усе со  своей кондукторской сумкой в
руках, просит  пассажиров покупать  билеты, пытливо заглядывает им  в  лица,
смущенно  улыбается,  ошибаясь  опять  и  опять.  Но  длинные  улицы  домов,
разлинованные рядами квартир, по-прежнему хранят тайну Вериного исчезновения
вместе с другими петербургскими тайнами жизни многих других людей.
     ОДИНОКОЕ МЕСТО АМЕРИКА

     Наш друг Ларри

     Теперь мне даже трудно  вспомнить, как так вышло, что мы все так близко
подружились  с  Ларри  - он  был человек замкнутый, застенчивый, я  тоже  не
искала дружбы с  клиентами. Наверное,  подкупило его  постоянство, доброта и
безнадежный  и грустный юмор, так похожий на наш.  А,  может,  его ироничное
отношение к себе, тоже очень похожее на наше.  Встречая  его в  первый раз в
аэропорту, мы уже знали,  что встречаем друга, и, когда,  материализовавшись
после всех своих  электронных посланий, он появился перед нами, напряженный,
сосредоточенный,  мрачный,  я  немедленно  принялась с ним болтать  с той же
легкостью,  что и строчила ему по электронной почте ответы, мне  было весело
смотреть, как он озирается по сторонам, будто ждет подвоха, я хихикала, а он
очень мрачно спрашивал: "Что, я очень смешной?"
     Потом  он оттаял, тоже  стал  шутить и  улыбаться, и я удивлялась,  как
непринужденно наше  общение.  У нас было много общего - возраст, наши старые
родители, нас волновали одни и те  же вопросы: в частности,  почему Россия -
такая  несчастная  и  непохожая  ни  на  какие  другие  государства  страна.
Единственным  нашим различием было то, что мы жили внутри этой замечательной
страны, а он, несмотря на все его сочувствие, все же смотрел на нее снаружи.
     История его визитов в Россию была такова:  первый раз он приехал, чтобы
встретиться с девушкой, с которой до этого переписывался, но их встреча, как
и, ранее, переписка, скорее походила на романтический монолог, который Ларри
вел сам с собою. Второй раз он прибыл, чтобы  встретиться  с нею же, но  она
оказалась  замужем  за счастливым  русским  соперником, и после  наших общих
страданий  и  уговоров  он  познакомился  с другой  женщиной. В  третий и  в
четвертый разы он приехал уже  более из-за бизнеса, который собирался начать
в России.  В пятый раз  он приехал - теперь мне уже  трудно сказать зачем, я
знаю только, что сейчас я снова слышу по телефону его печальное "Hello".
     Если  отвлечься  от хронологии, то с первого  своего  визита он полюбил
Россию.  Уезжая  первый  раз,  показывая  на  ржавеющие  под  снегом  старые
"Запорожцы",  на  нищих  бабушек,  торгующих  у  метро, на  грязь  и разруху
новостроек, мимо которых мы ехали в аэропорт, он на ломаном русском говорил:
"Я это  все люблю!"  с таким выражением, будто обрел здесь что-то бесценное.
Мы  же в тот день потеряли двести долларов, разворачиваясь после проводов на
стоянке в аэропорту, задев  и помяв  проезжающие сзади "Жигули", которых  не
заметили в суматохе от переполняющих нас эмоций.
     Иметь  иностранного  друга  в  России считается хорошо  - иностранец из
преуспевающей  страны   (Америки,  в  особенности),  согласно  общественному
мнению, должен иметь обширные  возможности и всячески помогать своим русским
друзьям. У Ларри не было никаких возможностей, поначалу нашу дружбу  озаряла
лишь эйфория необычности: нам было так интересно сидеть с ним на нашей кухне
и  разговаривать, воображая, как  далеко  друг  от друга мы родились, и  как
по-разному жили, а  вот, надо же, сидим теперь рядом и вспоминаем, кто что в
какое время делал и как думал, и насколько различны эти воспоминания.
     Но  романтика скоро  кончается,  а в  реальной  жизни  каждый  русский,
принимающий   западного  гостя   у  себя   дома,  знает,  сколько  мужества,
выносливости и терпения требуется в России обоим. Второй раз Ларри приехал в
Питер летом, в  июле, в  жару, когда асфальт был готов расплавиться,  и все,
кто мог, спасались от жары на дачах. Мы по-свойски поселили его у моей мамы,
которая тоже была на даче, в ее  маленькой, запущенной, удаленной от центра,
раскаленной от  солнца, с грохочущими  под окном  грузовиками  квартире,  не
успевающей остыть за короткую и жаркую белую ночь.
