сдан на Комо. На Комо? Из торопливых сердитых вопросов, из смущенных ответов
выясняется,  что экспедиция отеля Эксцельсиор вместе с  другим чужим багажом
отправила его сундук в совершенно неверном направлении.

     Ашенбах  с  трудом  сохранил  на лице  соответствующее  обстоятельствам
выражение. Безудержная радость,  необыкновенная  веселость потрясали изнутри
его грудь.  Рассыльный  убежал,  надеясь  еще  задержать сундук,  и,  как  и
следовало ожидать, вернулся ни с  чем. Ашенбах заявил, что никуда без багажа
не поедет, а  возвратится  назад и будет  ждать, покуда ему  не  пришлют его
сундук. Не ушел ли еще  катер? Рассыльный  заверил,  что он стоит у  выхода.
Затем, быстро-быстро что-то  лопоча, заставил кассира взять обратно  билет и
поклялся  приложить  все  усилия к тому,  чтобы вызволить  багаж.  Так вот и
свершилось  удивительное событие -- отъезжающий через двадцать  минут  после
своего прибытия на вокзал уже возвращался по Канале Гранде на Лидо.

     Странно  неправдоподобное,  постыдное,  смешное  и нелепое приключение.
Из-за пустой  превратности судьбы  через какие-нибудь  полчаса вновь увидеть
места, с которыми ты в глубочайшей тоске  прощался навеки.  Вспенивая  воду,
проворно  и  смешно  лавируя между  гондол  и  пароходов, быстрое  маленькое
суденышко  мчалось  к  своей цели, а  единственный  его пассажир  прятал под
личиной досадливых сожалений  боязливое и  радостное  возбуждение сбежавшего
мальчугана.  Время от времени он все еще смеялся над этой неудачей, которая,
как он  говорил  себе, польстила бы и самому -удачливому. Теперь  предстояло
давать  объяснения, видеть удивленные лица, но  зато потом, утешал он  себя,
все  опять  будет  хорошо,  несчастья-то  ведь  он избежал,  страшную ошибку
исправил, то, что должно было остаться позади, сейчас вновь ему открывается,
и он будет этим наслаждаться столько, сколько захочет... Что это? Обманывает
его быстрое движение или ко всему еще и ветер наконец задул с моря?

     Волны бились о  бетонированные  стенки узкого канала,  прорытого  через
весь  остров  к  отелю  Эксцельсиор.  Автобус  дожидался  там  незадачливого
путешественника и -- вдоль покрытого барашками  моря --  повез его  в отель.
Маленький усатый администратор в сюртуке  спустился ему навстречу по широкой
лестнице.

     В деликатно льстивых  словах высказав  сожаление по поводу прискорбного
происшествия, весьма  прискорбного  для  него  лично и для  их заведения, он
решительно одобрил намерение Ашенбаха дождаться здесь своего багажа. Правда,
его комната уже  занята, но ему может  быть  тотчас же предоставлена другая,
ничуть не  хуже.  "Pas de chance, monsieur"[1], с улыбкой заметил
швейцарец-лифтер,  когда кабина  скользнула вверх. Итак,  наш  беглец  снова
обосновался  здесь,  в  комнате,  по расположению и  меблировке  очень  мало
отличавшейся от прежней.
     [1]Незадача, сударь (франц.).

     Усталый,  оглушенный  вихрем этого  странного утра,  он  вынул вещи  из
чемодана  и опустился в  кресло у  окна. Море  приняло зеленоватый  оттенок,
воздух казался прозрачнее и  чище,  пляж пестрел множеством  кабин и  лодок,
хотя  небо  было  по-прежнему  хмуро. Ашенбах смотрел в окно, сложив руки на
коленях, довольный, что он опять здесь, и недовольный, даже огорченный своей
нерешительностью,  незнанием  самого  себя.  Так он просидел  с добрый  час,
отдыхая, предаваясь  бездумным  грезам.  Около  полудня  он увидел  Тадзио в
полосатом  костюме  с  красным  бантом,  возвращавшегося  с моря  по длинным
деревянным  мосткам. Ашенбах со  своей  вышки  узнал  его, собственно,  даже
раньше, чем увидел, и собрался было подумать что-то вроде: "Эге, Тадзио, вот
и ты  опять!" Но в ту же секунду  почувствовал, что небрежный  привет сник и
замолк  перед  правдой его сердца,  --  почувствовал буйное волнение  крови,
радость, душевную боль и понял, что отъезд был ему так труден из-за Тадзио.

