вший, выбирает и  отличает именно
такую жизнь. Разве храбрейшие  народы не чтили  его  превыше  других богов и
разве не  процветал  он в их городах, отмеченных храбростью?  Немало древних
героев-воинов добровольно  несли его  иго,  и рок, насланный этим  богом, не
считался за унижение, поступки, которые клеймились бы как трусость, будь они
совершены  с  другою целью: коленопреклонение, клятвы, нескончаемые мольбы и
рабская  покорность,  --  не только  не  позорили  любящего,  но,  напротив,
считались достойными похвалы.

     Такие  мысли  проносились в  его  одурманенном  мозгу,  так пытался  он
обрести почву под ногами, сохранить свое  достоинство.  И в то  же время  он
настороженно  и неотступно  вел наблюдение за нечистыми  событиями на улицах
Венеции,  за  бедой во внешнем  мире, таинственно  сливавшейся  с бедою  его
сердца,  и  вскармливал свою страсть неопределенными беззаконными надеждами.
Одержимый желанием  узнать новое и  достоверное о состоянии и развитии мора,
он  торопливо пробегал глазами  немецкие газеты в кофейнях, так  как они уже
несколько дней назад исчезли из читальни отеля. Число заболеваний и смертных
случаев  равнялось будто бы двадцати,  сорока, наконец дошло уже до сотни  и
более,  но  тут  же  вслед за цифрами  об эпидемии говорилось  лишь  как  об
отдельных  случаях  заражения, инфекция объявлялась завезенной  извне. И все
это  перемежалось   протестами  и   предостережениями  против  опасной  игры
итальянских властей. Словом, доискаться истины было невозможно.

     Ашенбах в своем одиночестве считал  знание этой тайны за подобающую ему
привилегию  и,  хоть   и  был  здесь  совсем  сторонним  человеком,  находил
непонятное удовлетворение в том, чтобы с помощью коварных вопросов вынуждать
людей осведомленных, но  обязанных молчать, к  прямой  лжи.  Так однажды  за
завтраком в  большом  зале  он заговорил  с администратором, маленьким тихим
человечком во французской  визитке, который, раскланиваясь на  все стороны и
неусыпно  следя   за   происходящим,  остановился  возле  столика  Ашенбаха,
намереваясь перекинуться с  ним двумя-тремя словами. "Почему, собственно, --
как  бы мимоходом  полюбопытствовал  Ашенбах,  -- в  последнее время Венецию
стали дезинфицировать? Что  за странная идея?" --  "Полицейское мероприятие,
-- отвечал тихий человечек, -- имеющее целью  охрану общественного здоровья,
которое  всегда подвергается некоторой опасности в такую знойную  и ветреную
погоду".

     -- Похвальная предусмотрительность, -- заметил Ашенбах.

     Они   обменялись   еще  несколькими  соображениями   метеорологического
характера, и администратор откланялся.

     Вечером того  же дня, уже после обеда, маленькая труппа бродячих певцов
из  города  давала представление в  саду  перед  отелем. Двое  мужчин  и две
женщины  стояли, прислонясь  к железному столбу фонаря и  обратив  белые  от
яркого  света лица  к террасе;  курортные  гости, сидевшие  там  за  кофе  и
прохладительными напитками,  снисходительно принимали это  народное зрелище.
Персонал  отеля,  лифтеры, официанты и конторские  служащие  выглядывали  из
дверей.   Русское  семейство,  охочее  до  зрелищ  и  умеющее  наслаждаться,
полукругом расположилось в саду, поближе к актерам, на принесенных с террасы
соломенных стульях. За господами, в закрученном как тюрбан платке, стояла их
старая рабыня.

     Мандолина,  гитара,  гармонь  и  пискливая  скрипка не умолкали в руках
нищих  виртуозов. Игра сменялась вокальными номерами. Та из женщин, что была
помоложе,  пронзительным,  скрипучим  голосом  исполнила  любовный  дуэт  со
слащаво фальцетирующим тенором. Но  подлинно талантливым актером и премьером
труппы  выказал  себя  гитарист,  обладатель   так  называемого  комического
баритона;  почти безголосый,  он отличался  удивительным  мимическим даром и
большой экспрессией. Не выпуская из рук  инструмента, он то и дело отрывался
от остальных и подбегал к рампе, чтобы  в награду за свои веселые дурачества
услышать снисходительный смех. Больше всех  этой южной живостью восторгались
русские в своем партере, хлопками и возгласами они поощряли его к  еще более
задорным и смелым выходкам.

