ло, словно его  душили новые недоумения. Он глухо продолжал,  понижая
голос:
   -- И так как они меня не желают, эти господа  академики, я хочу дать им
веские основания,  чтобы меня не  допускать; ибо таковых у них не  было . Не
было.
   При этих  словах его  голос стал  вдруг почти пронзительным;  он умолк,
потом продолжал, уже более спокойно:
   -- Итак, вот что я придумал... Вы меня слушаете?
   -- До самой души, -- отвечал, все так же смеясь, Лафкадио.
   -- И следуете за моей мыслью?
   -- До самого ада.
   Жюлиюс опять смочил  платок, опустился в кресло; Лафкадио сел  напротив
верхом на стул.
   --  Речь  идет   о  молодом  человеке,  из  которого  я  хочу   сделать
преступника.
   -- В этом я не вижу ничего трудного.
   -- Как так! -- сказал Жюлиюс, полагавший, что это как раз и трудно.
   -- Да кто же вам мешает, раз  вы  романист? И раз  вы придумываете, кто
вам мешает придумывать все, что угодно?
   -- Чем страннее то, что я придумываю, тем лучше я это должен обосновать
и объяснить.
   -- Обосновать преступление нетрудно.
   -- Разумеется...  но именно этого  я и не хочу. Я  не хочу обосновывать
преступление;  мне  достаточно  обосновать  преступника.  Да,  я хочу, чтобы
преступление  он  совершил  бескорыстно; чтобы  он  пожелал  совершить ничем
необоснованное преступление.
   Лафкадио начинал слушать внимательнее.
   -- Возьмем его совсем еще юношей; я хочу, чтобы  изящество  его природы
сказывалось в том, что его поступки по большей части -- игра и что выгоде он
обычно предпочитает удовольствие.
   --  Это, пожалуй,  встречается  не  так  уже часто...  --  нерешительно
вставил Лафкадио.
   -- Не правда ли? -- воскликнул восхищенный Жюлиюс. -- Добавим  к этому,
что он любит себя сдерживать...
   -- Вплоть до притворства.
   -- Привьем ему любовь к риску.
   -- Браво! -- сказал Лафкадио, все более потешаясь. --  Если он вдобавок
умеет  прислушиваться к  тому, что ему  нашептывает бес  любопытства,  то  я
считаю, что ваш воспитанник вполне созрел.
   Так, подпрыгивая и перескакивая друг  через друга, они принялись как бы
играть в чехарду.
   Жюлиюс.  --  Я  вижу, как  он сначала упражняется; он  мастер  по части
мелких краж.
   Лафкадио. -- Я часто  задавал себе  вопрос, почему их так  мало бывает.
Правда,  случай  украсть  представляется  обыкновенно  только  тем,  кто  не
нуждается и не подвержен искушению.
   Жюлиюс. -- Кто не  нуждается; он  из  их числа, я уже  сказал.  Но  его
прельщают только такие случаи, где требуется известная ловкость, хитрость...
   Лафкадио. -- И которые представляют некоторую опасность.
   Жюлиюс.  -- Я уже говорил,  что он любит риск..  Впрочем, мошенничество
ему претит; он не думает присваивать, а просто ему нравится тайно перемещать
те или иные предметы. В этом он проявляет настоящий талант фокусника.
   Лафкадио. -- Затем, безнаказанность его окрыляет...
   Жюлиюс. -- Но в то  же время и злит. Если его ни  разу еще  не поймали,
так это потому, что он ставил себе слишком легкие задачи.
   Лафкадио. -- Ему хочется чего-нибудь более рискованного.
   Жюлиюс. -- Я заставляю его рассуждать так...
   Лафкадио. -- А вы уверены, что он рассуждает?
   Жюлиюс (продолжая). -- Виновника преступления выдает то, что ему  нужно
было его совершить.
   Лафкадио. -- Мы говорил, что он очень ловок.
   Жюлиюс. -- Да, и тем более ловок, что  он будет действовать  совершенно
спокойно. Вы только подумайте:  преступление, не  вызванное ни  страстью, ни
нуждой. Для  него повод к совершению  преступления  в том  и состоит,  чтобы
совершить его без всякого повода.
   Лафкадио. -- Это уже вы осмысливаете его преступление; он же просто его
совершает.
   Жюлиюс.  --  Нет  никакого повода заподозрить в преступлении  человека,
который совершил его без всякого повода.
   Лафкадио.  -- Вы слишком  тонки. Таким, каким вы его сделали, он -- то,
что называется, свободный человек.
   Жюлиюс. -- Зависящий от любой случайности.
