Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
лет
яичную скорлупу.
Иван Игнатьич, шеф-повар, может быть, для того, чтобы разрядить эту
мертвую тишину, спросил, глядя на меня:
- А правда ли, я слыхал недавно по радио, что тигры только лишь и
сохранились разве что у нас на Дальнем Востоке?
- Правда, - сказал я, но каким-то уж очень тихим голосом, как по
секрету.
А повар еще спросил:
- А для чего они, собственно говоря, нам нужны, тигры? Ихнее мясо ведь,
по-моему, нигде не едят...
- Ну неужели непонятно? - вдруг отозвался Журченко, наконец-то
оторвавшись от еды. - Это ж из учебников известно, что тигров ценят
исключительно из-за шкуры. - И поглядел на ручные часики. - Ну я пошел.
Мне еще на просмотр надо попасть. Про тигров - в следующий раз, - помахал
он нам всем своей пухлой ручкой.
И что это завелся у нас тогда этот глупый разговор, про тигров? И на
тиграх как-то неловко закончился вечер, хотя сперва намеревались спеть все
вместе "Подмосковные вечера". Но так и не спели, разошлись. И Аркадий
Емельянович ушел со своей красивой с пуговицами гитарой.
Осталась только моя мать.
А Танюшка молча убирала со стола, относила грязную посуду на кухню.
Мать сметала со стола крошки и смотрела на меня выжидающе, но не прямо,
а как-то сбоку. Ну, вот так-то, мол, сынок, тебе решать, ты - хозяин. Но
теперь-то, мол, хоть ты понимаешь, что я не плела ерунду в письмах. А ведь
дважды, кажется, я тебе писала. И все это, к сожалению, ты теперь не один
знаешь. Даже эта крошка Эльвира, ты гляди, уже много чего лишнего
соображает. Ну решай же, решай.
Так смотрела на меня моя мамаша. Такое я, одним словом, читал в ее
глазах. И я все сразу решил под ее взглядом. И тут же ей высказал, когда
она, как монашка, со скорбным таким видом повязывала под подбородком свой
черный платок.
- Что было, мамаша, то было. Того поменять мы уже не можем и не смеем.
А жизнь, тем более, дальше идет.
- Ну, смотри, тебе жить, - сказала она. И как сейчас помню, крикнула
уже из сеней: - Татьяна, я ушла. Привет тебе.
Мать у нас, конечно, уж очень даже чрезвычайно нервная, одним словом -
сердечно-сосудистая. И неграмотная до сих пор, но очень гордая. Всю жизнь
она проработала поденщицей у разных людей - стирка, глажка, полы. Но нам,
детям своим, все-таки дала кое-какое воспитание. И каждый из нас получил
специальность. У чужих столов мы, одним словом, никогда не стояли с
открытым ртом.
Этот Журченко Юрий Ермолаич - Манюнин жених или просто вроде того что
кавалер - уже на третий день по моему возвращению, как я получил обратно
паспорт, предложил мне на выбор пять должностей, в том числе две очень
видных - завхозом в театр или администратором во Дворец культуры. Но опять
же мамаша прямо замахала руками:
- Не делай, - говорит, - этого, Николай. Не ударяйся в какую-то высь.
Есть у тебя дело, которому ты обучен, держись за него. Не старайся быть
похожим на ту ворону с сыром.
И я опять устроился шофером же в свой старый автопарк. Хотя Танюшка
меня все время упрашивала отдохнуть месяцок и говорила, что даже через
ихний нарпит можно получить путевку в дом отдыха недели на две.
- Если ты не возражаешь, я завтра же зайду к Потапову. Он как-нибудь,
надеюсь, не откажет.
- Да я дома лучше всего отдохну, - говорил я. - Тем более я и устал не
очень.
И действительно, я устроился в автопарке на ночную работу - возил через
сутки с молококомбината в магазин молочные продукты. Целые сутки у меня
получались полностью свободные. Я много чего мастерил по дому - починил
всем обувь, сделал полки на кухне, да мало ли.
И теперь уже была моя забота - через день отводить Эльвиру в детский
сад и забирать обратно.
В детском саду были ею очень довольны. Даже считали, - да, наверно, и
сейчас считают, - что у нее большой талант к рисованию, к пению и к
стихам, которые она прямо с ходу запоминает.