     Ашенбах  сидел  у балюстрады  и время  от  времени  потягивал смесь  из
гранатового сока и содовой воды, рубинами сверкавшую в его бокале. Его нервы
упивались пошлыми звуками и вульгарно-томной мелодией, ибо страсть подавляет
чувство  изящного   и  всерьез  воспринимает   те  дразнящие,   возбуждающие
впечатления, к которым в трезвом состоянии мы отнеслись бы юмористически или
попросту брезгливо  их отвергли.  От  прыжков  скомороха  черты его застыли,
страдальческая  улыбка  уже  искривила его  рот.  Он  сидел  непринужденно и
вольно, хотя  внутренне был напряжен до крайности, ибо шагах в  пяти от него
возле каменной балюстрады стоял Тадзио.

     На нем  был  тот белый костюм с кушаком, который  он  иногда  надевал к
обеду. С неотъемлемой от него врожденной грацией он опирался левой ладонью о
перила, правой рукой -- в бедро и, скрестив ноги, не то чтобы с улыбкой, а с
какой-то  тенью  любопытства  и  с учтивой внимательностью смотрел  вниз  на
бродячих певцов. Время от времени он выпрямлялся и, расправив грудь красивым
жестом  обеих  рук,  заправлял под  кушак  свою  белую  куртку.  Но  иногда,
стареющий Ашенбах  с  торжеством  отмечал  это,  он оборачивался через левое
плечо нерешительно, с опаской, или же вдруг внезапно  и быстро, словно хотел
застать врасплох того, кто его любил. Он не встречался с ним глазами, потому
что  позорное  опасение  заставляло Ашенбаха потуплять свой взор.  В глубине
террасы  сидели  женщины,  опекавшие Тадзио, и дело  зашло  так далеко,  что
влюбленный  Ашенбах боялся, как  бы они его не разоблачили, не  заподозрили.
Цепенея  от  ужаса, он уже  не раз замечал  на пляже, в зале  ресторана и на
площади Св. Марка, что они всякий раз  отзывали  Тадзио, если тот оказывался
вблизи  от  него,   всячески  старались  держать  его  поодаль  --  страшное
оскорбление, заставлявшее его  гордость  изнывать в  неведомых доселе муках,
оскорбление, пренебречь которым ему не позволяла совесть.

     Между  тем  гитарист  под  собственный  аккомпанемент  начал  исполнять
сольный номер, длинную  площадную песню, распространенную в то время во всей
Италии; ее рефрен  всякий раз подхватывался  его  партнерами,  и надо отдать
справедливость  певцу,  он  -умел  внести  в  свое  исполнение немалую  долю
пластичности и трагизма.  Тощий, с испитым, изможденным  лицом, он  стоял на
посыпанной  гравием  площадке  в стороне  от партнеров, сдвинув  на  затылок
потрепанную фетровую шляпу,  так что  из-под  нее  выбился целый  сноп рыжих
волос,  в  позе задорной и  дерзкой,  и под струнный  перебор  выразительным
речитативом  бросал  свои  шутки вверх,  на  террасу, так что от творческого
напряжения жилы вздувались у него на лбу. Совсем непохожий на венецианца, он
скорее   смахивал  на  неаполитанского  уличного  актера  --  полуграбитель,
полукомедиант, задорный, дерзкий, опасный и занимательный. Песня, которой по
содержанию  была грош  цена, в  его устах  благодаря выразительной  мимике и
телодвижениям,  манере лукаво  подмигивать и кончиком  языка быстро касаться
уголков  рта  становилась  какой-то  двусмысленной  и  предосудительной.  Из
отложного  воротничка спортивной  рубашки,  надетой  под  обычное  городское
платье,  торчала его тощая шея с большим,  отталкивающе обнаженным  кадыком.
Бледная, курносая  и  безбородая физиономия,  не  позволявшая определить его
возраст, вся была  точно перепахана  гримасами  и  пороком, а  к ухмылке его
подвижного  рта  как  нельзя  лучше подходили две складки, упрямо,  властно,
почти  свирепо  залегшие меж  рыжих  бровей. Но  больше  всего  привлекло  к
скомороху  внимание тосковавшего  Ашенбаха то, что его подозрительную фигуру
окружала,  казалось,  свойственная  ему   одному,  столь  же  подозрительная
атмосфера.  Дело  в  том,  что всякий  раз  во время  рефрена,  когда певец,
кривляясь  и  приветствуя публику,  начинал круговой  обход, он оказывался в
непосредственной близости  от  Ашенбаха,  и всякий раз от него  так и  несло
карболовым раствором.