   Лафкадио. -- Мне хочется поскорее  увидеть его  за  работой. Что вы ему
предложите?
   Жюлиюс. -- Видите ли, я все не мог решиться. Да, до сегодняшнего вечера
я все не мог решиться... И вдруг, сегодня вечером, в газете, среди последних
известий,  я  нахожу как раз искомый  пример. Провиденциальное событие!  Это
ужасно: можете себе представить -- вчера убили моего beau-frere'a.
   Лафкадио. -- Как? этот старичок в вагоне -- ваш...
   Жюлиюс. -- Это  был  Амедей  Флериссуар,  которому  я дал  свой  билет,
которого  я  проводил на вокзал. За час перед тем он получил  в  моем  банке
шесть  тысяч  франков,  и так  как  вез  их с собой, то расставался со  мной
неохотно; у  него были мрачные мысли, недобрые мысли какие-то, предчувствия.
И вот, в поезде... Впрочем, вы сами прочли в газете.
   Лафкадио. -- Нет, только заголовок в "Происшествиях".
   Жюлиюс.  -- Ну,  так  я  вам  прочту. --  Он  развернул "Corriere".  --
Перевожу.
   "Полиция,  производившая   усиленные  розыски   вдоль  железнодорожного
полотна  между  Римом и  Неаполем, обнаружила сегодня днем в безводном русле
Вольтурно, в пяти километрах от Капуи, тело  убитого, которому, по-видимому,
и принадлежал пиджак, найденный вчера вечером в вагоне. Это человек скромной
внешности,  лет  пятидесяти. (Он казался  старше  своих  лет.)  При  нем  не
оказалось никаких бумаг, которые бы позволяли установить  его личность. (Это
дает  мне, к счастью, некоторую отсрочку.)  Его,  по-видимому, вытолкнули их
вагона с  такой силой, что он перелетел через парапет моста, ремонтируемый в
этом месте и замененный просто балками. (Что за стиль!) Мост возвышается над
рекой   на  пятнадцать  с  лишним   метров;  смерть,  по  всей  вероятности,
последовала от падения, потому  что на  теле нет следов каких-либо  ранений.
Убитый найден  без пиджака;  на правой  руке манжета, сходная с той, которая
была обнаружена  в  вагоне,  но  без запонки..." --  Что  с вами? --  Жюлиюс
остановился; Лафкадио невольно вздрогнул, потому что у него мелькнула мысль,
что запонка была удалена уже после  преступления.  --  Жюлиюс продолжал:- "В
левой руке он сжимал шляпу из мягкого фетра..."
   -- Из  мягкого фетра! Неучи! --  пробормотал Лафкадио. Жюлиюс посмотрел
поверх газеты:
   -- Что вас удивляет?
   -- Ничего, ничего! Продолжайте.
   --  "...Из  мягкого  фетра,  слишком  просторную  для   его  головы   и
принадлежащую, скорее всего, нападавшему; фабричное клеймо тщательно срезано
на кожаном ободке, где недостает куска, формы и размера лаврового листа..."
   Лафкалио встал,  нагнулся над плечом Жюлиюса, чтобы следить за чтением,
а  может  быть,  чтобы  скрыть  свою  бледность.  Он  уже  не   сомневаться:
преступление  было подправлено;  кто-то до  него дотронулся; срезал  клеймо;
вероятно, тот незнакомец, который унес чемодан.
   Жюлиюс, между тем, продолжал:
   --   "...  Что   как   бы   свидетельствует  о  предумышленности  этого
преступления.  (Почему  именно  этого преступления? Может  быть,  мой  герой
принял  меры   предосторожности   на  всякий  случай...)   Немедленно  после
составления  протокола  труп был доставлен в Неаполь для опознания". (Да,  я
знаю, что там  у них есть способы и обыкновение сохранять трупы очень долгое
время...)
   -- А вы уверены, что это он? -- Голос Лафкадио слегка дрожал.
   -- А то как же! Я ждал его сегодня к обеду.
   -- Вы дали знать полиции?
   -- Нет еще. Мне необходимо сначала немного собраться с мыслями. Так как
я  уже в трауре, то по крайней  мере в этом  отношении (я  хочу сказать -- в
смысле костюма) я  спокоен; но  вы  же  понимаете,  что, как  только  станет
известно имя убитого,  я  должен буду оповестить  всю свою  родню, разослать
телеграммы, писать  письма, должен заняться объявлениями, похоронами, должен
ехать  в Неаполь за телом, должен...  Ах, дорогой мой  Лафкадио, из-за этого
съезда, на  котором мне  необходимо присутствовать,  не согласились ли бы вы
получить от меня доверенность и поехать за телом вместо меня?
