стер Литтимер.  -  Позвольте  пожелать
вам, джентльмены, доброго здравия. Надеюсь,  вы  вместе  с  вашими  близкими
узрите свои прегрешения и исправитесь!
     С этими словами Номер Двадцать Восьмой удалился, обменявшись взглядом с
Урией. Похоже было на то, что они нашли  способ  сообщаться  между  собой  и
знали друг друга. А когда за мистером Литтимером захлопнулась дверь  камеры,
вокруг меня зашептались о том, что это человек весьма респектабельный и этот
случай заслуживает всяческого внимания.
     - Ну, а вы, Номер Двадцать Седьмой,  скажите,  что  мы  для  вас  можем
сделать? - заговорил мистер  Крикл,  выдвигая  на  опустевшую  сцену  своего
фаворита. - Говорите!
     - Смиренно прошу вас, сэр, разрешите мне еще написать матери, -  сказал
Урия, тряхнув гнусной головой.
     - Это разрешение, конечно, будет дано, - вымолвил мистер Крикл.
     - Как я вам благодарен, сэр! Я так беспокоюсь о моей матери. Боюсь, она
не спасется. Кто-то неосторожно спросил:
     - От кого?
     На него зашикали. Все были явно возмущены.
     - За гробом, сэр, - извиваясь, ответил Урия. - Мне хотелось бы, чтобы у
моей матери было такое же душевное состояние, как у меня. Если бы я сюда  не
попал, я не был бы в таком состоянии. Я хочу, чтобы сюда попала и моя  мать.
Какое счастье для каждого попасть сюда!
     Это пожелание доставило джентльменам превеликое удовольствие -  большее
удовольствие, чем все, что здесь до сей поры происходило.
     - Прежде чем я здесь очутился, - продолжал Урия, искоса бросая  на  нас
взгляд, способный испепелить весь мир, в котором мы жили, - я вел  себя  как
человек безрассудный. Но теперь я осознал свое безрассудство. В  мире  много
греха. И моя мать тоже повинна в грехе. Всюду один только грех -  всюду,  но
не здесь.
     - Значит, ВЫ совсем изменились? - осведомился мистер Крикл.
     - О господи! Да, сэр! - воскликнул обращенный, подававшим столь большие
надежды.
     - А если вы выйдете отсюда, вы снова не собьетесь  с  пути?  -  спросил
кто-то.
     - О го...споди! Нет, сэр!
     - Это очень приятно слышать, - сказал мистер Крикл. - Вы поздоровались,
Номер Двадцать Седьмой, с мистером Копперфилдом. Может быть, вы  хотите  ему
что-нибудь сказать?
     - Вы знали меня, мистер Копперфилд, задолго до того, как я сюда попал и
здесь изменился, - обратился ко мне Урия и поглядел на меня так,  что  более
мерзкого выражения лица мне же приходилось ни у кого видеть, даже у него.  -
Вы меня знали, когда, несмотря на свои  безрассудства,  я  был  смиренным  с
гордецами и кротким с людьми  необузданными.  Необузданны  были  вы,  мистер
Копперфилд. Помните, однажды вы дали мне пощечину?
     Сострадание у всех на лицах. Кто-то бросает на меня негодующий взгляд.
     - Но я прощаю вам, мистер Копперфилд, - продолжал Урия, кощунственно  и
чудовищно сравнивая себя, всепрощающего, с Тем, имя которого я не буду здесь
называть *. - Я всем прощаю. Не к лицу мне быть злопамятным. Я прощаю вам  и
надеюсь, что в будущем вы обуздаете свои страсти. Надеюсь, что  раскается  и
мистер У., и мисс У., и  все  остальные  из  этой  греховной  компании.  Вас
постигло несчастье, надеюсь, это пойдет вам на пользу.  Но  лучше,  если  вы
попадете сюда. И для мистера У. и для мисс У. будет лучше, если они  попадут
сюда. Я от души желаю вам,  мистер  Копперфилд,  и  всем  вам,  джентльмены,
очутиться здесь. Когда я думаю о своем прошлом безумии и о теперешнем  своем
состоянии, я уверен, это будет самое для вас лучшее. Как мне жаль всех,  кто
еще не попал сюда!
     Под шум одобрительных возгласов он проскользнул в свою камеру, и  мы  с
Трэдлсом почувствовали великое облегчение, когда за ним заперли дверь.
     Это раскаяние было весьма примечательно, что и побудило меня  спросить,
за какие преступления осуждены эти два человека. Но, несомненно, этот вопрос
интересовал джентльменов меньше всего. Тогда я обратился к  одному  из  двух
сторожей; по их лицам я заключил, что они прекрасно понимают, чего стоит вся
эта болтовня.