     Закончив куплет, он стал собирать  деньги. Начал  он с русских, которые
щедро его вознаградили, и затем поднялся по ступенькам. Насколько дерзко  он
держался во время пения,  настолько  же смиренно  вел  себя здесь,  наверху.
Угодливо   извиваясь,   он   ходил  от   столика  к   столику,   обнажая   в
раболепно-коварной  усмешке свои крупные  зубы, хотя две складки  меж  рыжих
бровей по-прежнему грозно прорезали его лоб.  Это существо, собиравшее  себе
на  пропитание, все разглядывали с  любопытством, не  чуждым  отвращения,  и
кончиками пальцев  бросали  монеты в  его протянутую  шляпу, страшась к  ней
прикоснуться.  Снятие  физической  дистанции  между  комедиантом  и  "чистой
публикой",  какое  бы  удовольствие  он  ей  ни доставил,  всегда  порождает
известную  неловкость.  Он  это  чувствовал  и  старался  искупить свою вину
сугубой приниженностью. Наконец он приблизился к Ашенбаху, и вместе с ним  и
запах, которого другие, видимо, просто не замечали.

     --  Слушай-ка,  --  приглушенным  голосом,  почти  механически,  сказал
Ашенбах. -- Венецию дезинфицируют? Почему, скажи на милость?

     Фигляр хрипло ответил:

     --  Из-за  полиции!  Полицейское  предписание, ввиду  жары  и  сирокко.
Сирокко  --  давит.  Нет  вреднее  для  здоровья...  --  Он  говорил  словно
удивляясь: есть о чем спрашивать, и ладонью показал, как давит сирокко.

     --  Значит,  никакого бедствия в  Венеции  нет?  --  тихо, сквозь  зубы
спросил Ашенбах.

     Послушные черты скомороха исказились гримасой комического недоумения:

     -- Бедствия?  Какого бедствия?  Вы  хотите сказать,  что  наша  полиция
бедствие?  Вы  шутник,  синьор!  Еще  чего!  Предохранительное  мероприятие,
поймите же наконец! Полицейский указ, необходимый при такой погоде... --  Он
стал энергично жестикулировать.

     -- Ладно, --  проговорил Ашенбах  так же тихо,  как  раньше,  и  быстро
бросил в шляпу неподобающе крупную монету. Затем он глазами сделал ему знак:
"Уходи".  Он  повиновался, осклабившись и  почтительно раскланиваясь. Тот не
успел дойти до лестницы, как на него набросились  двое официантов  и шепотом
повели  перекрестный  допрос.  Он  пожимал  плечами, клялся, уверял,  что ни
единым  словом  не  обмолвился,  и явно говорил  правду. Его  отпустили,  он
вернулся в  сад и, поговорив  о  чем-то  со своими  партнерами  под фонарем,
выступил еще раз с прощальной песней.

     Ашенбах не припоминал, чтобы когда-нибудь слышал эту песенку, задорную,
на  непонятном  диалекте, с рефреном-гоготом, который добросовестно, во весь
голос, подхватывали  все остальные.  Слова и инструментальный  аккомпанемент
здесь замолкали,  весь рефрен сводился к ритмически кое-как организованному,
но  весьма  натурально  воспроизводимому  смеху, что  лучше всего до  полной
неотличимости  получалось  у   одаренного  солиста.   Теперь,   когда  вновь
установилась дистанция  между ним и "чистой  публикой", к нему вернулись его
веселье  и  дерзость,  и  его искусственный  смех,  бесстыдно  обращенный  к
террасе,  звучал  поистине издевательским  хохотом.  Казалось, что  в  конце
каждой  отчетливо артикулированной  строфы  его одолевает  отчаянный приступ
смеха.  Он  всхлипывал,  голос его  срывался,  плечи дергались,  и в  нужную
секунду  из  его глотки,  как внезапный взрыв, с воем вырывался  неудержимый
гогот, до  того правдоподобный, что  им заражались все кругом,  и на террасе
вдруг воцарялась  беспредметная,  бессмысленная  веселость. И это, казалось,
удваивало  буйство  певца. Колени  у  него  подгибались,  он хлопал себя  по
ляжкам, хватался за бока. Он весь трясся, он уже не смеялся, он орал,  тыкал
пальцем вверх,  словно  не  было  на свете ничего комичнее смеющихся господ,
там, наверху, и вскоре  со смеху покатывались уже все в саду  и  на террасе,
вплоть до официантов и лифтеров.

