-
совершеннейшие  примеры  того,  как  можно  согласовывать  дух  со  всеобщим
развитием. На своей  высокой  стадии  развития  дух  был  зависим  от  таких
институтов, как библиотеки и школы, а люди,  которые  его  воплощали,  через
всеобщность  были  зависимы  от  благоволения  и  терпимости.  И,  выражаясь
суммарно, изменений в прихоти времен оказалось  достаточно,  чтобы  все  это
отбросить. Явилось дитя  духа,  непохожее  на  отца.  Со  странным,  глубоко
патологическим обликом. 1000 (?) лет спустя, повзрослев, оно  приняло  образ
человека. О если бы это дитя старалось побольше  узнать  о  своем  родителе.
[...]

     11) Я столь же мало подготовлен писать об этом, как и всякий другой.
     Я стремлюсь лишь исполнить свой долг.
     Чемберлен. Остроумен и несостоятелен.
     Рембрандтовский немец. Оба облагодетельствованы "системой".
     Юнгер, Блюер - тоже.
     Все они - составные части нынешней бесформенной мешанины. До вчерашнего
дня - составные части интеллектуальности.

     То, что до сих пор проявилось, малоценно. [...]

     12) Наряду с  этим  -  рост  апокрифической  литературы.  Сожалею,  что
недостаточно хорошо с нею знаком, чтобы представить ее исторически, но  ведь
то, что я пишу, должно быть истолковывающей (и посреднической)  исповедью  о
моих впечатлениях, и к тому  же,  если  не  упускать  из  виду  методических
критериев,  по  отдельным  случаям  можно  сделать  заключение  о  всеобщем.
Многочисленные составные части мешанины:
     а)  Это  типично  сектантская  литература.  Образцовая,  всезнающая   и
параноидная. Чувствует, что ее не заметили.
     б) Под это подсовывают  иные,  а  не  реальные  основания.  Религиозная
реакция на свободомыслие,  масоны.  Концепция  массового  антисемитизма  как
реакции на эмансипацию. Шовинистическая  идея,  согласованная  с  политикой.
Подчеркивание расовой общности,  великого  общего  прошлого.  Романтизм,  от
которого отсечено его  народное  начало.  Романтическо-исторический  Вагнер.
[...]
     г) Литература: нельзя забывать, что  период  победоносного  либерализма
мало что дал Германии. Ницше был антиподом этого периода. Геббель?
     Семейно-журнальная литература.
     Поворот пришел извне, породив, однако, сильные собственные движения.
     Тогда у социализма была определенная сила, присущая молодости.  Позднее
он был перекован на националистский лад, и в этом  отношении  представителен
Гауптман.
     Семейно-журнальная литература оставалась.  Количественно  она  была  по
крайней мере столь же влиятельна, как и другие.
     Она  пространственно   выиграла   в   последующую   эпоху   спада.   Из
педагогических, а также из политических источников  исходящее  отечественное
движение.
     Высокая литература не  пробилась  и  не  стала  примером.  Естественно.
Отношения были не такими, какими они должны были быть.
     Инфантильность бульварщины.
     Наряду с отдельными,  частью  заслуженно,  частью  незаслуженно  высоко
ценимыми писателями сформировался так называемый асфальт с пластами почвы на
обратной стороне.
     Можно описать так: асфальт - хорошая литературная традиция - выродился;
почва - лжелитературная традиция с достопочтенными устремлениями.
     Видно, что не так просто разыграть одно против другого.

     13) Следует отметить два итога:
     а) Примат морали. Что  безусловно  радует.  Существование  должно  быть
наполнено смыслом и  волей.  Место  Свободного  Рынка,  который  годился  за
недостатком другого, должен занять Лучший Рынок. Отдельные индивиды  обязаны
усвоить  ответственность  за  нацию,  а  нация,  хочется  надеяться,   будет
ответственной за индивидов.
     б) Тесная связь этой прекрасной движущей силы с сектантскими отдельными
настроениями. Достаточно  наглядевшись  на  антисемитизм,  мы  видим  сейчас
начало культурной чистки. Она выражает презрение  к  действительно  духовным
достижениям и  подвергает  переоценке  условно-обусловленные  незначительные
достижения.