Мне как отцу это было, конечно, очень приятно. Хотя, скажу вам
откровенно, с Эльвирой у меня вроде того что не налаживались нормальные
отношения. Ну, например, я зайду за ней в детский садик к вечеру, а она:
- Лучше бы мама пришла. Ты же мне сзади все пуговицы перепутываешь...
Уж чего я не делал для нее, а она все этаким зверьком ко мне. А
девочка, между прочим, - все считают, - вылитый я. Даже моя мамаша так
считает. Даже уши у Эльвиры, заметно, мои, вот тоже слегка оттопыренные.
Отчего я избегаю короткой стрижки.
Но больше всего мне было неприятно, что Эльвира нет-нет да и вспомнит
какого-то дядю Шурика, как он во дворе на детской площадке ходил на руках.
- А ты так, - спрашивает, - можешь?
Один раз вечером Танюшки не было дома, я привел Эльвиру из садика,
налил ей чаю с топленым молоком, как она любит, и тут же, чтобы
развеселить ее, показал вроде фокуса, как будто из уха достаю тульский
пряник.
- А из этого уха можешь?
- Могу... Я, Вирочка, - говорю, - все могу. Я же, - ты пойми это
хорошо, - бывший солдат.
- А дядя Шурик - сержант.
- Ну, ладно, пес с ним, с этим дядей Шуриком. Не надо сердиться, -
приказал я себе. И спросил не своим, а каким-то подхалимским голосом: - А
кого ты любишь больше, Вирочка, скажи откровенно: меня, своего папу, или
этого, как ты выражаешься, дядю Шурика?
- Потапова, - говорит она.
- Какого, - спрашиваю, - Потапова?
- Какого, какого. Потапова не знаешь? Он всегда духи и конфеты
приносит. И катает меня на машине...
Я прямо весь закипаю от таких детских слов. Но все-таки упорно
сдерживаю себя.
- А ты, - вдруг спрашивает она меня, - жить теперь у нас будешь?
Всегда-всегда?
- Ну, конечно, дурочка ты такая, - объясняю я ей без всякой злобы. - Ты
пойми, я прошу тебя, и хорошо запомни: я же есть твой родной папочка. Ну,
кто же может быть лучше родного отца?
- Дяди лучше, - говорит она, как будто специально добывает во мне
огонь. - Дяди все время чего-нибудь хорошее дарят. А ты всего-всего только
зайца подарил. Да и то я его давно знаю. Он, - говорит, - давно тут в
комоде лежал, завернутый, этот заяц...
Хорошо, что мне надо было в этот день ехать в ночь на работу. Я не знал
бы, куда девать себя, - такая на меня не то что злость, а какая-то злая
тоска напала. Я, наверно, напился бы в этот день до потери сознания, если
б мне не на работу.
Но утром опять все повторяется по-хорошему.
Танюшка, как всегда, после моей ночной смены, веселая, какая-то
душистая, в пестреньком легком халатике, встречает меня у дверей. Ей же на
работу, в кафе чаще всего - с двенадцати. Уже затопила колонку, чтобы я
мог помыться. И щебечет, щебечет вокруг меня.
- Яишенку тебе или картошечки пожарю? - и кладет мне руки вот этак на
плечи. - Устал, замаялся? - спрашивает.
Ну как тут будешь сердиться? Это же кем надо быть, чтобы сердиться?
Больше того, я вам скажу, мне даже стыдно бывало в такой момент, что я
сердился только что. Ну, словом, тот лозунг, что я вколотил себе в башку и
первый раз объявил своей матери, я все время не забывал: что было, мол, то
было, того поминать мы теперь не можем, а жизнь дальше идет.
С Эльвирой я больше не заводил посторонних разговоров - про Шурика или
про какого-то Потапова, старался, чтобы она их поскорее забыла. Приносил
ей игрушки, сладости, ну, что ребенку надо. Играл с ней. Даже на руках два
раза перед ней прошелся, - невесть какая хитрая штука. Но сердце к
Эльвире, - хотя она и вылитая я, - у меня, откровенно скажу, не лежало.
Говорил я себе, что это, мол, дочь твоя, что ты обязан и все такое, а
сердце все равно не лежало. Но это уж, наверно, особый разговор.