     Ашенбах больше не  сидел,  покойно  откинувшись  на  спинку  стула,  он
напрягся, словно  готовясь к самообороне или бегству. Но хохот, доносившийся
снизу,  больничный  запах и близость любимого сплелись для него в туманившее
мозг  неразрывное,  неотвратимое  очарование.  Среди  всеобщего оживления  и
рассеяния он  отважился  взглянуть  на Тадзио  и,  сделав это, заметил,  что
любимый, ответив на его взгляд, остался серьезным, словно сообразуясь с  его
поведением, его выражением лица; общее настроение не  захватило  его, потому
что и Ашенбах не был им захвачен. В  этой детской настороженной доверчивости
было нечто до того обезоруживающее, покоряющее, что  седовласый  человек был
готов закрыть лицо  руками. К тому же, когда Тадзио машинально  выпрямился и
вдохнул  воздух,  Ашенбаху  почудилось,  что мальчик .испытывает стеснение в
груди.  "Он слаб  здоровьем  и, верно,  не доживет до  старости",  --  вновь
подумал  Ашенбах с  той четкостью  представлений,  которую  странным образом
вызывает опьянение страстью; и  заботливая тревога  одновременно с неистовым
удовлетворением наполнила его сердце.

     Между  тем  венецианцы окончили представление  и собрались  уходить. Их
провожали  аплодисментами, и  гитарист не  преминул еще  потешить публику на
прощанье. А так как над его расшаркиваниями и воздушными поцелуями все опять
смеялись, то он старался вдвойне. Когда  его партнеры уже вышли  из сада, он
попятился, сделал вид, что налетел на фонарный столб, и, скорчившись,  точно
от  боли,  проскользнул  в  ворота.  Там  он  мигом  сбросил  с  себя  маску
комического  неудачника,  выпрямился, упруго  скакнул вперед,  показал  язык
гостям на террасе и исчез в  темноте. Зрители разошлись; Тадзио уже давно не
было  у балюстрады. Но Ашенбах, на удивление официантам, еще долго и одиноко
сидел  за  столиком, потягивая  свой гранатовый  напиток.  Ночь продвигалась
вперед,  распадалось время. В  его родительском доме, много лет назад,  были
песочные часы, -- сейчас он снова видел перед собою этот маленький хрупкий и
столь много значащий  сосудец.  Беззвучной, тоненькой струйкой  бежал песок,
подкрашенный  в красновато-ржавый цвет,  через  узкую горловину,  и когда  в
верхней   баночке  он  был  уже  на  исходе,  там  образовывалась  маленькая
крутящаяся воронка.

     Уже на следующий день, упорный  человек, он сделал новое усилие  узнать
правду о внешнем мире, и на этот раз с полным успехом. Он зашел в английское
бюро  путешествий  возле  площади Св.  Марка и, разменяв  в  кассе несколько
кредитных  билетов,  обратился к  клерку со своим роковым  вопросом. Это был
молодой  англичанин  в  ворсистом   костюме,   с  прямым  пробором,   близко
посаженными глазами,  с той равнодушной  степенностью в повадках, которая на
озорном  юге  производит такое  странное, отчуждающее впечатление.  "Никаких
оснований  для беспокойства,  -сэр,  --  начал он.  --  Мероприятие,  ничего
особенно не означающее. Полиция здесь нередко отдает подобные приказы, чтобы
предупредить  вредные воздействия  жары  и сирокко..."  Но,  подняв  голубые
глаза, он  встретил взгляд клиента,  усталый,  немного  грустный  взгляд,  с
презрением  устремленный  на  его  губы.  И  англичанин  покраснел.  "Таково
официальное  объяснение, -- продолжал он приглушенно и даже взволнованно, --
и здесь очень настаивают на том, чтобы его  придерживаться. Но  я вам скажу,
что за ним кроется еще нечто другое". И на своем честном выразительном языке
он сказал правду.