   -- Мы об этом сейчас подумаем.
   --  Если, конечно, это вам не слишком тягостно. Пока же я  избавляю мою
бедную  свояченицу от многих мучительных  часов;  по неопределенным газетным
известиям как она может догадаться?.. Итак, я возвращаюсь к моей теме: когда
я  прочел эту заметку, я подумал: это преступление, которое  я так ясно себе
рисую, которое я реконструирую, которое я вижу -- я знаю, я-то знаю, чем оно
вызвано; и  знаю,  что,  не будь этой  приманки в виде  шести тысяч франков,
преступления бы не было.
   -- Но допустим, однако...
   --  Вот именно: допустим на минуту,  что этих шести  тысяч  франков  не
было, или, даже вернее,  что преступник их  не тронул: тогда это и  есть мой
герой.
   Лафкадио тем  временем  встал;  он поднял  уроненную Жюлиюсом газету и,
разворачивая ее на второй странице:
   --  Я вижу, вы не читали последнего  сообщения:  этот... преступник как
раз не тронул шести тысяч франков, -- сказал он как можно спокойнее. -- Вот,
прочтите: "Во всяком случае это указывает на то, что преступление совершено
не с целью грабежа".
   Жюлиюс схватил  протянутую ему  газету, стал жадно читать; потом провел
рукой по глазам; потом сел; потом стремительно встал, бросился к Лафкадио и,
хватая его за обе руки:
   --  Не  с  целью  грабежа!  -- воскликнул он и, словно вне  себя,  стал
яростно трясти Лафкадио. -- Не  с целью грабежа! Но в таком случае...  -- Он
оттолкнул Лафкадио, отбежал в другой конец комнаты, обмахивался, хлопал себя
по  лбу, сморкался: -- В таком случае я  знаю, чорт  возьми! я знаю,  почему
этот разбойник  его  убил...  О несчастный друг!  О бедный  Флериссуар! Так,
значит, он  правду говорил!  А я-то уже  думал, что  он сошел с ума... Но  в
таком случае ведь это же ужасно!
   Лафкадио  был удивлен; он ждал, скоро ли  кончится этот кризис; он  был
немного сердит; ему казалось, что Жюлиюс не в праве так от него ускользать.
   -- Мне казалось, что именно вы...
   -- Молчите!  Вы ничего  не понимаете... А  я-то теряю  с  вами время  в
нелепых разглагольствованиях... Скорее! Палку, шляпу.
   -- Куда вы так спешите?
   -- Как куда? Сообщить полиции.
   Лафкадио загородил ему дверь.
   -- Сначала объясните мне, --  сказал он повелительно. -- Честное слова,
можно подумать, что вы сошли с ума.
   --  Это я раньше  сходил  с ума. Теперь я возвращаюсь  к  рассудку... О
бедный Флериссуар!  О несчастный друг! Святая  жертва!  его смерть  во-время
останавливает  меня на  пути непочтительности, на пути кощунства. его подвиг
меня образумил, А я еще смеялся над ним!..
   Он  снова  принялся ходить; затем, вдруг остановившись и кладя трость и
шляпу на стол рядом с флаконом, повернулся к Лафкадио:
   -- Хотите знать, почему этот бандит его убил?
   -- Мне казалось, что без всякого повода.
   Жюлиюса взорвало:
   --  Во-первых,  преступлений  без  всякого  повода не бывает.  От  него
избавились, потому что ему была  известна тайна,..  которую он  мне поведал,
важная тайна; и, к  тому  же,  слишком для  него значительная.  Его боялись,
понимаете?  Вот... Да, вам легко смеяться, вам, который ничего не смыслите в
делах веры. -- Затем, выпрямляясь. весь бледный: -- Эту тайну наследую я.
   -- Будьте осторожны! Теперь они вас будут бояться.
   -- Вы сами видите, я должен немедленно сообщить полиции.
   -- Еще один вопрос, -- сказал Лафкадио, опять останавливая его.
   -- Нет. Пустите меня. Я страшно тороплюсь. Можете быть уверены, что эту
беспрерывную  слежку,  которая  так  мучила  моего  несчастного  брата,  они
установили и за мной; установили теперь. Вы себе представить не можете,  что
это за ловкий  народ.  Они  знают решительно все,  я  вам  говорю...  Теперь
уместнее, чем когда-либо,  чтобы вы  съездили за телом вместо меня... Теперь
за мной так следят, что неизвестно, что со мной может случиться. Я прошу вас
об этом, как услуге, Лафкадио,  мой дорогой друг. -- Он сложил руки, умоляя.
