ухнувших под
бременем, всех этих моралистов действия, недоростков со скудными средствами,
которые благодаря сосредоточенной воле и мудрому хозяйствованию умеют, пусть
на время, обрядиться в величие. Их много, и  они герои эпохи. Все они узнали
себя  в его творении;  в нем они были  утверждены, возвышены, воспеты; и они
умели быть благодарными и прославлять его имя.

     Он был молод  и неотесан, как его время, дававшее ему дурные советы, он
спотыкался, впадал  в ошибки, перед всеми  обнаруживал  свои слабые стороны,
словом и делом погрешал против такта и благоразумия. Но. он выработал в себе
чувство  собственного  достоинства, к  которому,  по его утверждению, всегда
стремится большой талант, более  того,  можно сказать,  что все его развитие
было восхождением к достоинству, сознательным и упорным, сметающим со своего
пути все препоны сомнений и иронии.

     Живая,  духовно незначительная  общедоступность  воплощения  приводит в
восторг  буржуазное большинство, но  молодежь, страстную и непосредственную,
захватывает   только  проблематическое.  Ашенбах  ставил   проблемы   и  был
непосредствен,  как  юноша. Он был  оброчным духа,  хищнически  разрабатывал
залежи, перемалывал  зерно,  предназначенное для  посева,  выбалтывал тайны,
брал  под  подозрение  талант,  предавал  искусство, и  покуда  его творения
услаждали, живили  и  возвышали благоговеющих  почитателей,  он, еще молодой
художник, ошеломлял зеленых  юнцов циническими рассуждениями  о сомнительной
сущности искусства и служения ему.

     Но,  видимо,  ничто  не  пресыщает благородный и  сильный дух больше  и
окончательнее,   чем  пряная  и  горькая  прелесть  познания.   И,  конечно,
тяжелодумная,   добросовестнейшая  основательность  юноши   поверхностна  по
сравнению  с  многоопытной  решимостью зрелого мужа  и мастера  --  отрицать
знание,  бежать его, с высоко поднятой головой  чрез  него переступать, коль
скоро оно способно умерить,  ослабить,  обесчестить волю. И разве нашумевший
рассказ  "Ничтожный"  не   был  взрывом  острой  неприязни  к  непристойному
психологизированию  века,  который  воплощен здесь в  образе  мягкотелого  и
вздорного  мерзавца, из  бессилия,  порочности  и  этической неполноценности
толкающего свою  жену в  объятия  безбородого  юнца,  полагая при этом,  что
глубина  чувств служит оправданием  его низости.  Могучее  слово, презрением
клеймившее    презренное,    возвещало   здесь    отход    от   нравственной
двусмысленности, от  всякого  сочувствия  падению; оно  зачеркивало  дряблую
сострадательность пресловутого речения "все понять --  значит все простить",
и то, что здесь готовилось,  нет, что здесь уже свершилось, было  тем "чудом
возрожденного простодушия", о котором немного позднее решительно,  хотя и не
без  некоей  таинственной завуалированности,  говорилось  в диалоге того  же
автора. Странное  стечение обстоятельств!  А  может быть,  именно следствием
этого "возрождения", этого  нового достоинства и  строгости,  и  стало почти
невероятно  обостренное  чувство  красоты,  благородной  ясности, простоты и
ровности формы, которое проявилось именно в ту пору и навсегда  сообщило его
произведениям  не  только высокое мастерство,  но и  классическую стать?  Но
нравственная   целеустремленность  по  ту  сторону  знания,  по  ту  сторону
разрешающего и сдерживающего постижения -- разве она в свою очередь не ведет
к нравственному упрощению мира и души человеческой, а посему к усилению тяги
к  злому, подзапретному,  нравственно недопустимому? И разве у  формы не два
лика? Ведь она одновременно  нравственна и безнравственна -- нравственна как
результат  и   выражение  самодисциплины,  безнравственна  же,  более  того,
антинравственна,  поскольку,  в  силу  самой  ее  природы, в  ней  заключено
моральное безразличие,  и она  всеми способами стремится  склонить моральное
начало под свой гордый самодержавный скипетр.