     Уже  целый  ряд  лет азиатская  холера  выказывала  упорное  стремление
распространиться,  перекинуться  в  далекие  страны.  Зародившись  в  теплых
болотах  дельты Ганга,  возросши под  затхлым  дыханием избыточно-никчемного
мира  первозданных  дебрей, которых бежит  человек  и где в зарослях бамбука
таится тигр,  этот мор необычно долго свирепствовал в Индостане, перекинулся
на  восток -- в  Китай,  на запад --  в Афганистан  и  Персию, и  по главным
караванным путям во  всем  своем  ужасе распространился  до Астрахани, более
того -- до Москвы.

     Европа дрожала, что оттуда призрак будет держать свой въезд по суше, но
сирийские купцы привезли его водным путем. Он  поднял голову одновременно во
многих средиземноморских  гаванях,  в  Тулоне и в Малаге, явил свой страшный
лик  в  Палермо и Неаполе  и, казалось, не желал больше  покинуть Калабрию и
Апулию.  Север полуострова  не был затронут бедствием. Но в мае этого года в
Венеции в один  и  тот  же день грозные вибрионы были обнаружены  в иссохших
почернелых  трупах  портового  рабочего и торговки  зеленью. Об этих случаях
умолчали. Но через  неделю  их было уже десять, двадцать, тридцать, и к тому
же  в  различных   кварталах.  Некий  уроженец  австрийских  провинций,  для
собственного удовольствия проживший несколько дней  в Венеции,; вернувшись в
родной городишко, умер при весьма недвусмысленных симптомах, и таким образом
пер-: вые  слухи о неблагополучии в городе на лагуне просочились  в немецкие
газеты. Венецианские власти ответили, что санитарные условия города в лучшем
состоянии, чем когда-либо, и приняли необходимые меры для борьбы с  заразой.
Но инфекция, видимо,  проникла в пищевые продукты, в  овощи, мясо, молоко, и
скрываемая, замалчиваемая эпидемия стала косить людей на тесных венецианских
уличках, а преждевременная жара, нагревшая воду в каналах, как нельзя больше
ей  благоприятствовала. Казалось  даже,  что она  набралась  новых сил,  что
стойкость  и плодовитость  ее  возбудителей удвоились. Случаи  выздоровления
были  редки, восемьдесят из ста заболевших умирали, и умирали лютой смертью,
так как болезнь развивалась яростно и нередко принимала ту опаснейшую форму,
которая  называлась "сухой".  Тело в этих случаях не в силах было извергнуть
воду,  в изобилии  выделявшуюся из кровеносных сосудов. В течение нескольких
часов  больной,  весь иссохнув-, задыхался  от  вязкой, как  смола,  крови и
погибал в страшных судорогах,  испуская хриплые стоны. И  хорошо еще (иногда
это бывало), если приступ случался  после  легкого  недомогания  и  принимал
характер глубокого  обморока, от которого больному не суждено было очнуться.
В начале июня втихомолку наполнились бараки Ospedale civico[1], в
обоих  сиротских  домах  уже не  хватало  мест, и жуткое,  почти непрерывное
движение   установилось  между   набережной  новых   домов   и   Сан-Микеле,
кладбищенским островом. Но  страх перед  убытками, интересы недавно открытой
выставки картин в общественных садах, боязнь полного  разорения, грозившая в
случае  паники  отелям, торговым предприятиям, всей разнообразной туристской
промышленности,   оказались   сильнее   правдолюбия  и  честного  соблюдения
международных договоров; этот страх заставил городские власти упорствовать в
политике  замалчивания  и  отрицания. Начальник  санитарной  службы Венеции,
человек  весьма заслуженный,  в негодовании  оставил свой  пост,  под  шумок
переданный более покладистому чиновнику.  Народ это знал.  Коррупция верхов,
заодно с общей неуверенностью  и  тем исключительным  состоянием, в  которое
город был  повергнут  смертью, бродящей по  его  улицам, привели к известной
нравственной распущенности  низшие  слои,  поощрили  темные,  антисоциальные
тенденции,    сказавшиеся   в   невоздержанности,    бесстыдстве,   растущей
преступности.  Против обыкновения,  вечерами  на  улицах было  много пьяных.
Поговаривали, что из-за злоумышленников в городе ночью стало небезопасно. Ко
всему этому  добавились  разбойные нападения  и даже  убийства. Так, уже два
раза  выяснялось, что лиц,  мнимо  ставших  жертвой заразы,  на  самом  деле
родственники спровадили  на  тот  свет  с  помощью яда,  и  профессиональный
разврат принял небывало наглые и разнузданные формы, прежде здесь незнакомые
и процветавшие разве что на юге страны и на Востоке.
     [1]Гражданский госпиталь