Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
вшись к бабушке, когда та
возвратилась в Дувр, окончательно отреклась от своей неприязни к мужскому
полу и вышла замуж за преуспевающего хозяина таверны, да и сама бабушка
окончательно отвергла свой замечательный принцип, приняв деятельное участие
в свадебных хлопотах и увенчав церемонию бракосочетания своим присутствием.
Таковы были некоторые темы нашей беседы - кое о чем я уже знал из ее писем.
Разумеется, говорили и о мистере Дике. По словам бабушки, он неустанно
переписывает все, что попадается ему под руку, причем, занимаясь этим делом,
держит короля Карла Первого на почтительном расстоянии; видеть его
счастливым и на свободе, а не влачащим жалкую жизнь под замком - великая для
нее радость, говорила бабушка, добавляя (это заключение она преподносила как
новинку), что только она знает настоящую цену этому человеку.
- А когда, Трот, ты отправляешься в Кентербери? - спросила бабушка,
сидя, как обычно, перед камином и ласково поглаживая меня по руке.
- Если вы не поедете со мной, я возьму верховую лошадь и отправлюсь
завтра утром, - ответил я.
- Не поеду, - отчеканила в своей излюбленной лаконичной форме бабушка.
- Я останусь.
Тогда я сказал, что поеду один. Проезжая через Кентербери, я бы
непременно там задержался, если бы мне предстояла встреча не с бабушкой, а с
кем-нибудь другим.
Она была тронута, но ответила:
- Ну вот еще, Трот! Мои старые кости могли бы подождать до завтра.
И она нежно погладила мою руку, а я сидел у камина и в раздумье глядел
на огонь.
В раздумье... Ибо как только я очутился близко от Агнес, в моей душе
пробудились старые, знакомые сожаления. Сожаления, быть может смягченные,
ибо они учили меня тому, чего я не постиг в пору моей юности, но все же
сожаления. Казалось, я снова слышу слова бабушки: "О Трот! Слепец, слепец,
слепец!" Теперь я понимал их лучше.
Некоторое время мы молчали. Подняв глаза, я увидел, что она пристально
на меня глядит. Быть может, она угадала ход моих мыслей; теперь это было
легче, чем в ту пору, когда я был так своеволен.
- Ее отец стал седым стариком, но он куда лучше, чем был раньше, -
прямо заново родился, - сказала бабушка. - Теперь он не измеряет все людские
горести и радости своей жалкой меркой. Поверь мне, дитя мое, надо сперва все
очень приуменьшить, прежде чем измерять такой меркой.
- Это верно, - согласился я.
- А она все такая же, как была, добрая, милая, ласковая, все так же
думает только о других, - продолжала бабушка. - Если бы я могла сказать о
ней еще лучше, я сказала бы, Трот.
В ее устах это была высшая похвала. А для меня эти слова прозвучали как
самый тяжелый укор. О, как я сбился когда-то с пути!
- Если она воспитает своих маленьких учениц так, чтобы они стали похожи
на нее, значит, благодарение богу, она недаром живет на свете, - сказала
бабушка, и на глазах ее показались слезы. - Приносить пользу - это счастье.
Так она сказала однажды. Как же ей не быть счастливой?
- Есть ли у Агнес...
Я скорее подумал вслух, чем вымолвил эти слова,
- Ну-ну! Что? - отрывисто спросила бабушка.
- Претендент на ее руку? - сказал я.
- Да их целый десяток! - с гордостью воскликнула бабушка. - Она могла
бы двадцать раз выйти замуж, мой дорогой, с тех пор как ты уехал!
- В этом я не сомневался. Нисколько не сомневался. Но есть ли среди них
тот, кто был бы достойным ее? Другого Агнес не смогла бы полюбить.
Подперев подбородок рукой, бабушка некоторое время о чем-то думала.
Потом медленно подняла на меня глаза и сказала:
- Подозреваю, Трот, что она к кому-то неравнодушна.
- А ей отвечают взаимностью? - спросил я.
- Не могу сказать, Трот, - ответила бабушка, и вид у нее был серьезный.
- Этого я не имею права тебе говорить. Она никогда мне не признавалась, но я
подозреваю.
