Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
сить вас еще раз приехать к
нам...
Мне стало стыдно за свое поведение перед расстроенным стариком. Я, не
отрываясь, работал целый день накануне и все это последнее утро, так что из
первой партии бумаг, которые он мне передал, я уже мало что мог почерпнуть;
но, когда мы поднялись в его обитель, он загадочным видом извлек из глубины
ящика завернутый в ткань и перевязанный тесемкой сверток; сверху под
тесемкой лежала карточка, на которой был алфавитный перечень документов и их
происхождение.
-- Возьмите весь пакет, -- сказал он, -- здесь далеко не все интересно,
но вы быстрее меня разберетесь, что вам пригодится.
Пока он суетился, то открывая, то закрывая ящики, я со связкой
спустился в библиотеку, развязал ее и разложил бумаги на большом столе.
Иные документы действительно имели отношение к моей работе, но таких
было немного, и они не представляли большой ценности; большинство из них,
что было, кстати, помечено рукой самого г-на Флоша, относилось к жизни
Массийона и, стало быть, меня мало касалось.
Неужели и впрямь бедняга Флош рассчитывал удержать меня этим? Я
взглянул на него: он сидел, засунув ноги в меховую грелку, и тщательно
прочищал булавкой дырочки маленького приспособления для дозировки смолы
сандарака. Закончив, он поднял голову, и мы встретились взглядами. Его лицо
озарилось такой дружелюбной улыбкой, что я не поленился встать из-за стола,
чтобы поговорить с ним, -- подойдя ко входу в его каморку, опершись о косяк,
я спросил его:
-- Господин Флош, почему вы никогда не бываете в Париже? Вам были бы
очень рады.
-- В моем возрасте поездки затруднительны, да и дороги.
-- А вы не очень сожалеете, что покинули город?
-- Что делать! -- произнес он, вскинув руки. -- Я был готов к тому, что
сожалеть о нем придется гораздо сильнее. Первое время уединение кажется
несколько суровым, особенно для того, кто любит поговорить, потом
привыкаешь.
-- Стало быть, вы не по собственной воле перебрались в Картфурш?
Он высвободил ноги из грелки, поднялся и, дружески положив свою руку на
мою, заговорил:
-- У меня в академии было несколько коллег, которых я очень люблю, и
среди них ваш учитель Альбер Деснос; я уверен, что был близок к тому, чтобы
вскоре занять место среди них...
Казалось, у него было желание сказать больше, однако я не осмелился
задать вопрос слишком прямо.
-- Может быть г-жу Флош так привлекала сельская жизнь?
-- Н-н... Нет. Между тем именно ради госпожи Флош я оказался здесь;
саму же ее привело сюда одно небольшое семейное обстоятельство.
Он спустился в большую комнату и заметил пачку бумаг, которую я уже
перевязал.
-- А!.. Вы уже все просмотрели, -- сказал он с грустью. -- Вам,
конечно, мало что пригодилось. Что вы хотите? Я собираю малейшие крохи;
иногда я думаю, что трачу время на ерунду, но, может быть, нужны и такие
люди, как я, чтобы избавить от мелкой работы тех, которые, как вы, могут
добиться с ее помощью блестящих результатов. Когда я буду читать вашу
диссертацию, мне будет приятно сознавать, что и мой труд был для вас
немножко полезен.
Позвонили к полднику.
Как узнать, думал я, что это "небольшое семейное обстоятельство",
заставившее так круто изменить жизнь этих стариков? Известно ли это аббату?
Вместо того чтобы препираться с ним, я должен был приручить его. Ладно!
Теперь уже поздно. И тем не менее г-н Флош достойный человек, и я сохраню о
нем хорошие воспоминания...
Мы вошли в столовую.
-- Казимир не осмеливается попросить вас прогуляться с ним немного по
парку; я знаю, что он этого очень хочет, -- сказала г-жа Флош, -- но, может
быть, у вас нет времени?..
Мальчик, сидевший с опущенной головой перед чашкой с молоком, оживился.
-- Я как раз хотел предложить ему пройтись со мной, я завершил свою
работу и до отъезда буду свободен. Кстати, и дождь кончился... -- ответил я
и увел ребенка в парк.