     Как   бы  там  ни  было!  Развитие  равнозначно  участи,  и   если  его
сопровождает доверие масс,  широкая известность, может ли оно протекать  как
другое,  лишенное блеска и не ведающее требований славы?  Только безнадежная
богема скучает  и чувствует  потребность  посмеяться над  большим  талантом,
когда он, прорвав кокон ребяческого  беспутства, постигает достоинство духа,
усваивает  строгий  чин одиночества, поначалу исполненного  жестоких  мук  и
борений, но потом возымевшего почетную власть над людскими сердцами. Сколько
игры,  упорства  и упоения  включает в себя  самовыращивание  таланта! Нечто
официозно-воспитательное проявилось и в писаниях Густава  Ашенбаха в  зрелые
годы; в его стиле не было уже ни  молодой отваги, ни тонкой игры светотеней,
он  сделался образцово-непререкаемым, отшлифованно-традиционным, незыблемым,
даже формальным  и формулообразным, так что невольно вспоминалась  легенда о
Людовике XIV, под конец жизни будто бы изгнавшем из  своей речи  все  пошлые
слова.  В  то  время  ведомство  народного  просвещения  включило  избранные
страницы Ашенбаха  в  школьные хрестоматии.  Ему  было  по  сердцу, и он  не
ответил  отказом, когда некий  немецкий государь,  только  что  взошедший на
престол,  пожаловал певцу  "Фридриха"  в  день  его  пятидесятилетия  личное
дворянство.

     После  нескольких  беспокойных  лет  и  нескольких  попыток  где-нибудь
обосноваться он поселился в Мюнхене и с тех пор жил там в почете и уважении,
лишь  в редких случаях  становящихся уделом духа. Брак, в который он вступил
еще  почти  юношей  с  девушкой из профессорской  семьи,  был расторгнут  ее
смертью. У него осталась дочь, теперь уже замужняя. Сына же никогда не было.

     Густав Ашенбах был  чуть пониже среднего роста, брюнет  с бритым лицом.
Голова его  казалась слишком большой по отношению к почти  субтильному телу.
Его  зачесанные  назад волосы, поредевшие  на темени и  на висках уже совсем
седые,  обрамляли  высокий, словно рубцами изборожденный лоб. Дужка  золотых
очков  с неоправленными стеклами врезалась в переносицу крупного, благородно
очерченного носа. Рот у него был большой, то  дряблый, то вдруг подтянутый и
узкий; щеки худые, в морщинах; изящно изваянный подбородок переделяла мягкая
черточка..  Большие   испытания,   казалось,   пронеслись  над  этой   часто
страдальчески  склоненной набок головой; и  все же эти черты  были  высечены
резцом искусства, а  не тяжелой и  тревожной жизни.  За  этим  лбом родилась
сверкающая, как молния, реплика в разговоре Вольтера  и короля  о войне. Эти
усталые глаза с  пронизывающим взглядом за стеклами очков видели кровавый ад
лазаретов  Семилетней войны.  Искусство и там,  где речь идет  об  отдельном
художнике,  означает  повышенную  жизнь.  Оно  счастливит  глубже,  пожирает
быстрее. На  лице того, кто ему служит, оно оставляет следы воображаемых или
духовных авантюр;  даже  при  внешне монастырской жизни оно  порождает такую
избалованность,  переутонченность,  усталость,  нервозное любопытство, какие
едва ли гложет породить жизнь, самая бурная, полная страстей и наслаждений.


     Множество  дел,  светских  и  литературных, почти две недели после  той
прогулки продержали в Мюнхене объятого  жаждой странствий  Ашенбаха. Наконец
он велел привести в порядок загородный дом к своему приезду через месяц и во
второй половине мая отбыл с  ночным  поездом  в Триест,  где  остановился на
сутки, чтобы следующим утром сесть на пароход, идущий в Полу.

     Так  как он  искал  чуждого,  несхожего  с  обычным  его окружением,  и
вдобавок, чтоб до  него было рукой подать,  то избрал для  своего временного
жительства  остров  в  Адриатическом море,  неподалеку  от  берегов  Истрии,
который в последние годы  стал пользоваться широкой  известностью; остров  с
красиво изрезанной линией  скал  в  открытом  море и  с населением, одетым в
живописные лохмотья и изъясняющимся на языке, странно  чуждом нашему  слуху.
Однако дожди,  тяжелый влажный  воздух и провинциальное, состоящее  из одних
австрийцев  общество  в  отеле, равно  как  и невозможность тихого душевного
общения с морем, даруемого только ласковым песчаным берегом, раздражали его.
Вскоре он убедился, что сделал неправильный  выбор. Куда его тянет, он точно
не знал, и вопрос  "так  где же?" для него оставался открытым.  Он  принялся
изучать рейсы  пароходных линий, ищущим взором вглядывался в дали, как вдруг
нежданно и непреложно перед ним возникла цель путешествия. Если за одну ночь
хочешь достичь сказочно небывалого, несравнимого,  куда направиться? О,  это
ясно!  Зачем он здесь? Конечно же он ошибся. Туда и надо ехать сразу. Больше
он уже не будет медлить  с отъездом  со злополучного острова.  Через полторы
недели  после прибытия  быстрая  моторка  в тумане раннего  утра уже увозила
Ашенбаха  и его багаж к Военной гавани, где он ступил на землю  лишь  затем,
чтобы  тотчас   же  подняться  по  трапу  на  мокрую  палубу  парохода,  уже
разводившего пары для отплытия в Венецию.

