ной меланхолии,  которая  овладела  мной с самого
приезда в  Эг-Вив;  хотя  я  чувствую ее настолько  глубоко внутри, что  мне
теперь кажется, будто она укоренилась там уже давно и что радость, которой я
так гордилась, была всего лишь тонким налетом на ней.
   27 мая
   К чему лгать самой себе? Не сердцем, а умом радуюсь я счастью Жюльетты.
Я так желала его, что ради него пожертвовала  своим собственным счастьем,  и
вот теперь страдаю, видя, как легко оно ей досталось  и сколь отлично оно от
того, каким мы с ней представляли его себе. До чего же  все это сложно! Если
только... Вполне отчетливо слышу я в себе обиженный голос вновь вернувшегося
отвратительного эгоизма: она, дескать, обрела счастье помимо моей жертвы, ей
вовсе и не нужна была моя жертва, чтобы стать счастливой.
   И я  задаюсь  вопросом  -- это к  тому,  в каком тревожном состоянии  я
нахожусь  из-за молчания  Жерома: принесла  ли  я в самом  деле эту жертву в
сердце своем?  Я чувствую точно какое-то унижение оттого, что Господь больше
не требует ее от меня. Неужели я оказалась неспособной на жертву?
   28 мая
   Как, оказывается, опасно заниматься анализом причин своей грусти! Я уже
привыкаю к этому дневнику.  То самое кокетство, которое, как мне казалось, я
уже давно в себе победила,  -- неужели оно  возобладает здесь? Нет, пусть не
будет  этот  дневник  льстивым  зеркалом,  перед  которым  моя  душа  начнет
прихорашиваться! Я пишу вовсе не от нечего делать, как думала  сначала, а от
того, что мне грустно. Грусть же есть состояние греховное, от которого я уже
избавилась, которое  я ненавижу,  от  которого хочу разусложнить свою  душу.
Этот дневник призван помочь мне вновь достичь счастья в себе самой.
   Грусть  есть усложнение. Не  пыталась  же я  никогда анализировать свое
счастье.
   В Фонгезмаре  я тоже была одинока, еще больше, чем здесь... Почему же я
этого не чувствовала?  И когда  от  Жерома  приходили  письма  из  Италии, я
соглашалась  с тем, что он  живет без меня, как жил  без  меня и  раньше,  я
просто   мысленно   сопровождала  его,  так  что   его  радости  становились
одновременно и моими.  А  сейчас, сама того не желая, я постоянно  зову его;
без него вся эта новизна вокруг только докучает мне...
   10 июня
   Надолго  прервала дневник, едва успев  начать;  родилась  малютка Лиза;
многие часы провожу у постели Жюльетты; нет никакого желания описывать здесь
то, о чем я и так пишу Жерому. Я хотела бы избежать этого несносного порока,
который  свойствен стольким женщинам: писать слишком много. Считать  дневник
инструментом самоусовершенствования.
   Следует порядочно страниц, заполненных выписками  из книг, заметками по
ходу чтения и т. п. Затем идет запись, помеченная уже Фонгезмаром:
   16 июля
   Жюльетта  счастлива;  она  сама это  говорит,  да  и всем  видом  своим
показывает;  у меня нет ни права, ни оснований сомневаться  в этом... Откуда
же  возникает  у  меня,  когда я  с нею  рядом,  довольно тягостное ощущение
неудовлетворенности? вероятно, я  воспринимаю это ее блаженство как чересчур
обыденное,  слишком легко доставшееся, слишком уж точно  "по  мерке" -- так,
словно душе в нем тесно и она задыхается...
   И  я  задаюсь вопросом:  счастья ли  желаю  я  в  самом деле или скорее
вечного  приближения  к  счастью?  Господи!  Убереги меня от такого счастья,
которое  я смогла бы  достичь слишком  быстро! Научи  меня,  как  отсрочить,
сделать ближе к Тебе мое счастье.
   Дальше  немало  страниц  выдрано   --   очевидно,  с  описанием  нашего
мучительного свидания в  Гавре.  Дневник возобновляется  лишь со  следующего
года; даты не указаны, но нет сомнений, что писалось это все во  время моего
пребывания в Фонгезмаре.
   Иногда, слушая  его, я  ловлю себя на том, что начинаю  видеть, как во
мне самой рождаются мысли. Он объясняет, открывает меня самой себе. Что была
бы я без него? Я существую только вместе с ним...