Она зорко взглянула на меня (мне показалось, она слегка вздрогнула), и
я почувствовал еще яснее, чем раньше, что она угадала мои мысли. Я призвал
всю свою решимость, пробудившуюся во мне в эти дни и ночи борьбы,
происходившей в моем сердце.
- Если это так, а я надеюсь, что это так...
- Мне это неизвестно, - перебила меня бабушка. - На мои подозрения ты
не полагайся. Ты должен держать их в тайне. Может быть, они неосновательны.
Я не имею права говорить.
- Если это так, - повторил я. - Агнес скажет мне об этом в свое время.
Сестра, которой я во многом признавался, бабушка, не откажется признаться и
мне.
Бабушка отвела взгляд так же медленно, как раньше подняла на меня
глаза; потом задумчиво заслонила глаза рукой и тихо положила руку мне на
плечо. Так мы сидели, не говоря ни слова, оба ушедшие в прошлое, пока не
настало время прощаться перед сном.
Рано утром я отправился верхом туда, где протекли мои школьные дни.
Меня ждала встреча с Агнес, но все же не знаю, был ли я счастлив при мысли,
что одержал над собой победу...
Быстро промелькнули передо мной знакомые места, и я въехал в город, где
каждый камень на улицах я знал так же, как школьник знает свой букварь. У
старого, милого дома я спешился, но от волнения не мог войти и повернул
назад. Потом я возвратился и заглянул в низкое окно - в то самое окно
башенки, у которого сидел в старые времена Урия Хип, а потом мистер Микобер;
теперь эта комнатка превратилась из канцелярии в маленькую гостиную. Но в
остальном старый дом ничуть не изменился, он оставался все таким же
опрятным, как раньше, когда я увидел его впервые, и содержался в таком же
образцовом порядке. Служанка была новая. Я поручил ей передать мисс Уикфилд,
что ее ждет джентльмен, приехавший из-за границы от ее друга. По старой,
такой знакомой лестнице (это меня-то служанка предупреждала, чтобы я шел
осторожно!) я поднялся наверх в гостиную. Гостиная тоже ничуть не
изменилась. На тех же самых полках лежали книги, которые мы читали вместе с
Агнес; там же, где и раньше, неподалеку от стола, стояла моя конторка, за
которой я готовил уроки. Комнату эту восстановили в том виде, в каком она
была до пребывания в доме Хипов. Теперь она стала такой же, как и в старые,
счастливые времена.
Я стоял у окна, смотрел на дома по другой стороне старой улицы и
вспоминал о том, как глядел я на них в те дождливые дни, когда только что
здесь поселился. Вспоминал о том, какие я строил догадки о жильцах,
видневшихся за стеклами окон, и с каким любопытством следил за ними, когда
они спускались и поднимались по лестницам, или за женщинами, которые стучали
патенами по тротуару, а надоедливый дождь хлестал косыми струями и изливался
из водосточных труб прямо на улицу. Вспомнилось мне, как любил я наблюдать
за бродягами, которые входили, прихрамывая, в город в эти дождливые вечера,
неся на плече палку, на которой болтался узелок; казалось мне, я чувствовал
тогда запах сырой земли, мокрых листьев, терновника и ощущал ветер, дувший
мне в лицо во дни моего трудного странствия.
Вдруг открылась маленькая дверь в стене, обитой панелью. Я вздрогнул и
обернулся.
Строгие, прекрасные глаза ее встретились с моими. Она приостановилась,
схватилась рукой за сердце. Я обнял ее.
- Дорогая моя Агнес! Мне не следовало являться так неожиданно!
- О нет! Я так рада вас видеть, Тротвуд!
- Дорогая Агнес! Это я счастлив, что снова вижу вас!
Я прижал ее к своей груди, и с минуту мы молчали. Потом мы сели рядом,
ее ласковое лицо обращено было ко мне, и эти глаза смотрели на меня с той
нежностью, о которой я уже несколько лет мечтал днем и ночью.
Она была такая прямодушная, такая прекрасная, такая добрая, я так был
обязан ей, и она мне так была дорога, что я не знал, как выразить свои
чувства. Я пытался призывать на нее благословения, пытался благодарить ее,
пытался ей рассказать (сколько раз я писал об этом в своих письмах!), какое
влияние оказала она на меня, по все попытки мои были напрасны. Радость мою и
любовь я не мог выразить словами.