     - Вам известно,  какое  преступление  было  последним  "безрассудством"
Номера Двадцать Седьмого? - спросил я сторожа, когда мы шли по коридору.
     Он ответил, что какое-то преступление, связанное с банком.
     - Мошенничество?
     - Да, сэр. Мошенничество, подлог и участие в шайке. Он был не один. Это
он подбил остальных. Злоумышление на большую  сумму.  Приговор  -  каторжные
работы пожизненно. Номер Двадцать Седьмой - продувная бестия,  он  чуть-чуть
было не выкрутился, а все-таки не  вышло.  Банку  удалось  схватить  его  за
хвост... но это было нелегко.
     - А вы что-нибудь знаете о преступлении Номера Двадцать Восьмого?
     - Номер Двадцать Восьмой... - начал шепотом  сторож,  пока  мы  шли  по
коридору, и поглядел через  плечо  назад,  боясь,  не  услышит  ли  Крикл  и
компания, как он непозволительно отзывается об этих непорочных созданиях.  -
Номер Двадцать Восьмой - он тоже приговорен к каторжным работам пожизненно -
поступил на службу к молодому человеку и накануне отъезда за границу ограбил
его на двести  пятьдесят  фунтов.  Я  хорошо  помню  это  дело,  потому  что
преступника задержала карлица.
     - Кто?
     - Крошечная женщина. Забыл ее фамилию.
     - Не Моучер ли?
     - Вот-вот! Он улизнул и собирался  отправиться  в  Америку.  Он  был  в
белокуром парике и с баками, право же, вам никогда  не  приходилось  видеть,
чтобы кто-нибудь так менялся. Но в Саутгемптоне крошечная женщина  встретила
его на улице, сразу узнала, бросилась ему под ноги, он упал, а она вцепилась
в него прямо как смерть!
     - Какая прелесть эта мисс Моучер! - воскликнул я.
     - Вы бы то же самое сказали, если бы увидели, как она стояла на стуле в
ложе для свидетелей во время суда. Когда она его схватила, он исполосовал ей
лицо и зверски избил, но она его не отпускала, пока его не заперли на замок.
Она так в него вцепилась, что полицейским пришлось  забрать  их  вместе.  Вы
послушали бы, как она смело давала показания! Весь суд ее хвалил, а потом ее
доставили прямо домой. На суде она заявила, что, будь он  Самсон,  а  у  нее
только одна рука, все равно она задержала бы его - так много дурного  она  о
нем знает. И я думаю, что это так.
     Я был того же мнения и почувствовал к мисс Моучер большое уважение.
     Итак, мы  осмотрели  все,  что  полагалось.  Тщетно  было  бы  убеждать
достойного мистера Крикла, что Номера Двадцать Седьмой  и  Двадцать  Восьмой
нисколько не изменились, что они остались  такими  же,  как  раньше,  и  что
именно здесь лицемерные мошенники и должны делать такого рода  излияния;  во
всяком случае, не хуже, чем мы, они знают рыночную  цену  таких  излияний  и
знают, какую службу они им сослужат  за  океаном.  Короче  говоря,  все  это
вместе взятое было дутой, гадкой затеей, наводившей на прискорбные мысли. Мы
покинули их с их "системой" и, ошеломленные, отправились домой.
     - Быть может, не худо, Трэдлс, - сказал я, - что они помешались на этой
дурацкой выдумке. Тем скорей с ней будет покончено.
     - Надеюсь, что так, - отозвался Трэдлс.

ГЛАВА LXII 

     Свет озаряет мои путь

     Приближалось  рождество,  прошло  больше  двух  месяцев   после   моего
возвращения домой. С Агнес я встречался  часто.  Как  бы  ни  ободряло  меня
всеобщее признание и как бы ни вдохновляло на  дальнейшую  работу,  но  выше
всего я ставил самую слабую ее похвалу.
     По крайней мере раз в неделю, а то и чаще я ездил к ней и проводил  там
вечер. Обычно я возвращался от нее верхом ночью, ибо знакомые тяжелые  мысли
неуклонно овладевали мной теперь - еще более печальные, когда я ее  покидал,
- и я предпочитал быть ночью в дороге, но не жить прошлым в мучительные часы
бессонницы или горестных сновидений. В этих поездках я провел большую  часть
многих длинных и грустных ночей, предаваясь тем же размышлениям, которые  не
покидали меня во время моих долгих странствий.
