Томас Манн.
   Смерть в Венеции


     1911
     Перевод Наталии Ман
     OCR: Сергей Лебедев


     Густав Ашенбах,  или  фон Ашенбах, как  он официально именовался со дня
своего пятидесятилетия, в теплый весенний вечер 19... года  -- года, который
в  течение  столь долгих месяцев грозным оком взирал  на  наш  континент, --
вышел  из своей мюнхенской квартиры  на Принцрегентштрассе  и в  одиночестве
отправился на дальнюю прогулку. Возбужденный дневным трудом (тяжким, опасным
и  как  раз  теперь  потребовавшим  от   него   максимальной   тщательности,
осмотрительности, проникновения и точности воли), писатель и после обеда  не
в  силах  был  приостановить  в  себе  работу продуцирующего механизма, того
"totus  animi  continuus"[1],  в  котором,  по  словам  Цицерона,
заключается   сущность   красноречия;   спасительный   дневной  сон,   остро
необходимый при все возраставшем упадке его  сил, не шел к нему. Итак, после
чая он отправился погулять, в надежде, что воздух и движение его приободрят,
подарят плодотворным вечером.
     [1] Беспрерывное движение души (лат.).

     Было начало мая, и после сырых и промозглых недель обманчиво воцарилось
жаркое лето. В Английском саду,  еще только одевшемся нежной ранней листвой,
было  душно, как  в  августе,  и  в той части,  что  прилегала к городу,  --
полным-полно  экипажей и  пешеходов.  В ресторане Аумейстера, куда  вели все
более  тихие   и  уединенные  дорожки,  Ашенбах  минуту-другую  поглядел  на
оживленный  народ  в  саду, у  ограды  которого  стояло  несколько  карет  и
извозчичьих  пролеток, и при свете  заходящего солнца  пустился  в  обратный
путь,  но уже не через парк, а  полем, почувствовав усталость. К тому же над
Ферингом собиралась  гроза. Он решил  у  Северного кладбища сесть в трамвай,
который прямиком доставит его в город.

     По  странной  случайности на остановке и вблизи от нее не было ни души.
Ни  на  Унгарерштрассе,   где  блестящие  рельсы  тянулись  по   мостовой  в
направлении  Швабинга,  ни  на  Ферингском шоссе  не  видно  было  ни одного
экипажа. Ничто  не шелохнулось и за  заборами каменотесных  мастерских,  где
предназначенные к продаже кресты,  надгробные плиты и памятники образовывали
как бы второе, ненаселенное кладбище, а напротив в  отблесках  уходящего дня
безмолвствовало  византийское  строение  часовни. На его фасаде,  украшенном
греческими  крестами и иератическими  изображениями, выдержанными в  светлых
тонах,  были  еще  симметрически  расположены  надписи,  выведенные золотыми
буквами, -- речения, касающиеся загробной  жизни,  вроде: "Внидут в  обитель
господа"  или:  "Да  светит им  свет  вечный". В  ожидании  трамвая  Ашенбах
развлекался чтением этих формул, стараясь погрузиться духовным взором  в  их
прозрачную  мистику,  но  вдруг  очнулся  от своих грез, заметив в  портике,
повыше  двух  апокалиптических  зверей, охранявших  лестницу, человека,  чья
необычная наружность дала его мыслям совсем иное направление.

     Вышел ли он из  бронзовых дверей часовни,  или неприметно приблизился и
поднялся к ней с улицы, осталось невыясненным. Особенно не углубляясь в этот
вопрос, Ашенбах скорее склонялся к  первому  предположению.  Среднего роста,
тощий, безбородый и очень курносый, этот  человек принадлежал к рыжеволосому
типу  с характерной для него молочно-белой веснушчатой кожей. Обличье у него
было  отнюдь не баварское, да и широкополая бастовал шляпа,  покрывавшая его
голову, придавала ему  вид  чужеземца,  пришельца  из дальних  краев.  Этому
впечатлению, правда,  противоречили рюкзак за плечами  --  как у заправского
баварца  --  и  желтая  грубошерстная  куртка;  с  левой  руки,  которою  он
подбоченился, свисал  какой-то  серый лоскут, надо думать,  дождевой плащ, в
правой же у него  была палка  с  железным наконечником; он  стоял,  наклонно
уперев ее  в пол, скрестив  ноги  и  бедром опираясь  на ее рукоятку. Задрав
голову,  так  что  на его  худой  шее,  торчавшей  из  отложных  воротничков
спортивной  рубашки, отчетливо и резко обозначился  кадык, он смотрел  вдаль
своими  белесыми,  с  красными ресницами глазами, меж  которых,  в  странном
соответствии со  вздернутым  носом, залегали  две вертикальные  энергические
складки.  В  позе  его  --  возможно,  этому  способствовало  возвышенное  и
возвышающее  местонахождение  --  было  что-то  высокомерно  созерцательное,
смелое,  дикое даже.  И то ли он  состроил  гримасу,  ослепленный  заходящим
солнцем,  то  ли его лицу  вообще  была свойственна некая странность, только
губы его  казались слишком  короткими,  оттянутые  кверху и  книзу до  такой
степени, что обнажали десны, из которых торчали белые длинные зубы.