Своим спокойствием она утишила мое волнение. Заговорила о тех днях,
когда мы расстались, рассказала об Эмили, которую она тайком несколько раз
посещала, трогательно напомнила мне о могиле Доры. Инстинктивно, повинуясь
своему благородному сердцу, она с такой деликатностью коснулась струн моей
памяти, что ни одна из них не отозвалась во мне резким звуком. Я мог слушать
эту печальную музыку, доносившуюся откуда-то издалека, и не отшатываться от
того, что она пробуждала. Могло ли быть иначе, если со всем этим была
связана она, мой ангел-хранитель?
- Но расскажите о себе, Агнес, - воскликнул я наконец, - Вы еще ничего
не рассказали о том, что делали все это время.
- А что мне рассказывать? - улыбаясь, спросила она. - Папа чувствует
себя хорошо. Вы видите: мы здесь, в нашем доме, наши тревоги позади. Вы это
знаете, дорогой Тротвуд, а значит, знаете все.
- Все, Агнес? - спросил я.
Она посмотрела на меня смущенно и с некоторым недоумением.
- А нет ли, сестра моя, еще чего-нибудь?
Она побледнела, покраснела и снова побледнела. Потом улыбнулась,
печально улыбнулась, как мне показалось, и покачала головой.
Мне хотелось услышать от нее признание, на которое намекала бабушка.
Как ни трудно мне было бы услышать это признание, я должен был скрепить свое
сердце и исполнить свой долг перед нею. Но я видел, что ей не но себе, и не
настаивал.
- Вы много заняты, дорогая Агнес?
- В моей школе? - спросила она так же спокойно, как и раньше.
- Да. Приходится много работать?
- Работа доставляет мне такое удовольствие, что, право же, я была бы
неблагодарна, если бы называла так мои занятия, - сказала она.
- Делать доброе дело вы не считаете трудным, - заметил я.
Снова она покраснела и снова побледнела, а когда наклонила голову, я
увидел на ее лице ту же печальную улыбку.
- Вы должны дождаться папу. Мы проведем вместе день, не правда ли?
Может быть, вы переночуете в вашей комнате? Мы всегда зовем ее вашей.
Оставаться на ночь я не мог - я обещал бабушке приехать к вечеру, но с
радостью согласился побыть с ними до вечера.
- Некоторое время я буду занята, - сказала Агнес, - но здесь старые
книги, Тротвуд, и старые ноты.
- Даже старые цветы, - оглядывая комнату, вставил я. - Во всяком
случае, такие же цветы, как и прежде.
- Когда вас не было, мне доставляло удовольствие сохранять все в том же
виде, как во времена нашего детства. Мне кажется, мы были счастливы тогда.
- О да! Бог тому свидетель!
- И каждая вещь, которая мне напоминала о моем брате, была мне дорога,
- продолжала Агнес, весело и ласково глядя на меня. - Даже вот эти ключи, -
он# показала на корзиночку, полную ключей, висевшую у нее на поясе, - звенят
так же, как в нашем детстве.
Она снова улыбнулась и вышла в ту же дверь, из которой появилась.
Такую сестринскую любовь я должен был с благоговением хранить. Это все,
что я оставил для себя, но и это было бесценное сокровище. Если я
когда-нибудь обману священное доверие, во имя которого мне была дарована эта
любовь, я потеряю ее и никогда не обрету снова. В этом я твердо убедился. И
чем больше я ее люблю, тем тверже мне надлежит об этом помнить.
Я вышел побродить по улицам, взглянуть на моего старого врага-мясника -
теперь он был констебль, и его жезл висел в лавке - и на то место, где я его
победил. На память мне пришли и мисс Шеперд, и старшая мисс Ларкинс, и все
прежние мои увлечения, симпатии и антипатии. Но ничто не уцелело до этих
дней, ничто, кроме моего чувства к Агнес. А она, как звезда надо мной,
поднималась все выше и сияла все ярче.