     Пожалуй, будет более точно, если я скажу, что я скорее прислушивался  к
отзвукам этих размышлений. Они доносились ко мне издалека. Я отстранился  от
них и занял предназначенное мне место. Когда я читал Агнес написанное мной и
видел, как внимательно она слушает, плачет и  смеется,  когда  я  слышал  ее
задушевные слова по поводу событий, происходивших в воображаемом мире, где я
жил, - я мечтал о том, как могла бы сложиться моя жизнь... Но только мечтал,
подобно тому, как, женившись на Доре, мечтал о том, какова должна  быть  моя
жена.
     На мне лежал долг по отношению к Агнес, любившей  меня  такой  любовью,
которая никогда бы не оправилась,  если  бы  я  смутил  ее,  оскорбив  своим
эгоизмом; зрело все обдумав, я понял, что в своей судьбе повинен я сам и что
я добился того, чего когда-то так страстно жаждало мое сердце, а  потому  не
могу роптать и должен нести свою ношу - бремя чувств, которые я испытываю, и
знаний, которые приобрел. Но ведь я ее любил, и моим утешением были  неясные
мечты о том, что в отдаленном будущем наступит день, когда все будет  позади
и, не оскорбляя ее, я смогу сделать признание и сказать: "Агнес!  Так  было,
когда я вернулся домой. Теперь я стар и с той поры никого не любил".
     Ни разу она не дала мне повода заметить хоть малейшую перемену в  себе;
она была для меня тою же, что прежде; тою же, что всегда.
     Со дня моего возвращения мы не то чтобы стеснялись говорить об  этом  с
бабушкой; нельзя сказать также, что мы избегали этой темы, скорее каждый  из
нас сознавал, что оба мы думаем об этом и только не облекаем  наши  мысли  в
слова. Так случалось с нами частенько, когда, по старой привычке, мы  сидели
вечером у камина, и все было до того естественно и понятно, точно мы об этом
говорили с полной откровенностью. Но мы не нарушали молчания. Я уверен,  что
она читала, хотя бы отчасти, мои мысли и прекрасно знала, почему я молчу.
     Настало рождество; Агнес больше не сообщала о  себе  ничего  нового,  и
меня  начало  мучить  опасение,  время  от  времени  уже   возникавшее,   не
догадывается ли она о моем душевном состоянии и не боится ли  причинить  мне
боль. Если это было так, значит жертва моя была бесполезна, я не исполнил по
отношению к ней своего долга и каждым своим поступком повинен  в  том,  чего
хотел избежать. И я решил выяснить, так ли это; если в самом деле между нами
стена, надо было сразу и без колебаний ее сломать.
     Был зимний, холодный, мрачный день. Как мне его не  помнить!  Несколько
часов назад шел снег, и теперь, не тая, он покрывал землю  пеленой,  впрочем
не очень толстой. На море - я видел в окно - дул сильный северный ветер. И я
подумал о ветре,  который  мчится  по  снежным  просторам  швейцарских  гор,
недоступных в эту пору для человека, подумал о том, где более  одиноко  -  в
той снежной пустыне или здесь, на океанских просторах?
     - Ты поедешь  сегодня,  Трот?  -  просунув  голову  в  дверь,  спросила
бабушка.
     - Да, я поеду сегодня  в  Кентербери.  Прекрасная  погода  для  поездки
верхом, - ответил я.
     - Надеюсь, твоя лошадь будет того же мнения, но сейчас она стоит  перед
дверью, понурив голову и свесив уши, и, кажется,  предпочитает  очутиться  в
конюшне, - заметила бабушка.
     Бабушка, кстати говоря, разрешала моей лошади  вторгаться  в  запретную
зону, но по-прежнему была врагом ослов.
     - Она скоро оживится, - сказал я.
     - Во всяком случае, поездка пойдет на  пользу  ее  хозяину,  -  сказала
бабушка, поглядывая на бумаги, лежавшие на столе. - Ах, дитя мое, сегодня ты
так долго работал! Какого труда стоит все это написать!
     - Бывает, что большего труда стоит это прочитать, -  заметил  я.  -  Но
работа писателя увлекательна, бабушка.
     -  Знаю,  знаю!..  -  сказала  бабушка.  -  Честолюбие,  жажда   славы,
сочувствия и так далее... Не так ли? Ну что ж, в добрый путь!
     - Скажите, вы что-нибудь еще знаете о привязанности Агнес?  -  спокойно
спросил я, остановившись  перед  ней,  а  она  похлопала  меня  по  плечу  и
опустилась в мое кресло.
     Прежде чем ответить, она посмотрела на меня в упор.