     Он  сидел,  не шевелясь,  никому не видимый со своего места  и  смотрел
внутрь  себя. Черты  его ожили, брови поднялись, внимательная  любопытная  и
одухотворенная  улыбка  тронула губы. Затем  он поднял голову  и,  простерев
руки, безвольно свисавшие с подлокотников,  сделал неторопливое вращательное
движение,  словно  открывал  объятия,  кого-то  заключал  в  них.  Это   был
приветственный и умиротворенно приемлющий жест.


     Отныне нагой бог с  пылающими ланитами  день за днем  гнал по  небесным
просторам свою пышущую жаром квадригу,  и его золотые  кудри  развевались на
ветру, задувшем с востока. Белый шелковистый глянец ложился на морские дали,
где  лениво  ворочались волны. Песок  был  раскален.  Под серебристо-голубой
рябью эфира  выделялась ржавого цвета парусина, натянутая перед кабинками, и
на  резко  очерченном теневом пятне,  которое  она  отбрасывала,  купальщики
проводили все утренние часы. Но чудесны были  и вечера, когда  цветы в парке
источали  бальзамический аромат, светила вверху водили свой извечный хоровод
и  бормотанье укрытого тьмою  моря неназойливо, потихоньку проникало в души.
Эти вечера были радостным залогом  новых солнечных дней, полных  лишь слегка
упорядоченного   досуга   и   украшенных   бесчисленными,   везде  и   всюду
разбросанными возможностями счастливого случая.

     Гость, которого здесь задержала услужливая неудача, был весьма далек от
того,  чтобы  в  возвращении  своего  имущества  видеть причину  для  нового
отъезда.  Два дня  он терпел  кое-какие  лишения и в  ресторане вынужден был
появляться в дорожном  костюме.  Когда же  заблудившийся сундук  был наконец
водворен  в его комнату,  он тщательно все  распаковал,  набил шкаф  и комод
своим добром, решившись пробыть здесь сколько бог на душу положит и радуясь,
что отныне  в утренние  часы будет носить  свой  шелковый пляжный костюм,  к
обеду же появляться, как положено, в черном.

     В   приятную  размеренность  этого   существования   он  уже  втянулся;
умиротворяющий,  хотя  и  не лишенный блеска покой такого образа жизни скоро
его заворожил. Да  и правда, какая же прелесть это сочетание благоустроенной
жизни   у   южного   моря    с   близостью,    с   постоянной   доступностью
таинственно-чудесного города!  Ашенбах  не любил наслаждаться.  Праздновать,
покоить  себя,  искать  беспечного  времяпрепровождения  было  ему  чуждо  и
несвойственно. Даже в молодые годы он с тревогой и отвращением бежал досуга,
торопился обратно к  высоким усилиям,  к  священно-разумному служению  своих
будней. Только  этот  уголок  земли его расслаблял  и  дарил  счастьем. Лишь
изредка,  по утрам,  когда  из-под  тента своей  кабинки  он  в мечтательной
рассеянности смотрел на  синь  южного  моря, или в теплую  ночь  под  крупно
вызвездившим  небом, возвращаясь на  Лидо в гондоле с площади Св. Марка, где
он вечно задерживался, когда пестрые огни и тающие  в воздухе звуки  серенад
как будто  проплывали мимо него, он вспоминал свой деревенский  дом в горах,
арену летних борений, где  тучи тянулись  низко над садом, страшные грозы по
вечерам задували свечи,  и вороны,  которых он кормил, раскачивали ветви  на
соснах. В такие  минуты ему казалось, что он сбежал в Элизиум, на самый край
земли, где  людям суждена легчайшая жизнь,  где нет зимы и снега, нет бурь и
ливней, где  океан все кругом освежает прохладным своим дыханием и дни текут
в  блаженном  досуге,   безмятежные,   посвященные  только  солнцу   и   его
празднествам.

     Много,  почти постоянно, видел  Ашенбах мальчика  Тадзио;  ограниченное
пространство  и  общий  для  всех  распорядок дня способствовали  тому,  что
всегда,  разве что с короткими перерывами, прекрасный Тадзио был подле него.
Он видел,  он  встречал  его повсюду:  в  нижних  залах  отеля,  на  приятно
освежающих  водных прогулках  в город и обратно из города, среди великолепия
площади и, когда случаю  угодны были эти  встречи, вообще на каждом шагу. Но
главным образом  утро на пляже со  счастливейшей регулярностью предоставляло
ему  возможность долго  и благоговейно изучать прекрасное  создание. Да, эта
непременность  счастья, эта  ежедневно обновляющаяся  милость  обстоятельств
наполняли его сердце  довольством, радостью,  и сияющие солнечные дни долгой
чредой следовали друг за другом.

