватает силы воли, чтобы оторваться от нынешнего своего
состояния, подавить свою гордыню и заняться каким-то обыкновенным делом,
чтобы дети его впоследствии тоже видели, что их отец на своем месте. Ну,
словом, чтобы дети, как положено, уважали отца. А то ведь что-то опасное
получается. Даже чрезвычайно опасное...
И я, слушая отца Виктора, почти точно так думала, только другими
словами. И тревожилась все сильнее. И уж не о деньгах тревожилась, которые
все время будут нужны в семье, а еще о чем-то, что, может быть, и не
полностью понятно мне.
И Тамара, точно поддакнув моим мыслям, как-то вечером в хороший час,
укладывая детей, сказала:
- Вот ты, мамочка, я вижу, другой раз дуешься на Виктора, что он не
работает, как все. А это оттого ты дуешься, что не понимаешь, не можешь
понять творческих людей, людей искусства. А Виктору сейчас нужен, может
быть, один толчок - и он пойдет в гору. Теперь ведь ничего не делается за
так, то есть даром. Надо кого-то как-то заранее поблагодарить, угостить. А
у нас нет возможности. Мы не можем пригласить даже очень необходимых
Виктору людей. Есть, например, такой Карен Альбертович, он бы с
удовольствием к нам пришел. И Виктору была бы обеспечена крупная роль в
кино. Но надо его принять с большим размахом, угостить как следует. Так
считает наш знакомый некто Гвоздецкий...
- Ну, что же, - сказала я. - Разве мы плохо приняли когда-то Еремеева?
Да я с большим удовольствием в любое время. Напеку пирогов даже с
палтусом...
Тут Тамара засмеялась, как заплакала:
- Ну кому, мама, нужен твой палтус? Если мы пригласим двух-трех людей,
от которых сейчас буквально зависит судьба Виктора, то, конечно, не в нашу
халупу, а хотя бы в "Дельфин"...
- В "Дельфин, - почти испугалась я, - но это же, наверно, большие
деньги?
- Не такие уж большие, - сказала Тамара. - Но все-таки придется,
вероятно, пойти на жертвы, если мы хотим добиться чего-то. Карен
Альбертович человек не простой. И с ним будут человека два. Может быть,
даже Ева Григорьевна заедет. И нас трое. Виктор хочет, чтобы и ты была. Он
обязательно хочет, чтобы ты была. Он вообще-то ведь к тебе хорошо
относится...
- Но я никогда не была в ресторане. И надеть мне нечего, - призналась
я.
- Ну это ничего, ты, слава богу, не актриса, но зато посмотришь в
ресторане живых артистов, - опять засмеялась Тамара. - Главное, чтобы
Виктор был одет прилично. А я не могу никак выкроить хоть несколько рублей
ему на белую рубашку. Ему так идет все белое. Но он совершенно не думает о
себе. Говорит: Лев Толстой ходил и босиком. Но в наше время такое не
поймут. Надо что-то продумать относительно денег для ресторана. У тебя уже
ничего нет? - посмотрела на меня с надеждой Тамара. И покраснела.
- Что-нибудь придумаем, - сказала я. - У меня завтра зарплата и премия.
- Значит, ты сможешь, мамочка, нам одолжить? Значит, я могу успокоить
Виктора? Как я люблю тебя!
Отказать бы я все равно не могла. Но на мое и всеобщее наше счастье,
опять приехал из Алапаевска дня на три отец Виктора и, как всегда, с
деньгами. Вот эти-то деньги плюс моя премия и пошли на ресторанную
встречу. Честно говоря, я не думала, что пойдет столько денег.
"Дельфин" - это недавно открытый ресторан-поплавок на нашей полноводной
реке. Мне очень понравилось там. И, наверно, навсегда запомнится тот
вечер. Хотя он и начался почти с огорчений и закончился тоже, как
говорится, без большого энтузиазма.
Вместо тех, кого звали и кого ждали, явился только этот некто
Гвоздецкий Юрий Ермолаевич, не молодой, очень полный, как бы о двух шарах
- на горбу и на животе - в просторных полосатых брюках, в сопровождении,
как и Еремеев тогда, двух угрюмых молодых людей с черными бородами.
- Это Эдик и Мика, - представил Гвоздецкий молодых людей. - А Карен
Альбертович и Ева Григорьевна, к нашему сожалению, не смогут быть. У них
сегодня и завтра симпозиум с югославами. Но они передают привет...
"Привет, это уже неплохо", - подумала я, очень обрадованная и музыкой,
что заиграла сейчас же, как мы вошли на трап, и душистой прохладой на
реке, по которой только что прошлепал, подымая волну, красивый белый
теплоход в разноцветных огнях и флажках.
Мы уселись все за один стол, сооруженный из разных столиков, укрытых
белоснежной скатертью, уставленный закусками и вазами с цветами. Ну что
может быть лучше?
- Ох, Юрий Ермолаевич, - сказала Тамара, - я совсем забыла. Это,
познакомьтесь, моя мама, научный работник. Ее зовут Антонина Николаевна.
- Ну, что вы, зачем? - растерялась я, когда Гвоздецкий, перегнувшись
через стол, поцеловал мне руку. Губы у него, обратила я внимание, толстые,
сырые. Но мне было все-таки приятно. Хотя и неловко, что Тамара так меня
представила. Возразить же, то есть поправить ее, я не посмела. Может,
подумала, так будет лучше для Тамары и Виктора.
- А это, извиняюсь, Юрий Ермолаевич, папа Виктора, - продолжала Тамара.
- Он механик. Прилетел позавчера из города Алапеевска...
- Алапаевска, - поправил папа и нахмурился. Ему показалось, может быть,
обидным, что невестка не может запомнить название города, где родился ее
муж и проживает ее свекор.
Но стариковская хмурость вскоре прошла. Начали чокаться. Правда,
Гвоздецкий, как важный гость, хотя и замещающий более важных лиц, из-за
которых и сделаны эти затраты, не сразу разрешил наполнить ему бокал. Он
все рассматривал бутылки,