     Возможно,  что  Ашенбах,  рассеянно,  хотя   и   пытливо,   разглядывая
незнакомца, был недостаточно деликатен, но вдруг он увидел, что тот отвечает
на его  взгляд и  притом так воинственно, так в упор, так очевидно желая его
принудить отвести  глаза, что неприятно  задетый, он  отвернулся  и  зашагал
вдоль заборов, решив больше  не  обращать  внимания  на  этого  человека.  И
мгновенно забыл о нем. Но либо потому, что незнакомец  походил на странника,
либо в силу  какого-нибудь  иного психического  или физического воздействия,
Ашенбах, к своему удивлению, внезапно ощутил, как неимоверно расширилась его
душа; необъяснимое томление  овладело им, юноше-, екая жажда  перемены мест,
чувство, столь живое, столь новое, или, вернее, столь давно не  испытанное и
позабытое, что  он., заложив  руки  за спину и взглядом уставившись в землю,
замер на месте, стараясь разобраться в сути и смысле того,  что произошло  с
ним.

     Это было желанье  странствовать, вот и все, но оно налетело на него как
приступ лихорадки, обернулось туманящей  разум  страстью.  Он жаждал видеть,
его фантазия, еще не умиротворившаяся после долгих часов работы, воплощала в
единый  образ все чудеса  и все ужасы пестрой нашей земли, ибо стремилась их
представить  себе все зараз. Он видел: видел ландшафт, под  небом, тучным от
испарений,  тропические  болота,  невероятные,  сырые,  изобильные,  подобие
дебрей  первозданного  мира,  с островами, топями,  с  несущими  ил  водными
протоками;  видел, как  из густых зарослей папоротников,  из земли, покрытой
сочными,  налитыми,  диковинно  цветущими  растениями,  близкие  и  далекие,
вздымались волосатые стволы пальм; видел причудливо безобразные деревья, что
по  воздуху забрасывали  свои корни  в  почву, в  застойные, зеленым  светом
мерцающие  воды,  где  меж  плавучими  цветами, молочно-белыми,  похожими на
огромные чаши, на отмелях, нахохлившись, стояли неведомые птицы с уродливыми
клювами и, не шевелясь, смотрели куда-то вбок; видел среди узловатых стволов
бамбука искрящиеся  огоньки  --  глаза притаившегося тигра,  -- и сердце его
билось от ужаса и непостижимого влечения.  Затем виденье погасло, и Ашенбах,
покачав головой, вновь зашагал вдоль заборов каменотесных мастерских.

     Давно уже, во всяком случае  с тех пор как средства стали позволять ему
ездить по  всему  миру когда вздумается,  он  смотрел на путешествия  как на
некую гигиеническую меру, и знал, что ее надо осуществлять время от времени,
даже  вопреки  желаниям  и склонностям.  Слишком  занятый  задачами, которые
ставили  перед  ним  европейская  душа  и  его  собственное  я,  не  в  меру
обремененный   обязанностями   творчества,   бежавший  рассеяния   и  потому
неспособный любить  шумный  и пестрый  мир, он безоговорочно довольствовался
созерцанием  того, что лежит на поверхности нашей  земли и для чего ему  нет
надобности  выходить за  пределы  своего  привычного  круга, --и никогда  не
чувствовал искушения уехать из  Европы. С  той  поры, как  жизнь его  начала
клониться  к  закату  и  ему  уже  нельзя  было  словно  от  пустой  причуды
отмахнуться  от  присущего художнику страха не успеть,  от тревоги, что часы
остановятся,  прежде чем он совершит ему  назначенное и  отдаст  всего себя,
внешнее  его  бытие едва  ли не  всецело  ограничилось  прекрасным  городом,
ставшим его родиной,  да  незатейливым  жильем,  которое он  себе выстроил в
горах и где проводил все дождливое лето.