     14) Слышны успокаивающие голоса, что все  это,  мол,  только  эксцессы,
издержки, брожение фруктовой массы.
     Насколько я знаю предысторию, это не так. У движения  есть  только  две
возможности:
     Изменить своей вере. Пойти на компромиссы. Под компромиссами я  понимаю
изменения по указке других.
     Изменить свою  веру  или  разрушить  немецкий  дух.  Сознательно  и  по
собственной воле. Как военачальник, подчиняющий  обстоятельствам  не  только
свою тактику, но и цель операции.

     В связи с этим я хотел бы поставить на обсуждение несколько вопросов.

     15) До сих пор я говорил о "нас, духовных", о  духе  и  тому  подобном,
что, конечно, не должно иметь ничего общего с моей собственной  самооценкой.
Но вопрос не  обойти;  существует  ли  нечто  подобное  духу,  что  было  бы
относительно     независимо     от     политики     и     от     собственных
(культурно-политических) групповых формаций?
     Ведь возражения тут как  тут:  дух  воплощался  и  бюрократами.  И  дух
попахивает интернационализмом, в то время как он на  самом  деле  происходит
лишь из плоти и крови народной жизни.
     Ну а я не бюрократ, я был в оппозиции. [...].

        "1933 "


        "ДОКЛАД. ПАРИЖ "

     Перевод С. Власов.

     Вопрос о том, как  защищать  культуру  и  от  чего  защищать  культуру,
неисчерпаем. Потому что это проблема бытия и становления культуры и -  точно
так же - вреда, причиняемого и другом, и врагом.

     То, что я здесь и сегодня собираюсь сказать об  этом,  -  внеполитично.
Всю жизнь я держался в стороне от политики, потому что не  чувствую  в  себе
способностей к ней. Возражения о том,  что  она,  дескать,  требует  участия
каждого, поскольку представляет собою нечто каждого касающееся, я понять  не
в состоянии. Санитария и  гигиена  тоже  касаются  всех,  но  я  никогда  не
высказывался о них  публично,  потому  что  столь  же  мало  ощущаю  в  себе
призвание быть гигиенистом, как и хозяйственным руководителем или геологом.

     Итак, подступая к границе между политикой и культурой, я беру за основу
подданного в неосложненном положении, однако и таковой - причем  я  думаю  о
поэте немецкого глагола как примере мне наиболее близком -  не  находится  в
неосложненном положении к высокому политическому представительству нации. Ее
наивысшее представительство требует от него  сейчас,  как  известно,  полной
субординации,  характеризуемой  словом,  от  которого   были,   по-видимому,
избавлены  немецкие  бабушки  и  дедушки,  и  именуемой   "тотальной".   Сия
подчиненность ему, однако, не только  вполне  понятным  образом  воспрещена,
если он живет в каком-либо ином государстве, нежели  немецкий  рейх,  но  от
него  тогда  требуют  некоей  особой  культурной   субординации.   Так   моя
австрийская родина, например, в большей или меньшей степени  ждет  от  своих
поэтов,  чтобы  они  были  певцами  австрийского  отечества,   и   находятся
специалисты-конструкторы  от  истории  культуры,   доказывающие   нам,   что
австрийский поэт всегда представлял собою нечто иное, чем поэт немецкий.
     В других странах происходит похожее,  и  различнейшие  отечества  с  их
притязаниями и  политико-социальными  концепциями  развития  отвели  понятию
культуры функционально-подчиненную роль.

     Отсюда вопрос, принимающий различные формы, но остающийся по  сути  все
тем же: выделимо ли содержание понятия "культура" (как  бы  в  виде  некоего
"остатка")  путем  слущивания  с   национальной,   буржуазной,   фашистской,
пролетарской культуры всего  национального,  буржуазного  и  т.  д.  или  же
обозначаемое   этим   понятием   есть   нечто   самостоятельное,   способное
реализовываться на различный манер?
     Думаю, что непредвзятое размышление приведет - по множеству причин - ко
второму воззрению.