На первом повороте аллеи мальчик, обеими руками державший мою руку,
прижал ее к разгоряченному лицу:
-- Вы же сказали, что останетесь на неделю...
-- Да, малыш! Но я не могу остаться.
-- Вам здесь скучно.
-- Нет! Но мне нужно ехать.
-- Куда вы поедете?
-- В Париж. Я вернусь.
Как только у меня вылетело это слово, он взглянул на меня с недоверием.
-- Это правда? Вы обещаете?
Он спрашивал с такой надеждой, что у меня не хватило смелости
отступиться от обещания:
-- Хочешь, я напишу это тебе на бумажке, которую ты оставишь у себя?
-- Да! Да! -- обрадовался он, крепко целуя мою руку и неистово
подпрыгивая.
-- А сейчас, знаешь, что мы сделаем? Вместо рыбалки нарвем цветов для
тети и отнесем в ее спальню большой букет, чтобы сделать ей приятный
сюрприз.
Я твердо решил не уезжать из Картфурша, не побывав в комнате одной из
старых дам; поскольку они без устали сновали из одного конца дома в другой,
то моему бесцеремонному досмотру могли помешать; поэтому, чтобы оправдать
свое посещение, я рассчитывал на ребенка; как бы неестественно ни выглядело
мое вторжение, даже вместе с ним, в спальню его бабушки или тетки, букет
цветов был тем предлогом, который в случае необходимости дал бы мне
возможность достойно выйти из положения.
Однако нарвать цветы в Картфурше оказалось не так просто, как я думал.
Грасьен столь ревностно следил за всем садом, что строго определял не
только, какие цветы могли быть сорваны, но и то, как их нужно срывать. Для
этого, кроме садовых ножниц или ножа, требовалось еще столько осторожности!
Все это мне объяснил Казимир. Грасьен проводил нас до клумбы с прекрасными
георгинами, с которой можно было бы собрать не один букет и никто бы этого
не заметил.
-- Над почкой, господин Казимир, сколько вам говорить! Срезайте всегда
выше почки.
-- В это время года это не имеет никакого значения! -- воскликнул я, не
сдержавшись.
Он ворчливо возразил, что "это всегда имеет значение" и что "для
плохого дела не существует сезона". Поучающий брюзга всегда внушает мне
ужас.
Мальчик с цветами шел впереди. В гостиной я прихватил вазу...
В комнате царило религиозное умиротворение: ставни были закрыты, около
постели, расположенной в алькове, перед небольшим распятием из слоновой
кости и эбенового дерева стояла скамеечка для молитвы красного дерева,
обтянутая бархатом гранатового цвета, рядом с распятием, наполовину закрывая
его, на розовой ленточке, укрепленной под перекладиной креста, висела тонкая
ветка самшита. Время располагало к молитве, я забыл, зачем пришел, забыл о
своем суетном любопытстве, что привело меня сюда; я доверил Казимиру
поставить цветы на комод и больше ни на что не смотрел в этой комнате.
Здесь, в этой большой постели, думал я, вдали от веяний жизни угаснет скоро
добрая старая Флош... О лодки, просящие бури! Как спокоен этот порт!
Казимир тем временем пытался сладить с цветами: тяжелые георгины взяли
верх, и весь букет рассыпался по полу.
-- Вы не поможете мне? -- попросил он наконец.
Но пока я усердствовал вместо него, он отбежал в другой угол комнаты и
открыл секретер.
-- Я напишу записку, в которой вы обещаете опять приехать.
-- Вот, вот, -- с притворным согласием ответил я. -- Только поторопись.
Тетя будет очень сердиться, если увидит, как ты копаешься в ее секретере.
-- О! Тетя занята на кухне, и, потом, она никогда меня не ругает.
Самым старательным почерком на страничке почтовой бумаги он написал
записку.
-- А теперь подпишите.
Я подошел.
-- Но, Казимир, тебе не нужно было ставить свою подпись, -- сказал я,
смеясь. Чтобы придать больше веса этому обязательству, связать словом и
себя, мальчик подумал, что будет неплохо, если и он для верности поставит
свое имя на листке, где было написано:
"Господин Лаказ обещает приехать в Картфурш в будущем году.
Казимир де Сент-Ореоль".