--  У  меня сегодня голова  кругом идет, но  я наведу  справки в квестуре  и
снабжу вас доверенностью,  составленной по  всем  правилам. Куда мне ее  вам
прислать?
   -- Для большего удобства, я возьму комнату в этом же  отеле. До завтра.
Бегите скорее.
   Он подождал, пока Жюлиюс уйдет. Огромное  отвращение подымалось  в нем,
почти ненависть и к самому себе,  и  к  Жюлиюсу; ко всему. Он пожал плечами,
затем  достал из  кармана  куковскую  книжечку, выданную  на имя  Баральуля,
которую  он  нашел  в пиджаке  Флериссуара, поставил ее  на стол, на  видном
месте, прислонив к флакону с одеколоном; погасил свет и вышел.
IV
   Несмотря на  все принятые  им  меры, несмотря на настояния  в квестуре,
Жюлиюсу  де Баральулю  не  удалось добиться, чтобы газеты не  разглашали его
родственных отношений с убитым или хотя бы не называли прямо гостиницы,  где
он остановился.
   Накануне вечером он пережил  поистине на редкость жуткие минуты, когда,
вернувшись  из квестуры, около полуночи, нашел у себя  в  комнате, на  самом
виду, куковский билет на свое имя, по которому ехал Флериссуар. Он тотчас же
позвонил и, выйдя, бледный и дрожащий, в  коридор, попросил слугу посмотреть
у него  под кроватью; сам он не решался.  Нечто  вроде следствия, тут  же им
наряженного,  не  привело  ни к  чему; но  можно ли  полагаться на  персонал
большого  отеля?..  Однако,  крепко  проспав  ночь за  основательно запертой
дверью,  Жюлиюс проснулся  в  лучшем  настроении; теперь он был под  защитой
полиции. Он написал множество писем и телеграмм и сам отнес их на почту.
   Когда он вернулся, ему сообщили, что  его спрашивает какая-то дама; она
себя  не назвала,  дожидается  в читальной комнате. Жюлиюс отправился туда и
был немало удивлен, узнав Каролу.
   Не в  первой комнате, а в следующей, в глубине, небольшой и полутемной,
она сидела боком у  отдаленного стола  и, для  виду, рассеянно перелистывала
альбом. При виде Жюлиюса она встала, не  столько улыбаясь, сколько смущенно.
Под черной накидкой на ней  был темный корсаж,  простой, почти изящный; зато
кричащая, хоть и черная, шляпа производила неприятное впечатление.
   --  Вы сочтете  меня  очень дерзкой, граф.  Я  сама не знаю, как у меня
хватило  храбрости  войти  в этот  отель  и  спросить вас; но  вы  так  мило
поклонились  мне вчера...  И потом, то, что  мне надо  вам сказать,  слишком
важно.
   Она  стояла  по ту  сторону  стола;  Жюлиюс  подошел  сам;  он дружески
протянул ей руку через стол:
   -- Чему я обязан удовольствием вас видеть?
   Карола опустила голову:
   -- Я знаю, что вас постигло большое горе.
   Жюлиюс сперва не понял; но, видя, как Карола достает  платок и  утирает
глаза:
   -- Как? Вы пришли, чтобы выразить мне соболезнование?
   -- Я была знакома с мсье Флериссуаром, -- отвечала она.
   -- Да что вы!
   -- О, только самое последнее время. Но я его очень любила. Он был такой
милый, такой добрый... И  это я дала  ему запонки; те,  что были  описаны  в
газете: по ним я его и узнала. Но я не знала, что он вам приходится свояком.
Я  была  очень удивлена, и  вы сами понимаете,  как мне было  приятно... Ах,
простите; совсем не то хотела сказать.
   -- Не смущайтесь,  милая барышня, вы, должно  быть, хотите сказать, что
рады случаю со мной встретиться.
   Карола, вместо ответа, уткнулась  лицом в платок; ее сотрясали рыдания,
и Жюлиюсу показалось нежным взять ее за руку.
   --  Я тоже...  -- говорил он взволнованным  голосом.  -- Я  тоже, милая
барышня, поверьте...
   -- Еще в  то  утро, перед его отъездом,  я  ему  говорила, чтобы он был
осторожен. Но  это  было  не  в его характере...  Он  был слишком  доверчив,
знаете.
   -- Святой;  это был  святой,  --  воодушевленно произнес Жюлиюс и  тоже
достал платок.
   -- Я  сама  это понимала, --  воскликнула  Карола. -- Ночью, когда  ему
казалось, что я сплю, он вставал, становился на колени у кровати и...
   Это невольное признание окончательно  разволновало Жюлиюса; он  спрятал
платок в карман и, подходя ближе:
   -- Да снимите же шляпу, милая барышня.