   Иногда я просто не знаю, можно ли назвать любовью то, что я испытываю к
нему, настолько обычные описания любви отличаются  от того, которое могла бы
сделать я. Мне бы  хотелось не говорить об  этом вообще и любить его, словно
бы и не зная, что  я его люблю. А больше всего мне  бы хотелось, чтобы он не
догадывался о моей любви.
   Из всего того, что предстоит мне прожить без него, я ни в чем больше не
вижу радости. Все мои добродетели и достоинства существуют лишь затем, чтобы
нравиться ему, но едва я оказываюсь с ним рядом, как они тускнеют и меркнут.
   Игра  на  фортепьяно  нравилась  мне  тем, что  давала  ощущение  пусть
небольшого, но каждодневного продвижения вперед. Видимо, с этим же связано и
особое удовольствие,  которое  я  испытываю при  чтении книги на иностранном
языке:  не  то, чтобы я предпочитала какой-либо другой язык своему  родному,
или  те из  наших  писателей, которыми я восхищаюсь, уступали бы  в чем-либо
иностранным  авторам -- но легкое  затруднение в проникновении в смысл  и  в
следовании чувству, неосознанная гордость от того,  что  справляешься с этим
все  лучше  и  лучше,  добавляет  к удовольствию,  получаемому  умом,  некое
труднопередаваемое  душевное  удовлетворение,  обойтись  без  которого  мне,
пожалуй, было бы нелегко.
   Я никогда не соглашусь на то, чтобы застыть в каком  угодно, пусть даже
самом  блаженном,  состоянии. Радость  небесную  я  представляю  себе не как
растворение в Боге, а как вечное, не  имеющее конца приближение... И если бы
не боязнь игры слов, я бы сказала, что заранее отказываюсь от любой радости,
за исключением прогрессивной.
   Сегодня утром мы сидели вдвоем на  скамейке у буковой аллеи, не  говоря
ни слова  и не испытывая потребности  в словах... Внезапно  он спросил меня,
верю ли я в будущую жизнь.
   -- Но  Жером!  --  воскликнула я  непроизвольно.  --  Во  мне это  даже
сильнее, чем надежда, -- это твердая уверенность...
   И мне вдруг показалось, будто вся моя вера излилась в этом возгласе.
   --  Я  просто хотел  знать... --  Он  на мгновение запнулся,  но  затем
продолжил: -- Ты вела бы себя по-другому, не будь в тебе этой веры?
   -- Как я могу знать? -- ответила я и добавила: -- Ты и сам, как бы того
ни  хотел, не  сумел бы поступить иначе,  чем вел себя в  том  случае, когда
тобой руководила самая искренняя вера.  А ко всему прочему я не полюбила  бы
тебя другого.
   Нет,  Жером, нет, добродетель  наша  стремится не  к  вознаграждению  в
будущем, и вообще наша  любовь отнюдь не вознаграждения взыскует. Сама мысль
о какой бы то ни  было награде за труды и муки оскорбительна для благородной
души. Да  и добродетель  для нее  вовсе не  украшение,  нет, -- это форма, в
которой является ее красота.
   Папе снова стало похуже; надеясь, ничего страшного, но вот уже три дня,
как ему пришлось возобновить молочную диету.
   Вчера вечером Жером поднялся к нему в комнату; папа в это время был еще
у меня  и  вышел к нему ненадолго. Я сидела на  софе, точнее,  уже  не  знаю
почему,  полулежала --  чего со  мной почти никогда  не бывает. Свет  из-под
абажура падал только на нижнюю часть моего тела, и я машинально взглянула на
свои ноги, не до конца прикрытые платьем и особенно ярко освещенные  лампой.
Когда папа вернулся,  он еще некоторое время постоял в дверях, глядя на меня
как-то странно, с грустной улыбкой. Я почему-то смутилась и встала; тогда он
подозвал меня и сказал:
   --  Посиди рядом  со  мной.  --  И  хотя  было уже  поздно, он принялся
рассказывать мне о моей матери, чего с ним не случалось с тех самых пор, как
они  развелись. Он рассказал мне, как  женился на ней, как сильно любил ее и
чем она поначалу была для него.
   -- Папа,  --  прервала  я его наконец,  -- умоляю, скажи мне, почему ты
рассказываешь мне  это  сегодня вечером, что  побудило  тебя  именно сегодня
вечером все это мне рассказать...
   -- Потому что, когда  я только что вернулся в гостиную и увидел, как ты
лежишь на софе, мне вдруг показалось, что я снова вижу твою мать.