     Багаж у Ларри потерялся в аэропорту, автоматической стиральной машины у
моей мамы не было, кондиционера - тоже, чтобы добраться до центра, надо было
ждать полчаса  под  палящим  солнцем  автобус,  а потом  давиться в нем  еще
полчаса  до  метро. Кроме  того, девушка, к  которой он  приехал,  оказалась
замужем. Скоро  Ларри  понял, что  жизнь  в  Петербурге, летом, в жару,  без
привычных в Америке  удобств, без  душевного  комфорта может быть не  только
неприятна, но  и  невыносима.  Однажды  мы встретились с  ним в городе, и он
сказал,  что больше не может это выдерживать,  что поменяет билет и улетит в
Америку раньше  срока, и в полном молчании и душевном расстройстве мы прошли
с  ним по  жаре через весь Невский, разыскивая офис  нужной авиакомпании, но
поменять  билет  не  удалось. И тогда я  нашла  ему  квартиру  в центре и со
стиральной машиной, но едва Ларри туда переехал, там отключили горячую воду,
и, прочувствовав  сполна  под холодным  душем  все  несовершенство  жизни  в
России, Ларри вскоре улетел домой.
     Я часто увлекаюсь людьми. Первый человек, в  которого я влюбилась еще в
детстве, была наша соседка по коммуналке, молодая офицерская жена  с тяжелым
пучком волос  на затылке, всегда в каких-то необыкновенных шляпках и шубках.
Я влюбилась  в этот  пучок, в  шляпки, шубы,  статуэтки в ее  комнате, в  ее
сервант, весь уставленный  какими-то  необыкновенными  фигурками, в  зеленый
глаз на приемнике, из которого  лилась  английская речь -  она преподавала в
школе английский.  Тогда-то у  меня  и возникло, наверное,  желание  выучить
язык.
     Потом   в   университете  я   влюблялась   в   старенького   однорукого
преподавателя античной  литературы, который  читал лекции, потрясая мелком в
своей единственной руке с  такой страстью, что и сам мог запросто сойти если
не за главного громовержца, то за какое-нибудь вспомогательное божество.
     Когда  мой  сын  был маленький  и  не  выговаривал  половину  звуков, я
влюбилась в его врача-логопеда, полусумасшедшую женщину, одержимую выходом в
астрал,  рассказывающую то жуткие  истории,  вроде украденных в  поликлинике
анализов крови, то странные  сны, как Бог с неба бросает горошины,  говорит:
"Кушайте, будете здоровые!", и как она одну горошину съела.
     Все эти люди давно  исчезли из моей жизни, и я даже забыла, как звучали
их голоса, а  наша дружба с Ларри, начавшаяся похожим увлечением,  прошедшая
потом через споры, ссоры и разные другие испытания, все еще продолжается.
     Осенью после того жаркого лета, к нашему большому удивлению, он приехал
опять. На вопрос "зачем", он  отвечал,  что  приехал исследовать возможности
для  экспорта в  Америку русских  сувениров. При  этом всем  своим видом  он
показывал, что со всякого рода романтикой покончено, пришло время настоящих,
серьезных  дел. Надо сказать, что никогда ранее он  бизнесом  не  занимался,
склонности к нему не  имел, всю жизнь работал служащим в разных компьютерных
фирмах.  Но что-то тянуло  его в Россию, он и сам признавался, что в Америке
он  чувствовал  себя  чужим.  Я  думаю,  это  была,  во-первых,  возможность
сострадания - Ларри глубоко волновала тема социальной несправедливости, он с
болью смотрел на просящих  милостыню нищих,  самым жалким он всегда подавал.
Его  возмущали  богатые  новые русские,  проносящиеся  по  улицам  на  своих
"Мерседесах".  Он  часто  спрашивал меня, не  ненавижу ли я их,  и я  качала
головой,  говоря,  что мне  нет  до них  дела. Я  думаю, во  времена русской
социалистической революции 1917 года Ларри стоял бы  на баррикадах с красным
флагом и винтовкой в руке. А, может, у него не хватило бы энтузиазма, потому
что он был  еще и хорошим лентяем - везде  опаздывал и вечно все просыпал. К
тому же он был еще и скептиком - если я предлагала  ему восхищаться каким-то
человеческим   поступком   или  творением,  он  сразу   находил  объяснения,
принижающее  и  то,  и другое, и, усмехаясь, признавался,  что таким  старым
скептиком он уже и появился на свет.