   -- Благодарю вас, она мне не мешает.
   -- А мне мешает... Разрешите...
   Но, видя, что Карола явно отодвигается, он перестал.
   --  Разрешите  мне  вас  спросить:  у вас  есть  какие-нибудь основания
опасаться?
   -- У меня?
   -- Да; когда  вы  ему  говорили, чтобы он  был  осторожен, у  вас были,
скажите, какие-нибудь  основания предполагать... Говорите откровенно;  здесь
по  утрам  никого  не  бывает,  и  нас  не  могут  услышать. Вы  кого-нибудь
подозреваете?
   Карола опустила голову.
   --  Поймите,  что  это  мне  крайне  интересно знать,  --  с оживлением
продолжал Жюлиюс,  -- войдите в мое положение. Вчера вечером,  вернувшись из
квестуры, куда я ходил давать показания, я нахожу у себя в комнате на столе,
по  самой  середине, железнодорожный билет, по которому ехал этот несчастный
Флериссуар.  Он был выдан на  мое имя;  эти круговые билеты, разумеется,  не
подлежат передаче; и мне не следовало ему его давать; но дело не в этом... В
том,  что  этот  билет  мне  вернули,  цинично  положили  ко мне в  комнату,
воспользовавшись минутой, когда меня не  было, я вижу вызов, удальство,почти
оскорбление...  которое  бы меня не  смущало,  само собой, если бы у меня не
было оснований  думать, что  метят  также  и  в меня,  и  вот  почему:  этот
несчастный Флериссуар, ваш друг, знал одну  тайну...  ужасную тайну... очень
опасную тайну ... о которой я его не спрашивал... которой я  совсем не хотел
узнать... которую он имел досаднейшую неосторожность мне доверить.  И вот, я
вас  спрашиваю: тот, кто, желая похоронить  эту тайну, не побоялся  пойти на
преступление... вам известен?
   -- Успокойтесь, граф: вчера вечером я указала на него полиции.
   -- Мадмуазель Карола, ничего другого я от вас и не ждал.
   -- Он  мне обещал не делать ему зла;  если бы  он сдержал  слово, я  бы
сдержала свое. Я больше не могу, пусть он делает со мной, что хочет.
   Карола была очень возбуждена; Жюлиюс обошел стол и, снова приближаясь к
ней:
   -- Нам было бы, пожалуй, удобнее разговаривать у меня в комнате.
   -- О,  -- отвечала Карола,  --  я  вам сказала все, что  мне надо  было
сказать; мне не хочется вас задерживать.
   Отодвигаясь все дальше , она обогнула стол и оказалась у двери.
   -- Нам  лучше  расстаться теперь, -- с  достоинством  продолжал Жюлиюс,
который эту стойкость желал  обратить в свою заслугу. -- Да, вот что я хотел
сказать  еще: если послезавтра вы решите быть на похоронах,  было бы  лучше,
чтобы вы меня не узнавали.
   После этих слов они расстались, причем имя незаподозренного Лафкадио ни
разу не было произнесено.
V
   Лафкадио   вез  из  Неаполя  останки  Флериссуара.  Они   находились  в
покойницком  вагоне, который прицепили в конце поезда, но в котором Лафкадио
не  счел  необходимым ехать сам.  Однако, ради приличия,  он  сел если не  в
ближайшее купе, -- ибо последним был вагон  второго класса,  -- то во всяком
случае настолько  близко к телу, насколько то позволял  первый класс. Выехав
из  Рима утром, он  должен был  вернуться туда в  тот  же вечер. Он неохотно
сознавался  себе в  новом чувстве,  вскоре овладевшем его душой,  потому что
ничего так не стыдился, как скуки, этого тайного недуга,  от которого его до
сих пор оберегали беспечная жадность юности, а затем суровая нужда. Выйдя из
купе, не ощущая в сердце ни надежды, ни  радости, он бродил их конца в конец
коридора, снедаемый смутным любопытством и неуверенно ища чего-нибудь нового
и  безрассудного.  Ему  всего  казалось мало.  Он  уже не  думал  о  морском
путешествии, нехотя признавая, что Борнео его не соблазняет, как, впрочем, и
Италия; даже к последствиям своего поступка он был равнодушен, этот поступок
казался ему теперь компрометирующим  и  комичным. Он был зол на Флериссуара,
что  тот  так  плохо защищался; его  возмущала это  жалкая  фигура,  ему  бы
хотелось изгладить ее из памяти.
   Зато, с  кем бы он  охотно  повстречался снова, так это с тем молодцом,
который стащил его чемодан; вот