   Я так настаивала, потому что в тот же самый вечер... Жером стоял у меня
за  спиной  и читал,  глядя мне через  плечо, опершись  о  спинку  кресла  и
наклонившись надо  мной. Я не могла его видеть,  но чувствовала на себе  его
дыхание, тепло и легкую  дрожь его тела. Я делала вид, что продолжаю читать,
но  уже  ничего  не понимала, не различала даже строчек; мною овладело такое
странное и сильное  волнение, что я поспешила подняться  с кресла, пока  еще
была  в  состоянии  это сделать. Я даже ненадолго вышла из комнаты, и  он, к
счастью, ничего особенного не  заметил... Но когда, очень вскоре, я прилегла
на софу в гостиной и папа нашел, что  я была похожа на мать, я ведь именно о
ней в этот момент и думала.
   Этой ночью  я очень плохо  спала,  меня мучило  какое-то  беспокойство,
чувство  подавленности,  отверженности,  я  была целиком  во  власти  одного
воспоминания,  которое  словно  грызло  меня  изнутри.  Господи,  внуши  мне
отвращение ко всему, на чем лежит печать зла!
   Бедный Жером! Если бы он только знал, что порой  ему достаточно сделать
всего одно движение, и что порой этого движения я как раз и жду...
   Еще когда  я была совсем ребенком,  я  хотела быть красивой только ради
него. Мне даже кажется сейчас, что само "стремление к совершенству" возникло
во мне только благодаря ему. Но то,  что достичь этого совершенства возможно
лишь без него, -- эта твоя заповедь, Господи, более всего смущает душу мою.
   Как же счастлива должна быть  душа, для которой добродетель  неотличима
от любви! Иногда я бываю почти  уверена, что не существует иной добродетели,
кроме  любви  --  любить  изо  всех  сил  и еще,  еще  сильнее...  Но,  увы,
добродетель видится мне  только как сопротивление любви. Да и разве осмелюсь
я принять  за  добродетель самое естественное  устремление  моего  сердца! О
привлекательный софизм, манящий обман, коварный мираж счастья!
   Вычитала сегодня утром у Лабрюйера:
   "В жизни встречаются запретные удовольствия и утехи, которые однако нам
столь любезны и сладостны, что желание сделать их позволительными по меньшей
мере естественно: сильнее этих  чар  может оказаться лишь  соблазн развить в
себе умение отвергать их из одной только добродетели".
   Зачем  же  мне искать для  себя какую-то  особую защиту?  Разве то, что
влечет меня к себе исподволь,  не таит в себе чары еще более могущественные,
более сладостные, чем  у самой любви? О  как,  использую силу любви,  увлечь
наши души еще выше, за ее пределы?..
   Увы,  сейчас я  понимаю уже слишком  отчетливо:  между Богом и  им  нет
других препятствий, кроме меня. Вполне вероятно, что сначала --  как  он мне
сам говорит  -- любовь ко  мне  направила  его  к Богу, однако сейчас любовь
мешает  ему; он цепляется  за  меня,  предпочитает  меня всему  прочему, и я
становлюсь  тем  кумиром, который не дает ему идти все дальше вперед по пути
добродетели. А хотя бы один из нас двоих должен дойти обязательно;  поэтому,
отчаявшись перебороть в моем недостойном сердце любовь, прошу тебя, Господи,
придай мне силы сделать так, чтобы он перестал любить меня, и чтобы я смогла
ценой    своих    ничтожных    заслуг   принести   вам   несравненно   более
предпочтительные... Сегодня душа моя рыдает, теряя  его, но когда-нибудь  мы
непременно обретем друг друга в Тебе...
   Ответь, Господи, какая другая  душа более  достойна  Тебя? Разве не для
лучшего он рожден, чем только для любви ко мне? И разве смогла бы я ответить
ему  равной  любовью,  если  бы  он  остановился на мне?  Как же мельчает  в
обыкновенном счастье то, что достойно героического удела!..
   Воскресенье
   "Ибо нечто лучшее уготовил нам Господь".
   Понедельник, 3 мая
   До чего же близко, совсем рядом  может оказаться счастье, если задаться
только этой целью... Протяни руку и бери...
   Разговор с ним сегодня утром -- вот принесенная мою жертва.
   Понедельник, вечер
   Завтра он уезжает...
   Дорогой Жером, мой навсегда-бесконечно-нежнолюбимый... Никогда больше я
не смогу сказать тебе этих слов. Мне так трудно принуждать мои глаза,  губы,
сердце,  что  расставание  с  тобой несет мне  избавление от  мук  и горькое
удовлетворение.