     И  все  же  он  и  сам  был  способен  на  поступки  -  он  мог  отдать
полузнакомому человеку последние деньги, а потом мог расстраиваться вовсе не
из-за потери денег,  а оттого, не подумает ли  о нем  плохо, вследствие  его
глупого поступка, облагодетельствованный им человек.
     Этим  человеком была другая женщина, Ольга, с которой я его познакомила
в  то  первое жаркое  лето в  Питере,  чтобы развеять  его  тоску от  потери
любимой, а  частично  и из  эгоистических соображений, чтобы  сбыть  с  рук,
потому что томление и страдания Ларри  в России часто не  вписывались в нашу
крайне напряженную жизнь. Чувствуя себя виноватой оттого, что наш друг сидит
вечерами один в душной маминой квартире,  я звала  его  к нам, он  приходил,
приносил  пиво, мы пили, болтали,  он уходил,  а я  потом сидела полночи  со
срочными переводами.  Когда же  Ларри  начал проводить  вечера  с  Ольгой, я
вздохнула свободнее, потому что смогла работать, не выбиваясь из колеи. Надо
сказать, что Ларри  противился знакомиться,  на мое предложение попробовать,
он предлагал мне  попробовать  поднять стул,  и объяснял, что стул можно или
поднять, или оставить на месте. И он, конечно, был прав, он знал себя, знал,
что   будучи  шарахающимся  от  людей  молчуном,  сближаясь   с  кем-то,  он
привязывался  по полной, ни одной привязанности не изменял  по своей воле, и
никогда никому не умел говорить "нет".
     Его  новая  знакомая, Ольга, приехала в Питер из провинции, она снимала
комнату, работала, одна воспитывала двенадцатилетнего сына. Она была из того
круга, в котором мужчины  пьют, иногда пускают в ход кулаки, имеют любовниц,
крутят  подозрительный бизнес. Ольга без  жалости смотрела на нищих, которым
так любил подавать Ларри, она говорила, что все они бездельники, не жeлающие
работать. Сама Ольга работала  много - она была главным  бухгалтером в  двух
фирмах. Она также  считала,  что человек,  много и хорошо работающий,  имеет
право  расслабиться  и  так же хорошо отдохнуть: она  любила простые радости
жизни - любила смотреть эротические фильмы, любила выпить с родственниками и
подругами,  любила  поп-музыку,  никогда  не брала в руки серьезной  книги и
сразу  же выключала  радио  при одном  только  звуке политических  новостей.
Романтические  устремления  Ларри  и  его горячая  любовь к  России  были ей
непонятны и  чужды, она мечтала о  надежном муже, о настоящем, своем доме, о
крепкой семье, мечтала родить еще одного ребенка. Америку она рассматривала,
как символ надежности и нормальной стабильной жизни, в которой, в отличие от
России, сбываются мечты.
     И что-то не складывалось, не склеивалось  в  их  отношениях. Простые  и
отчетливые представления Ольги о жизни не вязались со сложными, невыразимыми
в словах исканиями Ларри. Он  приходил ко мне, жаловался на  бессмысленность
бытия,  на то, что он не  находит общего  языка  с  ольгиным  жизнерадостным
мальчиком-хоккеистом, на то, что он не верит, что люди, в принципе, способны
понимать друг друга и  существовать совместно, и  что если бы был  простой и
безболезненный способ  прекратить всю эту бессмысленную суету, то он бы  его
выбрал. И я пугалась, мне мерещилось безжизненное тело Ларри, лежащее на дне
Фонтанки, я звонила ему вечером, проверяя, все ли в порядке, и, провожая его
в очередной  раз  в Америку, я  испытывала  противоречивые чувства - с одной
стороны, вся наша семья так к нему привязалась, что чего-то без  него уже не
хватало, с другой - я с облегчением вздыхала, потому что с отсутствием Ларри
уменьшался и круг наших проблем.
     А проблем, и правда,  прибавилось, когда Ларри принял решение затеять в
России бизнес. Это свое решение  он объяснил  тем, что  оно оправдывало  его
систематическое пребывание в России с  точки зрения здравого смысла - он мог
бы чаще проводить время с  Ольгой и ее сыном, без спешки и суеты разбираясь,
смогут ли они  когда-либо в будущем стать  настоящей семьей. Но мне кажется,
оно также давало  ему  возможность  быть там, где  ему  так нравилось,  куда
рвалась его душа,  где люди, по его мнению  были добрее и искреннее,  и жили
жизнью, хоть и трудной, но более естественной и полной событий.