     И то, что сейчас так поздно  и так внезапно  нашло на него, вскоре было
обуздано  разумом, упорядочено смолоду  усвоенной  самодисциплиной. Он решил
довести  свое творение,  для которого жил, до определенной точки, прежде чем
переехать в горы,  и мысль о шатанье по свету и, следовательно, о перерыве в
работе  на долгие месяцы показалась ему очень  беспутной  и  разрушительной;
всерьез  об этом нечего было и думать. Тем  не менее он слишком хорошо знал,
на  какой  почве взросло это нежданное искушение. Порывом к бегству, говорил
он  себе,  была  эта   тоска  по  дальним  краям,   по  новизне,  эта  жажда
освободиться, сбросить  с себя бремя, забыться --  он  бежит прочь  от своей
работы, от  будней неизменного, постылого  и страстного служения. Правда, он
любил его,  едва  ли  не  любил  даже  изматывающую, ежедневно обновляющуюся
борьбу между  своей гордой, упорной, прошедшей сквозь многие испытания волей
и этой все растущей усталостью, о которой никто не должен был знать, которая
ни  малейшим  признаком упрощения, вялости не  должна  была сказаться на его
творении.  И  все   же  неблагоразумно  слишком  натягивать  тетиву,  упрямо
подавлять  в себе столь живое  и настойчивое желание. Он стал думать о своей
работе, о том месте, на котором застрял сегодня, так же как и вчера, ибо оно
равно противилось и  терпеливой обработке, и внезапному  натиску. Он пытался
прорваться через препятствие или убрать его с дороги, но всякий раз отступал
с  гневом  и содроганием. Не то  чтобы здесь возникли какие-нибудь особенные
трудности,  нет, ему мешала мнительная  нерешительность, оборачивающаяся уже
постоянной   неудовлетворенностью   собой.   Правда,   в   юные   годы   эту
неудовлетворенность  он считал  сущностью и  природой таланта, во имя ее  он
отступал,  обуздывал   чувство,  зная,   что  оно  склонно  довольствоваться
беспечной  приблизительностью и половинчатой  завершенностью. Так  неужто же
порабощенные  чувства теперь  мстят  за  себя, отказываясь впредь окрылять и
живить его искусство? Неужто они унесли с  собою всю  радость, все восторги,
даруемые  формой   и  выражением?  Нельзя  сказать,  что  он  писал   плохо;
преимуществом его  возраста  было  по крайней  мере  то,  что с годами в нем
укрепилась спокойная уверенность в своем мастерстве. Но,  хотя  вся немецкая
нация  превозносила  это  мастерство,  сам  он  ему  не  радовался; писателю
казалось,  что  его  творению  недостает  того  пламенного  и  легкого духа,
порождаемого радостью, который больше, чем глубокое содержание (достоинство,
конечно,  немаловажное),  составляет счастье и радость  читающего  мира.  Он
страшился  лета,  страшился быть  одиноким  в  маленьком  доме, с  кухаркой,
которая  стряпает ему,  и  слугою,  который  подает  на  стол  эту  стряпню;
страшился  привычного вида горных вершин и отвесных скал,  когда  думал, что
они  снова  обступят  его,  вечно недовольного,  вялого.  Значит, необходимы
перемены,  толика  бродячей  жизни, даром  потраченные  дни,  чужой воздух и
приток новой крови, чтобы лето не было тягостно и бесплодно. Итак, в  дорогу
--  будь что  будет! Не  в слишком дальнюю, до тигров он не  доедет.  Ночь в
спальном  вагоне и две-три недели отдыха в каком-нибудь  всемирно  известном
уголке на ласковом юге...

     Так он  думал,  когда  с  Унгарерштрассе,  грохоча, подкатил трамвай, а
встав на подножку, окончательно решил посвятить  сегодняшний вечер  изучению
карты  и  железнодорожных  маршрутов. На площадке он  вспомнил о  человеке в
бастовой   шляпе,   сотоварище   своего   пребывания   здесь,    отнюдь   не
беспоследственного  пребывания,  и  огляделся  по сторонам. Куда  исчез этот
человек, он так и не понял, но ни на прежнем месте, ни возле остановки, ни в
вагоне трамвая его не было.