     Он вставал рано, что прежде делал лишь при жгучей потребности в работе,
и раньше других приходил на пляж, когда солнце еще было ласково и море, сияя
белизной, покоилось в  утренней неге. Ашенбах дружески приветствовал сторожа
у загородки, как со старым знакомцем раскланивался с босоногим и белобородым
старцем, который уже убирал его кабинку, натягивал коричневый тент и выносил
кресло на площадку. Он усаживался,  теперь ему  принадлежали  три или четыре
часа.  За это время солнце, достигнув зенита, обретало непомерную мощь, море
становилось все синее и синее и он мог смотреть на Тадзио.

     Ашенбах видел, как он приближался слева,  вдоль  края воды, как выходил
из-за ряда кабинок,  или вдруг не  без радостного испуга обнаруживал, что не
заметил его  прихода,  что он уже  здесь в  своем неизменном синем  с  белым
пляжном  костюме и  в  песке,  на  солнцепеке, затеял обычную  возню,  вновь
предался  тому  мило-никчемному, досужему времяпрепровождению, которое  было
одновременно игрой  и покоем,  хождением  взад и вперед,  шлепаньем по воде,
беготней, лежаньем и плаваньем. Женщины  следили за  ним  с  площадки  перед
кабиной и  то и  дело звонкими голосами окликали его: "Тадзиу, Тадзиу", а он
подбегал к ним, чтобы, оживленно жестикулируя,  рассказать о том, что сейчас
видел, выложить  перед  ними  то, что  нашел, изловил:  это  были  раковины,
морские коньки, медузы  и боком пятящиеся рачки. Ашенбах ни слова не понимал
из того, что говорил  мальчик, и если он и произносил самые обыденные слова,
для Ашенбаха они сливались в некое туманное благозвучие. Так чужеземная речь
мальчика  превращалась  в  музыку, задорное солнце  щедро заливало его своим
блеском, а возвышенная бездонность моря служила зыбким фоном его красоте.

     Вскоре Ашенбах  знал каждую  линию,  каждый  поворот этого прекрасного,
ничем не стесненного  тела, всякий раз наново приветствовал  он уже знакомую
черту  красоты, и  не  было конца его восхищению, радостной  взволнованности
чувств. Дамы звали мальчика поздороваться с гостем, подошедшим к кабинке, он
выскакивал из  воды и мокрый бежал,  на  ходу  встряхивая кудрями, и  когда,
подавая  руку, он  всей тяжестью  тела опирался  на одну ногу,  другою  едва
касаясь  земли,  в  изгибе,  в   изящном  повороте  его  тела  было  столько
очарования,    столько    сосредоточенности,    обаятельной,   целомудренной
внимательности к  ближнему  и  аристократической  обязательности.  Он лежал,
вытянувшись во весь  рост, по грудь закутанный в купальную простыню, точеной
рукой опершись оземь и подбородком уткнувшись в кулачок. Тот, которого звали
"Яшу",  прикорнул возле, всячески  его обхаживал, и,  казалось, не  было  на
свете ничего обольстительнее  той  улыбки, которая  мелькала  на губах  и  в
глазах этого любимца богов, когда  он взглядывал на своего вассала. Он стоял
у самой воды, один, в стороне от своих близких, совсем подле Ашенбаха, стоял
прямо, заложив руки за голову, медленно раскачиваясь, и мечтал, заглядевшись
на  синеву, а мелкие волны, набегая,  брызгали пеной в его  ступни. Медвяные
волосы мальчика кольцами вились на висках и  на затылке, солнце подсвечивало
чуть  приметный  пушок между лопаток, изящный абрис  ребер  и  гармоническая
линия  груди  проступали  сквозь ткань  простыни;  под мышками у  него  была
гладкая  впадинка,  как у статуи, кожа под коленями блестела, и  голубоватые
жилки,  казалось,  говорили  о  том,  что  это тело  сотворено  из  необычно
прозрачного  вещества.  Какой  отбор   кровей,  какая  точность  мысли  были
воплощены  в этом юношески совершенном теле! Но разве суровая и чистая воля,
которая сотворила во мраке и затем явила свету это божественное создание, не
была знакома, присуща  ему,  художнику?  Разве не  действовала  она и в нем,
когда, зажегшийся разумной страстью, он высвобождал из мраморной глыбы языка
стройную  форму, которую провидел  духом и являл  миру как образ и отражение
духовной красоты человека?