Делал я все для моего семейства, одним словом, нормально. Как все
делают. Как все вроде того что должны-обязаны делать. И не упускал в то же
время мою давнюю, уже вбитую мне в память, мечту - идею переехать со всем
семейством на Дальний Восток. Даже три письма к верным людям, с которыми
познакомился там, я отправил еще летом. Мне, например, интересно было
узнать у одного знакомого начальника совхозной автобазы, расширилось ли
ихнее дело, как намечалось, требуются ли им шоферы и не изменились ли
богатые условия, которые он мне сулил, когда я еще был солдатом, - насчет
квартиры и потом приобретения, то есть постройки в лесу, своего домика с
огородом и садом.
Словом, я, как говорится, заболел этим Дальним Востоком. И болезнь моя
и теперь не проходила. Ну, скажем, не болезнь, а вот именно - мечта. Хотя
живем мы тут почти что под Москвой в общем-то совсем не плохо. Жаловаться,
одним словом, не на что. И лес тут у нас кое-какой есть, даже очень густой
попадается, в котором иной раз и ягоду и грибы, несмотря на большое
многолюдство, можно собрать. Но разве сравнишь эти ягоды и грибы или,
скажем, рыбу с тем, что в любое время можно встретить на Дальнем Востоке?
Даже в солдатском моем положении я мог добывать там все, что хотелось мне
в смысле живности, или, как говорится, растительного мира - в виде,
например, грибов. А надо сказать - зверь, рыба, грибы и всякое такое - для
моего характера - это, можно сказать, все.
Но главное, что мне хотелось теперь, чтобы на новом месте, на Дальнем
Востоке, и Эльвира забыла разных дедей Шуриков и чтобы Танюшка вступила,
как это говорится, в самостоятельную, действительно семейную жизнь и чтобы
никаких посторонних намерений не было.
И Танюшка вроде того что тоже загорелась, когда я рассказывал ей о реке
Амур и о Тихом океане, где я был почти что мельком.
Танюшка, вообще надо сказать, шла мне во всем навстречу, помогала, то
есть, чем могла.
Вдруг приносит теплую такую куртку на ватине и вроде того что с кожаным
верхом.
- Надевай, - говорит. - У одной спекулянтки сию минуту купила. Если не
придется, успею еще вернуть.
Но я надел ее - и как родился в ней.
- Ну, а теперь, - говорит, - пойдем в кино. Только что взяла билеты как
раз на час тридцать. "Жестокая любовь", французский фильм...
В кинотеатре перед началом фильма все, как обыкновенно, разглядывали на
стенах портреты артистов. А Танюшке казалось, что многие поглядывают и на
нас. И больше всего, как она считала, на меня.
- Ну, это, наверно, из-за куртки, - говорю я. - Куртка действительно
богатая. Американская.
- Да при чем тут куртка? - говорит Танюшка. - Ты просто я не знаю какой
красивый, Коля! И все лучше делаешься. Я когда с тобой иду, всегда
радуюсь, что у меня такой муж. Плечи какие! И глаза. У Эльвиры же твои
глаза.
- Ну, ладно, давай без культа, - уже немножко сержусь я.
- Да при чем тут культ? - тоже немножко как бы обижается она на мои
слова.
И мы входим в зрительный зал какие-то по-новому очень близкие друг
другу.
А картина была на редкость печальная. И из семейной жизни. Про то, как
муж бросил свою жену.
Танюшка так плакала, что лицо у нее после сеанса сделалось даже черным,
поскольку потекла тушь, которой она, как все женщины, слегка подводит
глаза.
- Мне, - говорит, - жалко было эту Мадлену, как она умирала. И ведь
она, как можно было понять, даже моложе меня. А ты сидел, я даже
удивляюсь, как каменный. Неужели, - спрашивает, - тебе было не жалко ее?
- Жалко, - говорю, - но не очень, поскольку она сама была виновата.
Живешь - живи. И думай, что делаешь. А она, как женщина, начала вертеться.
Это, - говорю, - хуже всего.
- Но нельзя же, Коля, так рассуждать, - не соглашалась со мной Танюшка.
- Я сейчас смотрела кино, а думала все время о себе. Ведь это всегда так
бывает: читаешь или смотришь в театре про кого-то, а думаешь про свою
жизнь. И волнуешься от этого еще больше. Я, например, всегда волнуюсь...
Это она говорила, когда мы после киносеанса уже обедали дома.
И если б я знал тогда, что это наш последний с ней обед.