     Творец могучей и точной прозаической эпопеи о жизни Фридриха Прусского,
терпеливый  художник, долго,  с великим  тщанием вплетавший  в  ковер своего
романа  "Майя" множество образов,  множество  различных  человеческих судеб,
соединившихся под  сенью одной идеи; автор интересного и  сильного рассказа,
названного  им "Ничтожный",  который целому поколению  благодарной  молодежи
явил  пример  моральной  решительности, основанной  на  глубочайшем  знании;
наконец  (и  этим исчерпываются  основные  произведения  его  зрелой  поры),
создатель страстного  трактата  "Дух  и  искусство", конструктивную  силу  и
диалектическое красноречие  которого  самые требовательные  критики  ставили
вровень  с  Шиллеровым  рассуждением  о наивной и сентиментальной  поэзии,--
Густав Ашенбах родился в Л.  -- окружном городе Силезской провинции, в семье
видного судейского чиновника.  Предки его, офицеры, судьи и чиновники, служа
королю  и государству, вели размеренную, пристойно-скудную  жизнь. Дух более
пылкий воплотился  у них  в  личности  некоего проповедника; более быструю и
чувственную кровь в прошлом поколении привнесла в семью мать писателя, дочка
чешского капельмейстера. От нее шли и признаки чуждой расы в  его внешности.
Сочетание  трезвой,  чиновничьей  добросовестности  с темными  и  пламенными
импульсами породило художника, именно этого художника.

     Поелику  Ашенбах всем своим  существом стремился к славе, он, отнюдь не
отличаясь  особой  скороспелостью,  сумел  благодаря   характерному,   очень
индивидуальному  чекану   своего  письма  рано  занять  видное  общественное
положение. Имя себе он составил  еще будучи гимназистом, а через десять  лет
научился  представительствовать,  не  отходя  от  письменного   стола,  и  в
нескольких ответных строчках, всегда кратких (ибо многие взывают к тому, кто
преуспел  и заслужил доверие), управлять своей славой. В сорок  лет, усталый
от  тягот  и  превратностей своей прямой  работы,  он  должен  был ежедневно
просматривать груды писем, снабженных марками всех стран нашей планеты.

     Равно  далекий  от  пошлости и  эксцентрических вычур, его  талант  был
словно  создан для  того,  чтобы внушать  доверие широкой  публике и в то же
время  вызывать  восхищенное,  поощрительное  участие  знатоков.  Итак,  еще
юношей, со всех сторон призываемый к подвигу -- и к какому подвигу! -- он не
знал  досуга  и беспечной  молодости.  Когда на тридцать пятом году жизни он
захворал в Вене,  один  тонкий  знаток человеческих  душ заметил  в  большой
компании: "Ашенбах смолоду жил вот  так, -- он сжал левую руку в кулак, -- и
никогда  не позволял себе жить  этак", -- он разжал кулак и  небрежно уронил
руку  с подлокотника  кресел.  Этот господин попал в точку. Моральная отвага
здесь в том и заключалась,  что по природе своей отнюдь  не здоровяк, он был
только призван к постоянным усилиям, а не рожден для них.

     Врачи запретили мальчику  посещать  школу,  и  он вынужден был  учиться
дома.  Выросший в одиночестве, без товарищей,  Ашенбах все же сумел  вовремя
понять,  что принадлежит к поколению, в котором редкость отнюдь не талант, а
физическая   основа,  необходимая  для  того,  чтобы  талант  созрел,  --  к
поколению, рано отдающему все, что есть у него за душой, и к старости обычно
уже  бесплодному. Но его  любимым  словом было "продержаться",  -- и в своем
романе   о   Фридрихе  Прусском   он   видел  прежде  всего   апофеоз  этого
слова-приказа, олицетворявшего,  по  его  мнению,  суть и смысл героического
стоицизма. К тому  же он страстно  хотел дожить до старости, так как  всегда
считал, что истинно великим,  всеобъемлющим и по праву почитаемым может быть
только то  искусство, которому дано было  плодотворно и своеобразно проявить
себя на всех ступенях человеческого бытия.