     Образ и отражение! Его глаза видели благородную фигуру у кромки синевы,
и он в восторженном упоении думал, что постигает взором самое красоту, форму
как  божественную мысль, единственное и  чистое  совершенство, обитающее мир
духа и здесь представшее ему в образе и подобии человеческом, дабы прелестью
своей побудить его к благоговейному поклонению. Это  был хмельной восторг, и
стареющий художник бездумно,  с алчностью предался ему.  Дух его волновался,
всколыхнулось  все  узнанное  и  прожитое,  память  вдруг  вынесла  на  свет
старые-престарые  мысли, традиционно усвоенные  смолоду и доселе не согретые
собственным  огнем. Разве  не  читал  он  где-то, что солнце отвлекает  наше
внимание от интеллектуального  и  нацеливает его  на  чувственное?  Оно  так
дурманит  и завораживает, еще говорилось там, наш разум и память, что душа в
упоении забывает о себе, взгляд ее  прикован  к прекраснейшему из освещенных
солнцем предметов, более того: лишь с помощью тела может она тогда подняться
до  истинно высокого созерцания.  Амур, право же, уподобляется  математикам,
которые учат малоспособных детей, показывая им  осязаемые изображения чистых
форм,  -- так  и этот бог,  чтобы сделать для нас  духовное  зримым,  охотно
использует образ  и  цвет  человеческой юности,  которую  он  делает орудием
памяти и  украшает  всеми отблесками  красоты, так что при  виде ее  боль  и
надежда загораются в нас.

     Так думал, так чувствовал восторженный Ашенбах. И вот из  рокота моря и
солнечного блеска  соткалась для него  чарующая картина.  Старый  платан под
стенами Афин, --  та священная  сень,  напоенная ароматами, которую украшают
изваяния  и  набожные приношения  афинян в честь нимф  и Ахелоя.  Прозрачный
ручей  спадает  к подножию  ветвистого  дерева  и  бежит по мелкой  округлой
гальке, стрекочут цикады.  На лужку, чуть покатом, так что у лежащего голова
покоилась словно на подушке, лежат двое, укрывшись от знойного солнца;  один
уже в летах,  другой еще юноша, один урод,; другой красавец, -- мудрый рядом
с  тем, кто создан, чтобы внушать любовь. Вперемежку  с любезными словами, с
остроумными,   поощрительными   шутками   Сократ   поучал   Федра  тоске  по
совершенству  и  добродетели.  Он  толковал  ему  о  горячей  волне  испуга,
захлестывающей  того, кто  способен чувствовать, когда его взору открывается
подобие вечной красоты;  говорил  о вожделениях дурного, лишенного благодати
человека, который не может вообразить себе красоту, глядя на ее отображение,
и  не  знает  благоговейного   чувства;  еще  говорил  о  священном  страхе,
нападающем   на  чистого  сердцем  при  лицезрении  богоподобного   лица   и
совершенного тела, -- о волнении,  которое его охватывает  до  полной потери
самообладания, он  едва смеет поднять  глаза и  преклоняет колени перед тем,
кто одарен  красотой  и  готов был бы  приносить  ему  жертвы  как  изваянию
божества, если  бы  не боялся,  что  люди ославят  его  безумцем. Ибо только
красота, мой Федр,  достойна любви и  в то же время зрима; она, запомни это,
единственная форма  духовного, которую мы можем  воспринять  через чувства и
благодаря чувству --  стерпеть. Подумай, что  сталось бы с нами, если б  все
божественное, если бы разум, истина и добродетель являлись нам в чувственном
обличье? Разве мы  не изошли бы,  не сгорели бы от любви, как некогда Семела
перед  Зевсом? Итак,  красота -- путь чувственности к духу, --  только путь,
только средство,  мой  маленький  Федр...  И  тут, лукавый  ухаживатель,  он
высказал острую мысль: любящий-де ближе к божеству, чем любимый, ибо из этих
двоих только в нем живет бог, -- претонкую  мысль, самую насмешливую из всех
когда-либо приходивших  на ум чело-: веку,  мысль, от которой взялось начало
всего лукавства, всего тайного сладострастия, любовной тоски.