     История  нашей  эпохи  развивается  в  направлении   ярко   выраженного
коллективизма. Нет нужды говорить о том, сколь различен он в своих формах  и
как, вероятно,  различны  могут  быть  оценки  его  значения  для  будущего.
Политики имеют обыкновение  смотреть  на  роскошную  культуру  как  на  свою
естественную добычу, вроде как прежде доставались победителю женщины.  Я  же
как раз полагаю, что своим великолепием культура весьма обязана собственному
благородному искусству женской самозащиты.

     Можно  было  бы  подробнее   развить   мысль   о   многообразии   путей
исторического развития в сторону коллективизма, но по временам напрашивается
более  простая  непосредственная  трактовка,  взгляд  на  все  это  как   на
распространение и вмешательство  политики.  Все  чувствует  себя  сегодня  в
опасности и мобилизует все средства.
     Под призыв подпадает и культура.
     И дело не только в претензиях со стороны  государства,  класса,  нации,
расы и христианства - они и сами уже пошли в художники и ученые.

     В наши дни политика не обращается за целями к  культуре,  она  сама  их
приносит и распределяет. Она поучает  нас,  как  -  и  не  иначе  -  следует
сочинять, писать картины и философствовать.

     Разумеется, мы ощущаем также и право целого, и долг единичного занять в
нем свое место. Но тем важнее познание границ и  пределов.  Представление  о
том, что к культуре относится, а  что  нет,  дается  тем  легче,  чем  более
обращаешься к какой-либо конкретной  культуре,  и  тем  труднее,  чем  более
рассуждение переходит к тому, что,  видите  ли,  должна  представлять  собою
культура, или тому, что способно ее создавать.

     Культура не привязана ни к какой  форме  политического  устройства.  От
любой  могут  исходить  специфические   стимулирующие   или   препятствующие
воздействия. В культуре не существует таких аксиом (и, в  частности,  аксиом
чувства), которые нельзя было бы заменить иными, на базе коих опять возможно
формирование культуры.  Последнее  слово  за  целым,  подобно  тому  как  по
отдельным воззрениям или действиям человека нельзя сказать,  глупец  ли  он,
гений или прирожденный преступник. Мне вспоминается в этой  связи  замечание
Ницше из  его  посмертно  изданных  записок:  "Победа  нравственного  идеала
достигается теми  же  безнравственными  средствами,  что  и  всякая  другая:
насилие, ложь, клевета, несправедливость".

     И мы всякий раз  грешим  против  отмеченной  закономерности,  когда  не
только возмущаемся грубостью и противоестественностью нового,  но  и  путаем
это личное возмущение с историческими законами мироздания. Что  ж,  нетрудно
принять привычное за необходимое.
     Частично  отвращение  к  государственным  формам  правления  с   сильно
выраженной авторитарностью (большевизму и фашизму)  обусловлено  всего  лишь
привычкой к парламентарно-демократическим формам, приверженность  к  которым
подобна привязанности быть может и  к  слегка  обтрепавшемуся,  но  ставшему
удобным костюму. Они гарантируют культуре изрядную степень свободы. Но тогда
они в той же степени предоставляют ее и вредоносцам.  Нет  необходимости  во
всем и на веки вечные связывать  условия  существования  культуры  именно  с
этими структурами. Хорош и просвещенный абсолютизм, если  только  абсолютное
действительно просвещено.

     И если, таким образом, нельзя опереться на  традиционно  унаследованный
идеал культуры, если, тем более, признаешь, что сегодня этот идеал подвержен
воздействию мощных преобразующих тенденций, да к тому же  не  знаешь  точно,
что такое культура, - поскольку для нас,  людей  творчества,  культура  есть
нечто  унаследованное,  нечто   лично   пережитое,   далеко   не   во   всем
привлекательное, то есть, скорее, в нас или над нами живущее стремление, чем
поддающееся ясному формулированию  представление,  -  то  на  что  же  тогда
ориентироваться, на что равняться?
     Не думаю, однако, чтобы тем самым все отдавалось на  волю  собственного
усмотрения.