Потом она, как обыкновенно, собирала меня в ночную смену. Укладывала в
кожаную сумку бутерброды и наливала в термос зеленый чай, как я люблю.
И уж когда я уходил, уже в дверях остановила меня, говоря:
- А я тебе забыла рассказать, какой вчера кошмарный сон я видела: как
будто я тебя вот так же, как сейчас, провожаю, но уже на аэродроме. Как
будто ты уже садишься в самолет, а я плачу. А ты мне говоришь: "Ведь
улетаю совсем ненадолго. Всего на годик". И показываешь вот так палец:
всего, мол, на один год. А я реву и не могу остановиться. Прямо вся
изревелась. Я всегда за тебя волнуюсь...
- А чего волноваться-то, - смеялся я. - Я же не летчик, не космонавт.
- Ну все-таки, - говорит Таня. - Для меня ты - космонавт. И я прошу
тебя: надень новую куртку...
- Что ты, - говорю, - на работе трепать такую вещь.
- Ну, надень, - говорит, - прошу. Эта вещь, - говорит, - все-таки не
дороже нас. А на улице вон какая сырость...
Явился я в парк в этой новой куртке. И тут же объявили мне, что
посылают меня на двое суток в Москву. Пришлось готовить машину в дальнюю
поездку. То да се. Прокрутился я так в автобазе почти что до двух часов
ночи и тут только трекнулся, что книжка-то моя с шоферскими правами
осталась в старом пиджаке, да и надо было Танюшку предупредить, что я не
вернусь утром.
В третьем часу ночи, таким образом, заезжаю я к себе домой - и что же я
застаю? Я застаю свою жену - вы не поверите и ни за что не угадаете с кем.
С этим самым Костюковым, Аркадием Емельяновичем, с этим вроде того что
пожилым, крашеным дьяволом, шестидесяти, можно сказать лет. Картина? Вот
именно. И этот уже совершенно старый черт, приводя себя, как говорится, в
порядок, этак усмехаясь от своего же конфуза и снимая со стены гитару, на
которой опять, должно быть, играл тут свою сюиту, говорит мне:
- Извините, - говорит, - если можете, Николай Степаныч, но я, -
говорит, - не мог не уступить дамскому капризу. Такая, - говорит, -
получилась у нас эмоция...
И тут же за занавеской, представьте себе, - кроватка Эльвиры.
Ну что бы вы в таком случае сделали?
А я снял новую дареную куртку, надел старый пиджак, проверил, в нем ли
мои шоферские права, сказал: "Счастливо вам всем оставаться", - и ушел, в
чем был.
По возвращении из Москвы я, конечно, поселился уже у матери и сразу
заявил о разводе.
3
В коридоре народного суда я издали увидел Танюшку и не узнал. Так
изменилась она за какие-нибудь несколько недель - исхудала, пожелтела
как-то. Но, заметив меня, опять просияла вся и пошла ко мне, этак весело
протянув вперед руки. Будто опять хотела положить их мне на плечи и, по
привычке своей, до милой духоты сдавить мне горло, говоря:
- Ну, иди, ну, иди, ну, иди ко мне.
Ничего этого она, конечно, теперь не говорила. Только спросила:
- Отчего, Коля, ты-то как будто веселый? Тебе правда весело? Или ты
просто гордишься собой?.. Не гордись, Коленька, - тут же как посоветовала
она. - И не сердись. Не расстраивай свою нервную систему. Ну что же теперь
делать, если так получилось жестоко?.. Много горя я тебе, наверно,
причинила? Но все ведь не со зла, наверно. Наверно, не со зла. И хотя я,
наверно, кругом виновата перед тобой, но имей в виду, я любила все время
только тебя одного. И никого другого, наверно, уж никогда не полюблю.
Наверно, никогда...
- Для чего ты все время говоришь одно сорочье слово - наверно? - только
и спросил я ее. Хотя хотелось мне спросить другое - для чего же она ночью
позвала к себе этого крашеного козла Костюкова, что у нее за интерес,
кроме его гитары, был в нем? И как надо понимать это слово - эмоция? Но
ничего больше я не спросил, потому что боялся, что не смогу сдержать себя
и рассвирепею так, что начну ее душить тут же, в коридоре, или, напротив,
вдруг заплачу навзрыд, как женщина.
И она вдруг смахнула слезу.