     Счастье писателя --  мысль,  способная вся  перейти в  чувство, целиком
переходящее  в мысль. Эта  пульсирующая  мысль, это точное  чувство в те дни
было  подвластно  и  покорно  одинокому Ашенбаху,  мысль о том, что  природу
бросает  в  дрожь от блаженства,  когда  дух в священном трепете  склоняется
перед красотой.  Внезапно ему захотелось писать.  Правда, говорят, что  Эрот
любит  праздность,  для  нее только  и  создан.  Но  в  этой  точке  кризиса
возбуждение раненного  его стрелой обернулось творчеством. Повод, собственно
говоря,   безразличен.   Потребность   открыто  и   весомо   высказаться   о
значительной, жгучей  проблеме культуры  и вкуса  завладела его интеллектом,
так сказать, догнала беглеца. Предмет был ему  знаком,  был составной частью
его  бытия; желание,  чтобы он заблистал в  свете его слова, сделалось вдруг
непреодолимым.  К  нему  присоединилось  второе  --  работать в  присутствии
Тадзио, взять за  образец облик мальчика, принудить свой  стиль следовать за
линиями  этого  тела, представлявшегося ему  богоподобным,  и  вознести  его
красоту  в  мир  духа,  как  некогда орел вознес в эфир  троянского пастуха.
Блаженство слова  никогда не было ему  сладостнее, никогда  он  так  ясно не
ощущал, что  Эрот присутствует  в слове,  как в эти опасно драгоценные часы,
когда  он, под тентом, за некрашеным столом, видя перед собой  своего идола,
слыша музыку его голоса, формировал по образцу красоты Тадзио свою прозу, --
эти  изысканные  полторы  странички,  прозрачность  которых,  благородство и
вдохновенная  напряженность чувств, вскоре должны  были  вызвать  восхищение
многих. Хорошо, конечно, что мир знает только прекрасное произведение, но не
его  истоки,  не  то,  как  оно  возникло;  ибо  знание  истоков,  вспоивших
вдохновение  художника,  нередко могло бы  смутить людей,  напугать их и тем
самым  уничтожить  воздействие  прекрасного   произведения.  Странные  часы!
Странно изматывающие усилия! На  редкость плодотворное общение духа и  тела!
Когда Ашенбах сложил листки и собрался уходить с пляжа, он почувствовал себя
обессиленным,   опустошенным,   его   даже   мучила   совесть,   как   после
недозволенного беспутства.

     На следующее  утро, выходя из отеля, он еще с  лестницы  увидел Тадзио,
который  направлялся к  морю  совсем один  и  уже подходил к  ограде  пляжа.
Желание,   простая  мысль   воспользоваться   случаем   и  свести   веселое,
непринужденное  знакомство с  тем,  кто, сам того не зная, одарил его  таким
возвышенным  волнением,  заговорить  с  ним,  порадоваться  его  ответу, его
взгляду, напрашивалась сама собой. Красивый мальчик шел не торопясь, догнать
его ничего не стоило, и Ашенбах ускорил шаги. Он настигает его на мостках за
кабинками, хочет положить  руку  ему на  плечо,  дотронуться до  его головы,
какие-то слова, приветливая французская фраза, уже вертятся у него на языке,
-- и тут  он чувствует, что его сердце,  возможно, от быстрой ходьбы, стучит
как  молоток,  дыханье  его  затруднено  и  заговорить  он  может разве  что
сдавленным, дрожащим голосом; он колеблется, хочет овладеть собой, ему вдруг
становится  страшно, слишком  долго он  идет  за ним,  тот  может  заметить,
обернуться и  вопросительно взглянуть  на  него;  он  снова  рвется  вперед,
замирает, ставит крест на своем намерении и, опустив голову, проходит мимо.

     "Слишком поздно! -- подумал он. -- Слишком  поздно!" Но поздно ли? Ведь
этот шаг,  которого он не сделал, мог бы привести к  доброму,  радостному  и
легкому -- к целительному отрезвлению. Но он, стареющий человек, верно и  не
стремился к нему, слишком дорожил  хмельным своим  состоянием. Кто разгадает
суть  и стать  жизни в  искусстве? Кто поймет, как  прочно сплавились в  ней
самообуздание  и необузданность? Ибо не  желать целительного отрезвления  --
необузданность.  Ашенбах  более  не  был  рас