     Поскольку задачи,  которые  нагружал на него  талант,  ему  приходилось
нести на слабых плечах, а  идти он хотел далеко, то прежде всего он нуждался
в самодисциплине,  -- к счастью, это качество было его наследственным уделом
с отцовской стороны. В сорок,  в пятьдесят лет, в том возрасте, когда другие
растрачивают   время,   предаются   сумасбродствам,   бездумно   откладывают
выполнение  заветных планов, он начинал день с того,  что подставлял грудь и
спину под струи холодной воды, и затем, установив  в серебряных подсвечниках
по обе стороны рукописи две высокие восковые свечи, в продолжение нескольких
часов  честно  и  ревностно приносил в жертву искусству  накопленные  во сне
силы. И было не только простительно, но знаменовало его моральную победу то,
что непосвященные ошибочно принимали весь  мир  "Майи"  и эпический фон,  на
котором развертывалась героическая  жизнь  Фридриха,  за  создание собранной
силы,  единого  дыхания,  тогда  как в действительности его  творчество было
плодом   ежедневного   кропотливого   труда,   напластовавшего   в    единый
величественный массив сотни отдельных озарений, и если хорош был весь роман,
вплоть  до мельчайших деталей, то лишь оттого, что его творец  с неотступным
упорством, подобным  тому, что некогда заставило пасть его родную провинцию,
годами выдерживал напряжение работы над одною и той же  вещью,  отдавая этой
работе только свои самые лучшие, самые плодотворные часы.

     Для  того чтобы  значительное  произведение  тотчас  же оказывало  свое
воздействие вглубь и вширь, должно существовать тайное сродство, более того,
сходство  между  личной  судьбой  автора  и  судьбой  его  поколения.  Людям
неведомо, почему они венчают славой произведение искусства. Отнюдь не будучи
знатоками,  они  воображают,  что  открыли в нем сотни  достоинств, лишь  бы
подвести основу под  жгучую  свою заинтересованность; но истинная причина их
восторга это нечто невесомое -- симпатия. Ашенбах как-то обмолвился  в одном
из  проходных мест романа, что почти  все великое утверждает себя  как некое
"вопреки" -- вопреки горю и муке,  вопреки бедности, заброшенности, телесным
немощам,  страсти  и тысячам препятствий. Но это было больше,  чем ненароком
брошенное замечание; это было знание, формула  его жизни и славы, ключ к его
творению. И  не  удивительно,  что эта формула легла  в основу характеров  и
поступков его наиболее оригинальных персонажей.

     Относительно  нового,  многократно  повторенного  и  всякий  раз сугубо
индивидуального типа героя, излюбленного этим писателем, один очень неглупый
литературный  анатом давно уже написал, что он "концепция интеллектуальной и
юношеской  мужественности", которая-де "в горделивой  стыдливости стискивает
зубы и  стоит  не шевелясь, когда мечи  и копья пронзают ей  тело". Это было
сказано остроумно и точно,  несмотря  на известную пассивность формулировки.
Ведь стойкость перед  лицом рока,  благообразие в муках  означают не  только
страстотерпие; это активное действие, позитивный  триумф, и святой Себастиан
-- прекраснейший символ если  не искусства  в целом, то  уж,  конечно,  того
искусства, о котором мы говорим. Стоит заглянуть  в этот мир, воссозданный в
рассказе,  и  мы  увидим:   изящное  самообладание,  до  последнего   вздоха
скрывающее   от   людских   глаз   свою   внутреннюю   опустошенность,  свой
биологический распад; физически ущербленное желтое уродство,  что умеет свой
тлеющий  жар  раздуть  в чистое пламя и взнестись до  полновластия в царстве
красоты;  бледную немочь, почерпнувшую свою силу  в  пылающих недрах  духа и
способную  повергнуть  целый  кичливый  народ к  подножию  креста,  к своему
подножию; приятную манеру  при пустом, но строгом служении форме; фальшивую,
полную  опасностей  жизнь, разрушительную  тоску и  искусство  прирожденного
обманщика.

     У того, кто вгляделся в эти и  в им подобные судьбы, невольно возникало
сомнение, есть  ли  на свете иной  героизм,  кроме героизма слабых. И что же
может быть современнее этого? Густав Ашенбах был поэтом тех, кто работает на
грани  изнеможения, перегруженных, уже износившихся, но еще не р