     Это было видавшее виды итальянское судно, допотопной конструкции, все в
копоти,  мрачное.  В похожей  на пещеру искусственно  освещенной каюте, куда
тотчас же провел Ашенбаха учтиво скаливший зубы горбатый, неопрятный матрос,
за столом,  в шапке набекрень и с огрызком  сигары в  зубах, сидел человек с
физиономией старомодного директора цирка,  украшенной  козлиной бородкой, и,
не  переставая  ухмыляться,  деловито  записывал  фамилии  пассажиров, пункт
назначения  и выдавал билеты. "В  Венецию", --  повторил он  за Ашенбахом и,
вытянув руку, обмакнул  перо в кашеобразные остатки  чернил на дне  наклонно
стоящей  чернильницы.  "В  Венецию,  первый  класс!  Прошу!"   Он  нацарапал
несколько размашистых каракуль, посыпал написанное голубым песком, подождал,
покуда он сбежит в глиняную чашку, сложил бумагу желтыми костлявыми пальцами
и снова  принялся  писать. "Отлично выбранная цель путешествия, -- болтал он
при этом. -- Ах,  Венеция! Что  за город! Город  неотразимого очарования для
человека образованного  --  в  силу  своей  истории, да  и нынешней прелести
тоже!"   В   округлой  быстроте   его   движений  и   пустой  болтовне,   ее
сопровождавшей, было  что-то  одурманивающее  и  отвлекающее;  он словно  бы
старался поколебать  решение  пассажира  ехать в  Венецию.  Деньги он принял
торопливо и с  ловкостью крупье  выбросил  сдачу на суконную,  всю в  пятнах
обивку  стола.   "Приятно  развлекаться,   сударь,   --  присовокупил  он  с
театральным поклоном. -- Считаю за честь вам в этом способствовать... Прошу,
господа!.." -- тут же крикнул он, взмахнув рукою, словно от пассажиров отбою
не было, хотя никто, кроме Ашенбаха, уже не  брал билетов.  Ашенбах вернулся
на палубу.

     Облокотившись  одною рукой о поручни,  он  глядел  на  праздную  толпу,
собравшуюся   на  набережной  посмотреть,   как  отваливает  пароход,  и  на
пассажиров, уже взошедших на борт. Те, кто ехал во втором классе  -- мужчины
и женщины, -- скопились на нижней палубе, используя в качестве сидений  свои
узлы  и  чемоданы.  На  верхней  стояли  кучкой  молодые  люди,  по-видимому
приказчики из Полы, весьма возбужденные предстоявшей  им поездкой в Италию.:
Явно  гордясь  собою и  предстоявшим плаванием,  они  болтали,  смеялись  и,
перегнувшись через перила, кричали насмешливые словечки товарищам, которые с
портфелями  под   мышкой   спешили  по  набережной  в  свои  конторы,  грозя
тросточками счастливчикам  на борту. Один из них,  в светло-желтом, чересчур
модном  костюме,  с  красным  галстуком  и  лихо  отогнутыми  полями  шляпы,
выделялся   из  всей   компании  своим   каркающим   голосом  и   непомерной
возбужденностью.  Но,  попристальнее  в  него вглядевшись,  Ашенбах с ужасом
понял:  юноша-то  был  поддельный. О  его  старости  явно  свидетельствовали
морщины вокруг  рта и  глаз  и тощая  жилистая  шея.  Матовая  розовость щек
оказалась гримом, русые волосы под соломенной шляпой с пестрой  ленточкой --
париком,  желтые,  ровные  зубы, которые  он  скалил  в улыбке,  --  дешевым
изделием дантиста. Лихо закрученные усики  и эспаньолка были  подчернены.  И
руки  его  с  перстнями-печатками  на обоих указательных  пальцах  тоже были
руками старика. Ашенбах, содрогаясь,  смотрел на него и на то,  как он ведет
себя в компании приятелей. Неужто они не знают, не видят, что он старик, что
не  по праву оделся  в их щегольское пестрое  платье, не по праву  строит из
себя  такого, как они? Нет,  видимо,  им это  было  невдомек,  они  привыкли
терпеть его  в своей компании и беззлобно отвечали на  его  игривые пинки  в
бок.  Как могло это случиться?  Ашенбах  прикрыл рукою лоб  и  сомкнул веки,
горячие от почти бессонной ночи. Ему казалось, что  все на свете свернуло со
своего пути, что вокруг него, как в дурном сне, начинает уродливо  и странно
искажаться мир, и для того, чтобы остановить этот процесс, надо закрыть лицо
руками, а потом отнять их и снова осмотреться. Но в этот миг какое-то  новое
ощущение поразило его -- в бессмысленном испуге  он  открыл  глаза и увидел,
что тяжелый и темный корпус  корабля  отделяется от стенки причала. Под стук
машины, дававшей то передний, то  задний ход, дюйм за дюймом ширилась полоса
грязной, радужно мерцающей воды между набережной и бортом парохода, который,
проделав ряд  неуклюжих  маневров, повернул наконец свой бугшприт в  сторону
открытого  моря. Ашенбах перешел на штирборт,  где  горбун  уже раскинул для
него шезлонг, и стюард в засаленном  фраке осведомился, что ему угодно будет
заказать.