   Я  стараюсь  действовать разумно, но в самый момент совершения поступка
все  разумные доводы, которые побуждали меня к действию,  вдруг исчезают или
кажутся мне безумными -- я им больше не верю...
   Что  за доводы  заставляют меня избегать его? Я им больше не верю...  И
однако же продолжаю избегать  его -- с печалью в  душе и не  в силах понять,
почему так поступаю.
   Господи! А  если Жерому  и мне идти к Тебе вместе, помогая  друг другу?
Идти по  жизни,  как  двое паломников,  и один бы  иногда  говорил  другому:
"Обопрись  на  меня,  брат,  если  ты устал";  а  другой  отвечал  бы:  "Мне
достаточно того, что ты идешь рядом..." Но нет! Дорога, которую ты, Господи,
завещал нам, узка -- так узка, что двоим не пройти по ней бок о бок.
   4 июля
   Не открывала дневник больше полутора месяцев. Как-то, недели две назад,
перечтя  несколько страниц, обнаружила  в  том, что написано, бессмысленную,
даже преступную заботу о хорошем слоге... которой я обязана ему...
   Как будто я использовала этот дневник, который я и начала единственно с
целью помочь самой себе обходиться без  него, для того, чтобы продолжать ему
писать.
   Выдрала  те  страницы,  которые показались мне  хорошо  написанными. (Я
знаю, что имею  в виду). Нужно было бы  выдрать  все,  где речь  идет о нем.
Нужно было вообще все порвать... Не смогла.
   И вот,  выдрав те  несколько страниц,  я ощутила некоторую  гордость...
Гордость, над которой посмеялась бы, если бы так не болело сердце.
   Было и  вправду  такое  чувство,  будто  я  как-то  отличилась и  будто
уничтоженное мною действительно имело какое-то значение!
   6 июля
   Пришлось изгнать с книжной полки тоже...
   Бегу от него из одной книги  в другую и везде встречаюсь с ним. Даже  с
тех страниц, которые я открываю впервые, мне слышится его голос, и он читает
мне их. Меня влечет  лишь к  тому, что интересует его, и моя мысль принимает
форму его мысли, причем  до такой  степени, что я не в состоянии  различить,
где чья, -- как и в  те времена, когда я могла находить удовольствие в таком
их слиянии.
   Порой я нарочно пытаюсь писать  плохо,  чтобы перестать следовать ритму
его фраз; но разве бороться  против него не значит продолжать заниматься им?
Принимаю  решение  временно не читать  ничего, кроме Библии  (возможно,  еще
Подражания),  а   в  дневник   заносить  каждый  день  по   одному  особенно
запомнившемуся мне стиху.
   Далее следует этот своего рода "хлеб  насущный": начиная с первого июля
под датой  записан только  стих,  и все. Я привожу  те  из  них, за которыми
следует хоть какой-то комментарий.
   20 июля
   "Продай все, что  имеешь, и раздай бедным". Как я понимаю, бедным нужно
отдать мое сердце,  которое у меня остается  для Жерома. Не подам ли  я  ему
таким образом пример?.. Господи, пошли мне смелости.
   24 июля
   Закончила читать "Internelle Consolacion"*. Этот  старинный язык весьма
позабавил меня и  развлек, но  та  почти языческая радость,  которую  я  там
почерпнула, не имеет  ничего общего со способами  укрепления души, которые я
очень рассчитывала обнаружить.
   _______________
   * "Вечное Утешение" (старофранц.). _______________
   Снова взялась  за  Подражание; конечно, не за латинский текст, который
мне не  стоит и пытаться понять. Мне  нравится, что перевод, в котором я его
читаю,  даже  не подписан; хотя  перевод  и  протестантский, но, как  гласит
подзаголовок, "приспособленный к любому христианскому вероисповеданию".
   "О, если бы знать тебе, какой мир обретешь  ты и какую  подаришь другим
радость,  усердствуя  в  добродетели,  я  уверен,  что старания  твои только
умножились бы от этого".
   10 августа
   Даже если  бы вознесся к Тебе,  Господи,  мой зов и  слышались бы в нем
по-детски пылкая вера и ангельски неземной голос...
   Все это, знаю, приходит ко мне не от Жерома -- от Тебя.
   Почему же между мной и Тобой ставишь Ты его образ?