На какое-то мгновение мое замечание и смех привели его в
замешательство: ведь он сделал это от всего сердца. Выходит, я не принимаю
его всерьез? Он был готов расплакаться.
-- Дай-ка я сяду на твое место и подпишу.
Он встал и, когда я подписал листок, запрыгал от радости и покрыл мою
руку поцелуями. Я собирался уйти, но он удержал меня за рукав и склонился к
секретеру.
-- Я вам что-то покажу, -- сказал он, нажимая на пружинку и выдвигая
ящик, секрет которого знал; покопавшись в ленточках и старых квитанциях, он
протянул мне миниатюру в хрупкой рамке: -- Посмотрите.
Я подошел к окну.
Как называется сказка, в которой герой влюбляется в принцессу, увидев
ее портрет? Должно быть, это тот самый портрет. Я не разбираюсь в живописи и
мало интересуюсь этим искусством; вероятно, знаток нашел бы эту миниатюру
неестественной: за приукрашенной грацией почти исчезал характер, но эта
чистая грация была такой, что ее невозможно было забыть.
Повторяю, меня мало трогали достоинства или недостатки живописи: передо
мной была молодая женщина, я видел лишь ее профиль с тяжелым черным завитком
волос на виске, с томными, мечтательно грустными глазами, с приоткрытым, как
будто на вздохе, ртом, с нежной, хрупкой, как пестик цветка, шеей; это была
женщина самой трепетной, самой ангельской красоты. Любуясь ею, я потерял
чувство места и времени; Казимир, который отошел, чтобы поставить цветы,
вернулся ко мне и, склонившись, сказал:
-- Это мама... Она красивая, правда!
Мне было неловко перед мальчиком из-за того, что я находил его мать
такой красивой.
-- А где она теперь, твоя мама?
-- Я не знаю...
-- Почему она не здесь?
-- Ей здесь скучно.
-- А твой папа?
Несколько смутившись, он опустил голову и, как бы стыдясь, ответил:
-- Мой папа умер.
Мои вопросы были ему неприятны, но я решил продолжать.
-- Мама иногда приезжает тебя навестить?
-- Да, конечно! Часто! -- ответил он уверенно, подняв вдруг голову. И
чуть тише добавил: -- Она приезжает поговорить с моей тетей.
-- Но с тобой она тоже разговаривает?
-- Ну, я! Я не умею с ней разговаривать... И потом, когда она
приезжает, я уже сплю.
-- Спишь!?
-- Да, она приезжает ночью... -- Поддавшись доверчивости (портрет я
положил, и он держал меня за руку), он с нежностью и как бы по секрету
сказал: -- Прошлый раз она пришла ко мне и поцеловала, когда я лежал в
постели.
-- Значит, обычно она тебя не целует?
-- О, нет! Целует... и часто.
-- Тогда почему ты говоришь "прошлый раз"?
-- Потому что она плакала.
-- Она была с тетей?
-- Нет. Она вошла одна, в темноте; она думала, что я сплю.
-- Она тебя разбудила?
-- Нет! Я не спал. Я ее ждал.
-- Значит, ты знал, что она здесь?
Он молча опустил голову.
Я продолжал настаивать:
-- Как ты узнал, что она здесь?
Мой вопрос остался без ответа. Я продолжал:
-- А как ты мог увидеть в темноте, что она плачет?
-- Я почувствовал.
-- Ты не просил ее остаться?
-- Нет, просил. Она наклонилась над кроватью, и я трогал ее волосы...
-- И что она сказала?
-- Она засмеялась и сказала, что я порчу ей прическу и что ей нужно
уходить.
-- Значит, она не любит тебя?
-- Нет, любит; она меня очень любит! -- внезапно отпрянув от меня и еще
больше покраснев, закричал он с таким волнением, что мне стало стыдно.
Внизу у лестницы раздался голос г-жи Флош:
-- Казимир! Казимир! Пойди скажи господину Лаказу, что пора собираться.
Коляска будет подана через полчаса.
Я бросился вниз по лестнице, догнал г-жу Флош в вестибюле.
-- Госпожа Флош! Мог бы кто-нибудь отправить телеграмму? Я нашел выход
из положения, который позволит мне, я думаю, провести еще несколько дней
вместе с вами.