Когда я возвратился, появился и мистер Уикфилд - он пришел из сада,
находившегося милях в двух от города; почти ежедневно он теперь занимался
этим садом. Я нашел его таким, как описывала бабушка. Вместе с нами обедали
пять-шесть маленьких девочек; мистер Уикфилд казался лишь тенью портрета,
который висел на стене.
Мир и покой, присущие с прежних времен этому тихому дому и такие мне
памятные, я ощутил вновь и теперь. Когда кончился обед, мистер Уикфилд не
прикоснулся к вину; мне тоже не хотелось пить, и мы поднялись наверх. Там
маленькие ученицы Агнес пели, играли и занимались делом. После чая дети
ушли, а мы втроем остались поговорить о прошлом.
- Вы хорошо знаете, Тротвуд, - сказал мистер Уикфилд, - что у меня есть
много оснований сожалеть о прошлом... глубоко сожалеть и глубоко
сокрушаться... Однако, если бы это и было в моей власти, я не хотел бы
изгладить его из памяти...
Этому я мог поверить - рядом с ним стояла Агнес.
- Мне пришлось бы тогда, - продолжал он, - забыть о любви моей дочери,
о преданности ее, о ее самопожертвовании... Но этого я забыть не могу -
скорее я забуду самого себя!
- Понимаю вас, сэр, - мягко сказал я. - Перед этим я всегда преклонялся
и преклоняюсь.
- Но никто не знает, даже вам неизвестно, что она для меня делала, что
ей пришлось вынести и как тяжко она страдала! Родная моя Агнес!
Она прикоснулась к его руке, пытаясь остановить его. Она была очень,
очень бледна.
- Не будем об этом говорить! - вздохнул он. Я понял, что он имел в виду
испытания, через которые она прошла; быть может, они еще не кончились для
нее (я вспомнил то, что говорила мне бабушка). - Так... - продолжал он. - Я
никогда не говорил вам о ее матери? И никто о ней вам не рассказывал?
- Нет, сэр.
- В сущности, рассказывать много не о чем... Только о том, что она
много страдала. За меня она вышла против воли своего отца, и он от нее
отрекся. До рождения Агнес она молила его о прощении. Но он был человек
жестокий, а мать ее давно умерла. И он оттолкнул ее. И разбил ей сердце.
Агнес прильнула к плечу отца и обвила рукой его шею.
- Сердце у нее было мягкое и любящее, и оно разбилось. Я хорошо знал ее
нежную натуру. Да и кто лучше меня мог ее знать? Она горячо меня любила, но
никогда не была счастлива. В глубине души она очень страдала; когда отец
оттолкнул ее в последний раз, она была измучена, слаба... Потом стала хиреть
и скончалась. А я остался с Агнес, которой было только две недели. Остался с
Агнес и с поседевшей головой - вы ведь помните меня, когда впервые у нас
появились...
Он поцеловал Агнес в щеку.
- Печальна была моя любовь к моему дорогому ребенку, но тогда душа у
меня была больна. Об этом я больше не стану говорить. Я говорю ведь не о
себе, Тротвуд, а об Агнес и ее матери. Я знаю, вам достаточно хоть
что-нибудь узнать о том, каким я был и каким стал, и вы все поймете. А
какова Агнес, мне нет нужды говорить. В ее натуре я ясно вижу черты ее
матери. И говорю вам это теперь, когда мы снова встретились после таких
перемен. Больше мне нечего сказать.
Голова его поникла. В ее ангельских глазах, устремленных на него,
светилась дочерняя преданность, которая казалась еще более трогательной
после того, что он рассказал. Если бы мне был нужен какой-нибудь памятный
знак, который отмечал бы вечер нашей встречи после долгой разлуки, таким
знаком мог бы стать этот ее взгляд.
А затем Агнес отошла от отца, неслышно села за фортепьяно и сыграла
несколько знакомых мелодий, которые так часто слышали мы в прежние времена.
- Вы снова собираетесь уехать? - спросила меня Агнес, когда я стоял
возле нее.
- А что скажет по этому поводу моя сестра?
- Надеюсь, что нет.
- Значит, я не поеду, Агнес.