- Наверно? - переспросила она. И, смахнув слезу, опять просияла так,
как умела делать только она и больше никто на свете. - Тебе удивительно,
Коленька, что я говорю - наверно? А я так говорю, оттого что не уверена. Я
многое еще не совсем понимаю. Ни вокруг себя, ни в себе. А врать, как
другие, даже самой себе не хочу. Уверена я только, что с сегодняшнего дня
ты уже не будешь нужен мне. И алименты твои, не волнуйся, не нужны. Ни
мне, ни Эльвире. Эльвиру я уж как-нибудь сама подниму и поставлю на ноги.
- Или кто-нибудь тебе поможет из твоих друзей, - не стерпел я сказать.
- Мало ли разных на твое удовольствие дядей Шуриков, Потаповых,
Костюковых...
- Не сердись, Коленька. Не расстраивай себя, - опять сказала она. - И
Костюкова не затрагивай. Все это ни тебе, ни мне не понять. Он человек
необыкновенный...
- Подумаешь, - сказал я. - Гитарист плешивый, да я бы...
Но в это время зазвонил звонок. Это звали всех в судебный зал.
Я зашел туда и первый сел на первую перед судейским столом скамью,
поскольку во всем теперь была моя инициатива. Малость погодя и Танюшка
присела рядом со мной.
А судьи еще не выходили.
- Вот и разведут нас сейчас с тобой в разные стороны. И, наверно, уж
навсегда. - Это сказала она, чуть наклонившись ко мне.
- Так будет лучше всего. - Это сказал я.
- И все-таки не могу я понять, весело сейчас тебе или ты только
напускаешь на себя? - опять заговорила она, помолчав. - Мне-то хорошо
понятно, что такого мужа, каким был ты еще недавно для меня, я уже не
встречу никогда. Но ведь и ты, Коленька, поимей в виду, бабы такой, как я,
беспутной, но честной и чистенькой, не сыщешь тоже. Никогда не сыщешь,
хоть и станешь тосковать...
- Это ты-то честная и чистенькая? - взглянул я на нее. И весь было
затрясся от ярости.
- А ты еще не понимаешь это? - будто удивилась она. - До сих пор не
понимаешь? Ну ничего, потом, может, когда-нибудь поймешь. Желаю тебе...
И отошла, как-то особо аккуратно подобрав юбку, пересела на другую
скамью.
После суда я еще хотел заговорить с ней, договориться насчет Эльвиры.
Но она уже, как глухонемая, смотрела на меня, и глаза ее, большие,
светлые, будто потухли.
В тот же день к вечеру я зашел на работу к Манюне, где сидел этот
вечный ее жених Журченко. И он с ходу начал хвалить меня, что я развелся.
- Ну вот, мол, и правильно. Надо, мол, когда-то было разрубить этот
узел. Я даже, - говорит, - удивлялся и раньше, что ты такой видный мужчина
терпел такой позор с такой женщиной. Не такая, - он говорит, - теперь
эпоха, чтобы нам, мужчинам, унижаться перед женщинами...
А уж какой он сам мужчина - это и выразить невозможно. Будто кожаный
мешок, набитый салом. Слушать его мне было противно. И я даже хотел ему
тогда кое-что сказать в том смысле, что это, мол, не ваше дело. Но Манюня
остерегла меня глазами: воздержись, мол, Николай. И повела меня немедленно
в их служебный буфет на шестом этаже. Ну, конечно, по тому она и повела,
что боялась, что я обязательно что-то такое брякну ее жениху. Я же не
люблю, когда меня учат или наставляют.
В буфете сидела очень приятная, гладко причесанная девушка. Мне даже
понравилось, как она по-особенному деликатно пьет чай.
- Это Наташа, познакомьтесь, - сказала мне Манюня. И девушка эта Наташа
привстала, чтобы поздороваться со мной.
Не помню теперь, как это получилось, что после буфета примерно через
час я снова увидел ее уже на улице. Она шла к автобусу. Я почти что
проводил ее до автобуса. Потом Манюня мне сказала:
- Ты понравился Наташе. Она говорит, что ты человек, должно быть,
добрый и, видать, еще не нашедший счастья. И что ей было очень интересно,
что ты рассказывал о Дальнем Востоке...
Вот на этой Наташе я и женился вскоре.
Все совпало будто очень хоро