     - Мне кажется, знаю, Трот.
     - Ваши прежние догадки подтверждаются? - спросил я.
     - Кажется, да, Трот.
     Она так зорко на меня смотрела, не то с жалостью, не то с  сомнением  и
неуверенностью, что я постарался принять самый беззаботный вид.
     - Больше того, Трот...
     - Да?
     - Кажется, Агнес собирается выйти замуж.
     - Да благословит ее бог! - весело воскликнул я.
     - Да благословит ее бог! - подтвердила за мной бабушка. - А также и  ее
мужа.
     Я отозвался на это пожелание, простился с  бабушкой,  легко  сбежал  по
лестнице, вскочил в седло и двинулся в путь. Теперь, еще больше чем  раньше,
у меня были основания поступить так, как я задумал.
     Как мне запомнилась эта зимняя поездка! Льдинки, сбитые ветром с травы,
впивались мне в лицо. Цокали конские копыта, отбивая какую-то мелодию. Почва
затвердела на вспаханных полях. В меловых ямах ветер ворошил сугробы  снега.
Лошади, впряженные  в  возы  с  сеном,  с  трудом  взбирались  на  пригорки,
мелодично звеня бубенцами, останавливались, чтобы перевести  дыхание,  и  от
них шел пар. Побелевшие откосы холмов и долины у их  подножий  выступали  на
фоне темного неба, словно были нарисованы на гигантской грифельной доске.
     Агнес была одна. Маленькие девочки  уже  разошлись  по  домам,  и  она,
оставшись  одна,  читала  у  камина.  Увидев  меня,  она   отложила   книгу,
поздоровалась со мной, как обычно, взяла свою  рабочую  корзинку  и  села  у
одного из старинных окон.
     Я сел на скамеечку в нише окна, и мы заговорили о моей работе,  о  том,
когда она будет кончена и насколько она подвинулась после  моего  последнего
посещения. Агнес была очень весела; смеясь, она предсказывала мне, что скоро
я стану чересчур знаменитым и никто не решится говорить со мной на эти темы.
     - Вот видите, я и стараюсь не терять времени и говорю об этом  с  вами,
пока еще можно, - сказала она.
     Я поглядел на  ее  прекрасное  лицо,  склоненное  над  рукоделием;  она
подняла добрые глаза и увидела, что я на нее смотрю.
     - Вы чем-то озабочены, Тротвуд!..
     - А можно мне сказать чем? Для этого я пришел.
     Она отложила в сторону рукоделье, как обычно делала, когда мы  начинали
говорить о чем-нибудь серьезном, и вся обратилась в слух.
     - Дорогая моя Агнес, вы сомневаетесь в моей искренности?
     - Нисколько! - ответила она и удивленно на меня посмотрела.
     - Вы сомневаетесь в том, что я отношусь и всегда буду относиться к  вам
так же, как относился до сих пор?
     - Нисколько! - ответила она, как и раньше.
     - Помните, после возвращения, я пытался сказать вам, сколь многим я вам
обязан, дорогая Агнес, и как сильно и глубоко мое чувство к вам?
     - Прекрасно помню, - мягко сказала она.
     - У вас есть тайна, - сказал я. - Поделитесь ею со мной, Агнес.
     Она вздрогнула и опустила глаза.
     - Даже если бы я и не услышал из чужих уст, - не из ваших, как  это  ни
странно! - что у вас есть кто-то, кому вы подарили свою любовь,  едва  ли  я
мог бы этого не узнать. Речь идет о вашем счастье, и вы не  должны  от  меня
ничего скрывать. Если вы мне доверяете - а вы мне это сказали, и я вам верю!
- мне бы хотелось, чтобы вы видели во мне  друга  и  брата,  именно  теперь,
пожалуй, больше, чем всегда!
     Она бросила на меня умоляющий взгляд, - в этом взгляде был почти упрек,
- встала, рванулась куда-то, сама не зная куда, закрыла лицо  руками  и  так
разрыдалась, что я был потрясен.
     Однако эти слезы вселили в мое сердце какие-то смутные упования. Я  сам
не знаю почему, но они вызвали в моей памяти ее спокойную, грустную  улыбку,
и скорее породили во мне надежду, чем страх или печаль.
     - Агнес! Сестра моя! Любимая! Что я сделал?
     - Позвольте мне уйти, Тротвуд. Мне нездоровится.  Я  сама  не  своя.  Я
скажу вам как-нибудь потом... в другой раз. Я вам напишу. Не говорите сейчас
со мной. Не надо, не надо!