     Небо было серое,  ветер  влажный. Гавань и острова остались позади;  за
туманной дымкой  из поля  зрения  быстро исчезли  берега. Пропитанные влагой
хлопья  сажи  ложились  на  вымытую  палубу,  которой  никак  не   удавалось
просохнуть. Через какой-нибудь час над нею растянули тент: зарядил дождь.

     Закутавшись в пальто,  с книгой  на коленях, путешественник отдыхал,  и
часы  текли  для  него неприметно. Дождь перестал,  парусиновый тент убрали.
Нигде  на  горизонте  ни  полоски  земли.  Под  хмурым  куполом  неба  лежал
неимоверно  огромный  диск  открытого  моря.  Но  в  пустом,  нерасчлененном
пространстве наши чувства  теряют меру времени и  мы влачимся в неизмеримом.
Призрачно  странные  фигуры,  старый фат,  козлиная бородка,  продавшая  ему
билет,  с расплывчатыми  жестами,  с  нелепыми речами  затеснились  в  мозгу
Ашенбаха, и он уснул.

     В полдень его повели завтракать в  кают-компанию,  похожую на  коридор,
так как в  нее  выходили двери  кают, там  в  конце длинного стола, во главе
которого стоял  его прибор, приказчики и старик среди них уже с десяти часов
пировали  с  весельчаком-капитаном. Завтрак  был скудный, и  Ашенбах  быстро
покончил с ним. Его тянуло наверх, снова взглянуть на небо: не собирается ли
оно просветлеть над Венецией.

     Он  почти  не сомневался,  что  так оно  и будет, ибо этот город всегда
встречал его сиянием.

     Но  небо  и море оставались хмуро свинцовыми, время от времени  моросил
дождь, и  Ашенбах смирился с  тем, что  по  водной  дороге  прибудет в  иную
Венецию,  чем  та,  к которой  он  приближался  по сухому пути. Он  стоял  у
фок-мачты,  вперив  взор в  морские  дали,  и ждал  земли.  Ему  вспоминался
задумчивый восторженный поэт в  миг, когда перед его глазами всплыли из этих
вод купола  и колокольни его мечты, и он  бормотал про себя отдельные строфы
величественной песни,  что сложили тогда его благоговение, счастье и печаль.
Поневоле  растроганный этим уже отлитым в форму  чувством, он спрашивал свое
строгое  и  усталое  сердце,  суждены  ли  новый  восторг,  новое  смятение,
запоздалая авантюра чувства ему, досужему скитальцу?

     Но вот  справа  вынырнул  плоский берег, рыбачьи лодки  уже  сновали по
морю, возник Остров купальщиков;  пароход,  оставив его слева, на тихом ходу
проскользнул в узкий порт, названный по имени этого острова, и остановился в
лагуне перед скопищем пестрых лачуг на берегу  в ожидании баркаса санитарной
службы.