     Культура предполагает континуальность. И благоговение - даже перед тем,
против чего борешься. Уже и от одного этого трудно отмахнуться.
     Далее, можно, пожалуй,  также  утверждать,  что  культура  всегда  была
наднациональна. История искусств и наук сплошной тому пример. Даже  культура
примитивных народов демонстрирует эту особенность. И уж тем более  в  высших
своих пластах культура обнаруживает зависимость от наднациональных связей, а
гениальность встречается, следуя тем же законам распределения, что и  другие
редкости.
     Но даже не будь культура наднациональна, она и в пределах  собственного
народа являла бы собою  нечто  надвременное,  нередко  перемахивающее  через
низины и  впадины  и  припадающее  к  далеко  позади  лежащим  истокам.  Это
позволяет  заключить,  что  для  тех,  кто  служит  культуре,   недопустимо,
непозволительно всецелое самоотождествление с  сиюминутным  состояние  своей
национальной культуры.
     И культура - это не такое наследство, какое можно  просто  передать  из
рук в руки, как полагают традиционалисты,  нет,  при  этом  происходят  вещи
удивительные: творческие люди не только и не столько  перенимают  приходящее
из иных времен и краев, сколько это наново родится в них.
     Мы знаем, кроме  того,  что  полем  развития  этого  процесса  являются
отдельные  личности.  В  нем  существеннейшим  образом  участвует  также   и
общество, но индивидуум по меньшей мере его  самодействующий  инструмент.  В
силу этого в игре оказывается широкий и весьма хорошо известный круг условий
становления культуры, тех,  собственно,  условий,  по  отношении  к  которым
личная творческая сила занимает подчиненное положение. Не вдаваясь в детали,
упомяну  лишь,  что  здесь,  очищенные  от  исторического,  вновь  являются,
фиксируя  непременные  психологические  предпосылки,   многие   из   злостно
извращенных, затрепанных в политическом обиходе и отвергнутых затем понятий.
Такие,  к  примеру,  как  свобода,  открытость  и   искренность,   мужество,
неподкупность, ответственность и критика. Последняя - более против того, что
вводит нас в искус, чем против того, что вызывает в нас отвращение. Любовь к
истине, правдолюбие также необходимы, и я упоминаю о них особо, ибо хотя то,
что мы  зовем  культурой,  и  не  подведомственно  прямым  образом  критерию
истинности, однако же никакая значительная культура не  может  покоиться  на
основаниях, находящихся в искаженных отношениях с истиной и правдой.
     Если же такие качества не поддерживаются политическим режимом  во  всех
подданных, то не проявляются они и в деятельности отдельных талантов.

     Способствовать    постижению    таких    социальных    предпосылок    и
закономерностей - вот, пожалуй, единственно  возможная  для  культуры  форма
самозащиты,  осуществимая  не  политическими  средствами.  Для   оценки   же
политических структур в отношении  их  культурной  ценности  перспектив  для
развития культуры это, во всяком случае, важнее всего.

                                                            Париж, июль 1935


        "О ГЛУПОСТИ "

     Перевод Е. Крепак.

            Доклад, сделанный по приглашению Австрийского союза
             художественных ремесел и промышленности в Вене 11
                    марта и повторенный 17 марта 1937 г.