   14 августа
   Больше двух месяцев понадобилось на эту книгу. Помоги мне, о Господи!
   20 августа
   Чувствую, по грусти своей чувствую, что сердце мое еще не принесло себя
в  жертву.  Господи, сделай  так,  чтобы  Тебе  одному  была  я обязана  той
радостью, которую прежде приносил мне только он.
   28 августа
   Как  жалка  и ущербна та добродетель, на которую я  пока  способна!  Не
переоценила ли я свои возможности?.. Хватит страдать.
   До чего же нужно быть  немощным, чтобы постоянно вымаливать сил у Бога!
Сейчас каждая моя молитва -- жалоба.
   29 августа
   "Посмотрите на полевые лилии..."
   От этих удивительно  простых  слов сегодня  утром  мною вдруг завладела
такая  грусть, что не отпускала целый день. Я бродила по полям, и эти слова,
которые я  непроизвольно повторяла  про себя, наполняли слезами  мои глаза и
сердце. Долго смотрела  на  широкую  опустевшую  равнину,  по которой  брел,
склонясь над плугом, пахарь... "Полевые лилии..." Где они, Господи?..
   16 сентября, 10 часов вечера
   Снова  встреча  с  ним.  Он  здесь,  в нашем  доме.  Я  вижу на  газоне
прямоугольник света из его окна. Когда я пишу эти строки, он еще не  спит; и
наверное, думает обо мне. Он не изменился; он сам это говорит, и я  тоже это
чувствую.
   Сумею ли  я  быть с  ним такой,  какой  я  решила  казаться, чтобы  он,
повинуясь своей же любви, отрекся от меня?..
   24 сентября
   О,  каким  же  тяжким  был  этот  разговор,  где  мне  удалось  сыграть
холодность и равнодушие, хотя сердце мое едва не остановилось... Раньше все,
на что  я была способна, это избегать его. Но  сегодня утром мне показалось,
что Господь даст мне силы победить и  что с моей  стороны было  бы трусостью
постоянно уклоняться от борьбы. Одержала ли я победу?  Любит ли теперь  меня
Жером хоть немного  меньше?..  Боже,  я одновременно  надеюсь на это и боюсь
этого... Никогда прежде я не любила его сильнее, чем сейчас.
   Но если  тебе, Господи, чтобы избавить его  от  меня,  потребуется  моя
погибель, да будет воля твоя!..
   "Войдите в сердце мое и в душу мою и несите туда страдания и претерпите
во мне то, что осталось вам терпеть от Страстей ваших".
   Зашел  разговор о Паскале... Что я такое наговорила! Какой стыд,  какая
бессмыслица! Я мучилась уже, когда произносила те  слова, а вечером  и вовсе
раскаиваюсь,  как  будто  совершила  кощунство.   Снова  взяла  тяжелый  том
"Мыслей", который сразу открылся на фразе из письма к м-ль де Роаннэ:
   "Когда  мы следуем  за кем-то, кто идет впереди, мы не чувствуем, сколь
прочна  наша связь с ним; но едва мы начинаем  сопротивляться  или пробовать
пойти в другую сторону, как нам становится по-настоящему трудно".
   Эти  слова так непосредственно затронули меня, что я  просто не  смогла
читать дальше, однако, открыв книгу в другом месте, я  напала  на незнакомые
мне и совершенно замечательные строки, которые решила переписать.
   На  этом заканчивается  первая тетрадь дневника. Следующая  тетрадь, по
всей  вероятности, была уничтожена,  поскольку в оставленных Алисой  бумагах
дневник  возобновляется  лишь  три года спустя, по-прежнему в Фонгезмаре,  в
сентябре, то есть незадолго до последней нашей встречи.
   Вот первые его страницы:
   17 сентября
   Господи, ты же знаешь, что с ним сильнее моя любовь к Тебе.
   20 сентября
   Господи, пошли мне его, чтобы я отдала тебе мое сердце.
   Господи, сделай так, чтобы мне хоть раз еще увидеть его.
   Господи, обещаю,  что  отдам тебе мое сердце, только пошли мне  то, что
просит у тебя любовь моя. Лишь Тебе одному отдам я остаток жизни моей...
   Прости  мне, Господи,  это достойную презрения молитву, но  не  могу  я
изгнать его имя с губ моих и не могу забыть муку сердца моего.
   Взываю к Тебе, Господи, не покинь меня в тоске моей.
   12 сентября
   "Все, чего не попросите вы у Отца моего именем моим..."
   Господи Иисусе! Нет,