-- Это невероятно! Сударь... Это невероятно! -- повторяла она, взяв
меня за руки и не в состоянии от волнения вымолвить ничего другого, а затем,
подбежав к окну Флоша, позвала: -- Мой добрый друг! Мой добрый друг! (Так
она его называла.) Господин Лаказ хочет остаться.
Слабый голос звучал как надтреснутый колокольчик, но все же достиг
цели: я увидел, как раскрылось окно; г-н Флош на миг высунулся, а как только
понял, ответил:
-- Иду! Иду!
Казимир присоединился к нему; некоторое время ушло на благодарности и
поздравления, которые посыпались со всех сторон, можно было подумать, что я
-- член семьи.
Не помню, что я сочинил, нечто невообразимое, и телеграмма ушла по
вымышленному адресу.
-- Боюсь, что во время обеда я была несколько настойчива, упрашивая вас
остаться, -- сказала г-жа Флош, -- можно ли надеяться, что ваша задержка не
отразится на делах в Париже?
-- Надеюсь, нет, сударыня. Я попросил друга взять на себя заботу о моих
делах.
Появилась г-жа Сент-Ореоль; она кружила по комнате, обмахиваясь веером,
и кричала самым пронзительным образом:
-- Ах, как он любезен! Тысяча благодарностей... Как он любезен!
Когда она ушла, спокойствие восстановилось.
Незадолго до ужина из Пон-л'Евека вернулся аббат; поскольку он не знал
о моей попытке уехать, то и не мог удивиться тому, что я остался.
-- Господин Лаказ, -- обратился он ко мне довольно приветливо, -- я
привез из Пон-л'Евека несколько газет, сам я небольшой любитель газетных
сплетен, но подумал, что вы здесь лишены новостей и это могло бы
заинтересовать вас.
Он пошарил в сутане:
-- Видно, Грасьен отнес их в мою комнату вместе с сумкой. Подождите
минутку, я схожу за ними.
-- Не беспокойтесь, господин аббат, я сам поднимусь за ними.
Я проводил его до комнаты; он предложил мне войти. Пока он чистил
щеткой сутану и готовился к ужину, я обратился к нему:
-- Вы знали семью Сент-Ореолей до того, как приехали в Картфурш? --
спросил я его после нескольких ничего не значащих фраз.
-- Нет.
-- А господина Флоша?
-- Мой переход от службы в приходе к преподаванию произошел внезапно.
Мой настоятель был знаком с господином Флошем и порекомендовал меня на это
место; нет, до того как приехать сюда, я не знал ни своего ученика, ни его
родственников.
-- Значит, вы не знаете, какие обстоятельства заставили господина Флоша
вдруг покинуть Париж лет пятнадцать назад в момент, когда он должен был
стать академиком Института Франции.
-- Превратности судьбы, -- пробурчал он.
-- И что же? Господин и госпожа Флош способны жить за счет
Сент-Ореолей!
-- Да нет же, нет, -- нетерпеливо ответил аббат, -- наоборот,
Сент-Ореоли разорены или почти разорены; Картфурш все-таки принадлежит им, а
чета Флошей довольно состоятельна и живет здесь, чтобы помочь им: они
покрывают расходы по содержанию дома, позволяя, таким образом, Сент-Ореолям
сохранить Картфурш, который потом отойдет по наследству Казимиру; думаю, это
все, на что он может надеяться...
-- А невестка не имеет состояния?
-- Какая невестка? Мать Казимира не невестка, она собственная дочь
Сент-Ореолей.
-- Но какова же тогда фамилия мальчика?
Он сделал вид, что не понял вопроса.
-- Разве его зовут не Казимир де Сент-Ореоль?
-- Вы так полагаете! -- проговорил он с иронией. -- Ну что ж! Надо
думать, мадемуазель де Сент-Ореоль вышла замуж за какого-нибудь кузена с той
же фамилией.
-- Вполне возможно! -- ответил я, начиная понимать, однако колеблясь
сделать окончательный вывод. Он закончил чистить сутану и, поставив ногу на
подоконник, размашисто стряхнул носовым платком пыль с ботинок.
-- А вы ее знаете... мадемуазель де Сент-Ореоль?
-- Я видел ее два-три раза, но ее наезды сюда мимолетны.
-- Где она живет?