     Дамы и господа!
     Тот, кто сегодня отваживается говорить о глупости, до некоторой степени
рискует проиграть: его намерение может быть истолковано как  наглость,  даже
как вмешательство в ход событий. Я сам несколько лет тому назад  уже  писал:
"Если бы глупость не была как две капли воды  похожа  на  прогресс,  талант,
надежду или совершенствование, никто не хотел бы быть глупым".  Это  было  в
1931 году; никто не осмелился усомниться, что с тех пор в  мире  обнаружился
некоторый прогресс и произошли улучшения. Итак, постепенно  вопрос:  что  же
такое, собственно говоря, глупость? - становится фатальным.
     Хочу обратить Ваше внимание, что, будучи писателем, я уже довольно-таки
давно знаком с глупостью, могу даже утверждать, что был  с  ней  некогда  на
дружеской ноге! А уж  если  ты  -  литератор,  тебе  приходится  к  тому  же
сталкиваться с почти неописуемым противодействием, которое, судя  по  всему,
способно принимать любые формы: будь  то  индивидуальные,  как,  к  примеру,
корректный отпор профессора истории  литературы,  привычного  иметь  дело  с
неконтролируемыми   глубинами   времен,   а    относительно    современности
допускающего досадные  промахи;  будь  то  легкомысленно  коллективные,  как
противодействие преобразованию критической оценки в коммерческую с тех  пор,
как Господь в неисповедимой своей доброте ссудил дар  речи  даже  создателям
звуковых фильмов. Мне уже прежде случалось описывать разные  явления  такого
рода; не следует повторять или дополнять уже  сказанное  однажды  (да  перед
лицом тяги к размаху, поразившей ныне все и вся,  это  и  не  представляется
возможным):   довольно   подчеркнуть   как   достоверный   результат,    что
антихудожественные настроения любого народа проявляются не  только  в  худые
времена и не только в грубой форме, но также и во времена добрые и во всяком
виде, так  что  угнетение  и  запреты  отличаются  от  присуждения  почетных
докторских степеней, избрания в академии  и  раздачи  премий  лишь  степенью
тяжести.
     Я всегда подозревал, что столь многообразный отпор, даваемый  искусству
и возвышенности народом, похваляющимся любовью к ним, есть ничто  иное,  как
глупость,  вероятно,  особая  ее  разновидность:  глупость  по  отношению  к
искусству и, пожалуй, духовной утонченности, проявляющаяся  в  любом  случае
так, что  все,  именуемое  нами  прекраснодушием,  оказывается  одновременно
благоглупостью. Ныне я по-прежнему не вижу особых причин для отказа от  этой
идеи. Разумеется, нельзя  списывать  на  глупость  все,  что  уродует  такое
наигуманнейшее дело, как искусство; в особенности опыт последних  лет  учит,
что нужно оставить место и бесхарактерности всех сортов. Тем не менее, ни  в
коем случае нельзя и возразить,  что  понятие  глупости  не  имеет  к  этому
никакого отношения, поскольку оно соотносится с разумом, а не  с  чувствами,
искусство же  зависит  от  последних.  Это  заблуждение.  Даже  эстетическое
наслаждение есть оценка и чувство. Прошу позволения не только  присовокупить
к этой великой формуле, позаимствованной мной у Канта, напоминание, что Кант
говорит о силе эстетической оценки и оценке с позиций вкуса, но и  сразу  же
повторить антиномии, отсюда вытекающие.
     Тезис: оценка с позиций вкуса основывается не на понятиях, иначе о  ней
можно было бы дискутировать (решать с помощью доказательств). Антитезис: она
основывается  на  понятиях,  иначе  о  ней  нельзя  было  бы  даже   спорить
(стремиться к единогласию).
     А теперь позвольте спросить, не лежит ли подобная оценка с подобной  же
антиномией в основе политики, да и всей житейской суеты?  И  не  следует  ли
там, где оценка и разум чувствуют себя как дома, ожидать появления их сестер
и сестренок, всяческих разновидностей  глупости?  Они  так  важны.  В  своей
восхитительной, не до конца исчерпанной и сегодня "Похвале  глупости"  Эразм
Роттердамский писал, что, не  будь  всяких  глупостей,  так  и  дети  бы  не
родились!

     Ощущение столь же противного приличиям, сколь и могучего господства над
нами глупости присуще многим людям,  которые  благожелательно-заговорщически
конфузятся, обнаружив, что некто, вызывающий их доверие, собирается  назвать
это чудище по имени. Сперва я познал сие на собственном опыте, а потом и  из
истории, когда в поисках  предшественников  на  стезе  изучения  глупости  -
поразительным образом мне удалось познакомиться с очень  немногими,  мудрецы
явно предпочитают писать о мудрости! - я получил  от  одного  ученого  друга
текст  доклада,  сделанного  в  1866  г.  И.  Э.  Эрдманом,  гегельянцем   и
профессором в Галле. Этот доклад под  заголовком  "О  глупости"  открывается
сообщением, что уже объявление о нем вызвало смех; с тех пор,  как  я  знаю,
что такое