     Его дожидались  целый час. Пассажиры как бы прибыли и не прибыли; никто
не   спешил,  и  каждый  был  охвачен  нетерпением.  Молодые   жители  Полы,
подстегиваемые  патриотизмом,  а может  быть,  и  сигналами военных  рожков,
которые доносились по воде со стороны общественных садов, высыпали на палубу
и, разгоряченные выпитым асти, стали кричать "ура!" марширующим вдоль берега
берсальерам. Но поистине омерзительно было смотреть на то, в какое состояние
привело фатоватого старика незаконное  панибратство  с молодежью. Старая его
голова уже  не  могла противостоять хмелю, как молодые  и крепкие головы его
приятелей; он  был  пьян  самым жалким  образом.  С осоловелым взором, зажав
сигарету   в  трясущихся  пальцах,  он  всеми  силами   старался   сохранить
равновесие, хотя хмель  раскачивал его из стороны в сторону, и не двигался с
места,  чувствуя, что упадет при  первом же шаге, и при всем  этом выказывал
жалкую  резвость, хватая  за  пуговицу  любого, кто к  нему приближался, нес
какой-то вздор, подмигивал,  хихикал, по-дурацки над кем-нибудь  подшучивая,
водил перед его носом, морщинистым указательным пальцем с кольцом-печаткой и
с гнусным лукавством облизывал губы кончиком языка. Ашенбах смотрел на него,
нахмурившись, и опять им овладевало смутное чувство,  что  мир,  несомненно,
выказывал пусть чуть  заметное, но уже неостановимое намерение преобразиться
в  нелепицу,  в  карикатуру;  хорошо  еще,  что  обстоятельства не позволили
Ашенбаху  долго  носиться  с  этим  чувством:  машина заработала, застучала,
пароход, остановленный так  близко от цели, снова двинулся вперед  по каналу
Св. Марка.

     Итак,  он  опять  видит  это  чудо,  этот  из   моря  встающий   город,
ослепительную вязь фантастических строений, которую республика  воздвигла на
удивление  приближающимся  мореходам, воздушное великолепие  . дворца и Мост
Вздохов,  колонну  со  львом  и  святого  Марка  на  берегу,  далеко  вперед
выступающее пышное крыло сказочного храма и гигантские  часы в  проеме моста
над  каналом;  любуясь, он  думал, что приезжать в  Венецию сухим  путем,  с
вокзала, все  равно, что с черного хода входить во дворец, и что только так,
как  сейчас, на корабле, из далей открытого моря, и должно  прибывать в этот
город, самый диковинный из всех городов.

     Машина   застопорила,  гондолы,  теснясь,  понеслись   к  пароходу,  по
спущенным  сходням  на  борт  поднялись  таможенные   чиновники  и   немедля
приступили к исполнению своих обязанностей. Наконец пассажиры получили право
покинуть пароход. Ашенбах объяснил, что ему  нужна гондола доехать и довести
багаж до пристани, где стоят катера,  курсирующие  между городом и  Лидо: он
хочет поселиться у моря. Его намерение одобряют, через борт сообщают  о  нем
гондольерам, которые препираются между собой на местном диалекте.  Но  сойти
на землю  ему не удается: загородил дорогу его собственный сундук, который с
трудом тащат и волочат по шаткой лесенке. Поэтому минуту-другую  он не может
противостоять  назойливости  мерзкого  старика,   спьяну  решившего  любезно
напутствовать  чужеземца.  "Желаем  хорошо  провести  время,  --  блеет  он,
расшаркиваясь.  --   Не   поминайте  лихом!   Au  revoir,  excusez  et   bon
jour[1],  ваше  превосходительство!"  Его   рот  увлажняется,  он
закрывает  глаза,  облизывает  уголки  рта,  под  дряблой  старческой  губой
топорщится крашеная эспаньолка, "Примите  мои комплименты, душечка, милочка,
красотка..."-- лопочет он, посылая воздушный поцелуй. И тут у  него вставная
верхняя  челюсть  соскакивает  на  нижнюю  губу.   Ашенбах,  улучив  момент,
удаляется.  "Милочке, милочке моей", -- слышатся  за  его  спиной воркующие,
глухие, с трудом выдавливаемые звуки,  когда, держась за веревочные поручни,
он спускается по трапу.
     [1]До свидания, извините и добрый день (франц.).

     Кто  не  испытывал  мгновенного  трепета,  тайной  робости  и душевного
стеснения, впервые или после до