Он встал, бросил в угол испачканный в пыли платок и со словами "Это
что, допрос?.." направился в туалет, добавив: "Сейчас позвонят к ужину, а я
не готов!"
Это прозвучало предложением оставить его в покое. За плотно сжатыми
губами аббата хранилось многое, но сейчас они бы не выпустили ничего.
V
Четыре дня спустя я все еще находился в Картфурше, уже не так, как на
третий день, мучимый тревогой, скорее усталый. Ничего нового из того, что
происходило в течение дня, или из разговоров обитателей дома почерпнуть мне
не удалось. Я уже ощущал, как угасает, лишенное пищи, мое любопытство.
Видно, следует отказаться от мысли открыть что-либо еще, думал я, снова
настраиваясь на отъезд; все вокруг отказываются просветить меня: аббат
онемел с тех пор, как понял, какой интерес я проявляю к тому, что он знает;
что касается Казимира, то чем больше он проявляет ко мне доверия, тем
скованнее я чувствую себя перед ним; я не осмеливаюсь задавать ему вопросы,
и потом, теперь мне известно все, что он мог бы мне рассказать, -- ничего
сверх того, что он сказал в тот день, когда показал портрет.
Впрочем, нет, мальчик простодушно назвал мне имя своей матери.
Разумеется, с моей стороны было безумием до такой степени восторгаться
ласкающим взор образом, по-видимому, более, чем пятнадцатилетней давности;
даже если Изабель де Сент-Ореоль во время моего пребывания в Картфурше
решилась бы на одно из своих мимолетных появлений, на которые, как я теперь
знал, она была способна, я, конечно же, не смог, не осмелился бы оказаться
на ее пути. Но пусть будет так! Мысль о ней,вдруг завладевшая мной, отогнала
скуку; последние дни летели один за другим как на крыльях, и, к моему
удивлению, прошла уже неделя. О том, чтобы задержаться у Флошей, речи не
заходило, да и моя работа не давала мне для этого никакого повода, но и в
это последнее утро, проходя по осеннему парку, ставшему каким-то более
просторным и звонким, я, сначала вполголоса, а потом громким голосом звал:
Изабель!.. Это имя, которое раньше мне не нравилось, теперь казалось
изящным, исполненным скрытого очарования... Изабель де Сент-Ореоль! Изабель!
За каждым поворотом аллеи мне виделось ее исчезающее белое платье; каждый
луч света, проникающий сквозь трепещущую листву, напоминал мне ее взгляд, ее
меланхоличную улыбку, а поскольку я еще не знал любви, мне представлялось,
что я люблю ее, и от счастья быть влюбленным я с наслаждением вслушивался в
себя.
Как красив был парк! С каким достоинством предавался он грусти этой
поры увядания! Меня пьянил запах мха и опавших листьев. Огромные
побагровевшие каштаны, наполовину сбросившие листву, до земли склонили свои
ветви; сквозь ливень алели кустарники; трава вокруг них казалась
пронзительно зеленой; на садовой лужайке виднелись цветы безвременника;
пониже, в ложбине, от них порозовела вся поляна, которая была видна из
карьера, где я после дождя сидел на том самом камне, где мы с Казимиром
сидели в первый день и где, быть может, некогда любила помечтать м-ль де
Сент-Ореоль... Я воображал, как мы сидим рядом.
Часто меня сопровождал Казимир, но я предпочитал ходить один. Что ни
день дождь заставал меня врасплох; вымокший, я возвращался и ждал, пока
просохнет одежда перед очагом на кухне. Ни кухарка, ни Грасьен не любили
меня, и, как я ни старался, я не смог вырвать из них и двух слов. То же
самое и с Терно: ни ласки, ни лакомства не помогли мне подружиться с ним:
почти весь день проводивший лежа в широком, выложенном кирпичом очаге, он
рычал при моем приближении. Казимир, которого я часто заставал там сидящим
на краю очага с книгой в руках или за чисткой овощей, давал в таких случаях
собаке шлепка, огорчаясь тем, что она не принимает меня за друга. Я брал
книгу из рук мальчика и громким голосом читал дальше; он прижимался ко мне,
и я чувствовал, как он слушает всем своим телом.
В это утро ливень начался так внезапно и был