     Я пытался вспомнить, что сказала она  в  день  моего  приезда  о  своей
любви, не нуждавшейся во взаимности. Мне  казалось,  целый  мир  должен  был
открыться мне в одно мгновение.
     - Агнес, я не могу вас видеть в таком состоянии и думать,  что  в  этом
виноват я! Никогда, никогда вы не были мне так дороги, как теперь!  Если  вы
несчастны, позвольте же мне разделить с вами это несчастье. Если  вам  нужны
совет или помощь, позвольте мне вам помочь. А если  вам  тяжело  на  сердце,
дайте мне возможность облегчить эту тяжесть. Для кого же  мне  теперь  жить,
Агнес, если не для вас?
     - Пощадите меня! Я сама не своя. В другой раз! - только  это  я  и  мог
разобрать.
     Что подталкивало  меня?  Эгоистическое  заблуждение?  Или  передо  мной
мелькнул проблеск надежды и открывалось то, о чем я не смел и мечтать?
     - Нет, я должен сказать! Я не могу вас  отпустить.  Ради  бога,  Агнес,
после стольких лет, после того, что было, не станем обманывать друг друга! Я
хочу говорить откровенно. Может быть, вы думаете,  что  я  стану  завидовать
счастью, которое вы подарите другому? Или не соглашусь уступить  вас  вашему
избраннику? Или не захочу смотреть из  своего  уединения  на  вашу  радость?
Отбросьте эти мысли, я этого не заслужил! Я страдал не напрасно. Ваши  уроки
не пропали даром. В моем чувстве к вам нет эгоизма.
     Она уже совершенно успокоилась.  Повернув  ко  мне  бледное  лицо,  она
сказала тихо и очень ясно, хотя по временам запинаясь:
     - Во имя  вашей  дружбы  ко  мне,  Тротвуд,  в  которой  я  никогда  не
сомневалась, я должна сказать, что вы ошибаетесь. Больше я  ничего  не  могу
ответить. Если в эти годы я нуждалась в помощи и совете, я получала их. Если
иногда я чувствовала себя несчастной, это чувство проходило. Если мне бывало
тяжело на сердце, я находила утешение. А если у меня есть  тайна  -  она  не
новая... И это совсем не то, что вы предполагаете. Открыть я ее не могу и не
могу ни с кем разделить.  Уже  много  лет  она  только  моя,  пусть  моею  и
остается.
     - Агнес! Подождите! Одну минуту!
     Она собралась уйти, но я ее удержал. Я обвил рукой  ее  талию.  "В  эти
годы"! "Она не новая"! Как вихрь пронеслась в моем сознании мысль...  И  все
цвета моей жизни стали иными.
     - Любимая моя Агнес! Я так почитаю вас, так вам предан и так люблю вас!
Когда я явился сюда сегодня, я  думал,  что  ничто  не  вырвет  у  меня  это
признание. Мне казалось, что до нашей старости я буду хранить  его  в  своем
сердце. Но если только что у меня  мелькнула  надежда,  что  когда-нибудь  я
назову вас... не сестрой, а как-нибудь иначе...
     Она залилась слезами. Но это были не те прежние слезы - в  этих  слезах
засияла для меня надежда.
     - Агнес! Вы всегда были моим наставником и моей лучшей поддержкой. Если
бы вы думали о себе больше, чем обо мне, когда мы вместе  здесь  росли,  мои
мечты были бы прикованы к вам. Но вы настолько были выше меня, вы  настолько
были мне необходимы во всех моих мальчишеских  радостях  и  печалях,  что  я
привык поверять вам все и во всем на вас полагаться... И эта привычка  стала
моей второй натурой, ради нее я изменил себе, а ведь и раньше  я  любил  вас
так же, как люблю теперь!
     Она еще плакала, но не от боли... от радости! И упала в мои объятия,  и
я обнимал ее так, как никогда раньше  не  обнимал,  как  никогда  раньше  не
мечтал обнять!..
     - Когда я любил Дору... Вы знаете, Агнес, я глубоко любил...
     - Знаю! - воскликнула она. - И я рада, что знаю это.
     - Когда я любил ее... даже тогда моя любовь была бы неполной,  если  бы
вы ей не сочувствовали. Но вы сочувствовали, и ни в чем другом я  больше  не
нуждался. А когда я потерял Дору, что сталось бы со мной без вас, Агнес?
     Мои объятия крепче, она здесь, у моего сердца, ее дрожащая рука у  меня
на плече, ее драгоценные глаза сверкают сквозь слезы и обращены ко мне!
     - Когда я уехал, Агнес, я любил вас.  Я  был  далеко