- Раз вы спросили меня, Тротвуд, мне кажется, вы не должны ехать, -
мягко сказала она. - Допустим, я могла бы обойтись без моего брата, но
уезжать вам несвоевременно. Ваш успех и известность, которые все растут,
помогут вам приносить людям добро.
- Я таков, каким вы меня сделали, Агнес. И вы это должны знать.
- Я сделала вас, Тротвуд?
- Да! Да, дорогая моя Агнес! - сказал я, наклонившись к ней. - Когда мы
сегодня встретились, я хотел сказать вам, о чем я думал после смерти Доры.
Помните, Агнес, как вы вошли в нашу комнату и как вы указали рукой на небо?
- О Тротвуд! - сказала она, и слезы показались у нее на глазах. - Такая
любящая, такая доверчивая и такая юная! Разве я могу забыть?
- Вы всегда были для меня тою же, сестра моя. Всегда указывали мне на
небо, всегда вели меня к высоким целям!
Она только покачала головой; слезы еще не высохли на ее лице, печальная
улыбка появилась на нем.
- За это я так благодарен вам, Агнес, что не знаю, как назвать мое
чувство к вам. Не знаю, как это вам сказать, но хочу, чтобы вам было
известно: всю мою дальнейшую жизнь я вверяю вам, руководите мной так же, как
это было в мрачные для меня времена, которые отошли в прошлое. Что бы ни
случилось, какие бы новые узы вы на себя ни наложили, какие бы перемены ни
произошли у вас и у меня, помните одно: моя жизнь вверена вам, и я всегда
буду вас любить, как любил до сих пор. Вы всегда будете, как были раньше,
моей опорой и утешением. До самой своей смерти, сестра моя любимая, я всегда
буду видеть перед собой вас - указывающую мне на небеса.
Она опустила свою руку на мою и сказала, что гордится мной и тем, что я
сказал, хотя она и не заслужила моих похвал. Потом, не спуская с меня глаз,
она снова начала играть.
- Знаете ли, Агнес, - продолжал я, - когда впервые я вас увидел и еще
ребенком сидел рядом с вами, я странным образом чувствовал то, о чем сегодня
услышал.
- Вы знали, что у меня нет матери и старались быть со мной поласковей,
- улыбаясь, ответила она.
- Не совсем так, Агнес. Я словно знал всю эту историю - в той
атмосфере, которая вас окружала, я чувствовал что-то трогательное, но не мог
этого объяснить... Что-то печальное, но не в вас, а в ком-то другом. Теперь
я знаю - так оно и было.
Она продолжала играть чуть слышно и не отрывала от меня глаз.
- Вам не смешны подобные фантазии, Агнес?
- Нет.
- А если я скажу: даже тогда я чувствовал, что вы можете любить,
несмотря ни на какие разочарования, и что способны так любить до конца своей
жизни. Вы не станете смеяться над подобной выдумкой?
- О нет! Нет!
На мгновение ее лицо стало страдальческим, но не успел я изумиться, как
страдальческое выражение исчезло, и она продолжала играть, глядя на меня со
спокойной улыбкой.
Я думал об этом, когда ехал верхом в Лондон, а ветер, как неумолимая
память, подгонял меня. И я боялся, что она несчастлива. Я-то был несчастлив,
но с прошлым я покончил, и когда видел ее перед собой с воздетой вверх
рукою, мне казалось, она указует на небо, где в таинственном грядущем мне
еще суждено ее любить неведомой на земле любовью и рассказать о той борьбе,
какую я вел с собой здесь, внизу.
ГЛАВА LXI
Мне показывают двух интересных раскаявшихся заключенных
Временно, - во всяком случае до той поры, пока я закончу книгу, что
должно было занять несколько месяцев, - я поселился в Дувре у бабушки; там я
и работал у того самого окна, откуда глядел на луну, вставшую над морем, в
те дни, когда впервые появился под этим кровом, ища убежища.
Я не хочу отступать от своего решения касаться своих художественных
произведений лишь постольку, поскольку они могут быть случайно связаны с
ходом этого повествования, и потому не стану говорить на этих страницах о
надеждах, радостях, трудностях и удачах моей писательской жизни. О том, что
я целиком отдавался своей работе и вкладывал в нее всю мою душу, мне уже
приходилось упоминать.