     Его  любовь  к  России была темой наших  с  ним ожесточенных  споров. В
очередной раз  приехав  вскоре после августовского кризиса 1998 года,  Ларри
сожалел, что не смог  приехать  раньше, и делился, как сильно он  хотел быть
здесь, чтобы  в трудный момент быть ближе, чтобы проходить вместе с русскими
через  все испытания.  На это  я  возражала,  что, на  самом деле, России  и
русским ни жарко, ни холодно от такого события, как его приезд, что он живет
здесь, как американец и турист, меняет доллары по более выгодному вследствие
кризиса курсу, а при первой настоящей заварухе может в любой момент  сняться
и  улететь в Америку. Я говорила, что если он, и правда, так неравнодушен  к
России,  то  ничто  не  мешает  ему  разорвать  свой  американский паспорт и
попросить в России  политического убежища, или хотя бы и не рвать паспорт, а
пойти работать волонтером в детский дом, где преподаватели не держатся более
полугода из-за жутких психологических  нагрузок, грошовых  зарплат,  тяжелых
условий. И  если  он  со всем  этим справится, то  я,  может,  и поверю  его
торжественным декларациям.
     Во  мне говорили,  конечно,  не лучшие  чувства, но меня раздражала его
праздность  -  целыми  днями  он мог  шататься  по  магазинам  или  смотреть
телевизор. Меня  раздражали его избалованность  и необязательность - он  мог
запросто не  пойти,  куда  обещал, из-за  перебоев с  транспортом или плохой
погоды.  Меня  раздражало  его  истинное безразличие  к  городу, в  любви  к
которому  он  столько  раз признавался,  - как-то мы бродили целый день  под
дождем  в поисках  нужного  банка, но даже и  под  дождем я была рада случаю
пройтись по сто раз исхоженному, но так любимому  мною центру  города,  а он
стонал и ныл, а  я возмущалась, что таковы все  американцы, что им наплевать
на  нашу  культуру  и  все,  что  не касается  их  самих,  а  он  добродушно
посмеивался и соглашался.
     Что  касается его бизнеса в России, то и  Ольга, и я плохо представляли
рассеянного,  стеснительного Ларри в  роли бизнесмена. Но Ларри  уверял, что
все хорошо продумал, что его бизнес будет иметь поначалу, может, и скромный,
но успех, остается только воплотить в жизнь некоторые детали. В этом  и была
загвоздка  -  несмотря  на неоднократные  приезды  в  Россию,  Ларри ленился
по-настоящему  учить  русский  язык, поэтому все  детали  - открытие  фирмы,
покупку товара и упаковку, переговоры с таможней пришлось воплощать  в жизнь
все  тем  же Ольге и  мне. Урывая  время от своих  работ,  Ольга  сидела  на
телефоне, а  потом бегала с Ларри по разным инстанциям. Я тоже задействовала
для Ларри почти всех своих знакомых и друзей. Но бизнес-идеи Ларри почему-то
умирали сразу после того, как мы с Ольгой воплощали их в жизнь, - до таможни
руки у него так  и не  дошли,  сувениры он из России так  и  не  вывез,  моя
приятельница, приглашенная им на роль бухгалтера, вскоре оказалась ненужной,
как и открытая им за  приличные деньги фирма.  Ларри объяснял  это  тем, что
каждое  из  его  несбывшихся начинаний влекло  в за  собой в  России столько
непредвиденных мероприятий и дел, что все это не умещалось в его привыкшей к
американским регламентам и нормам голове.  Но, по-моему, Ларри изначально не
сильно хотелось  заниматься в России бизнесом, однако,  он  боролся с собой,
считая это необходимым, но силы воли у него не хватало,  и он был рад любому
предлогу, чтобы отступить.
     И кончилось все тем, что уехав в Америку с образчиками сувениров, после
долгих  сомнений  и  колебаний  Ларри сунулся с  ними  в  один  единственный
магазин, где  их  немедленно  отвергли.  Это  так  огорчило  Ларри,  что  он
прекратил все дальнейшие попытки, а на  наши недоуменные вопросы,  почему же
он не попробует  предложить их куда-то еще, Ларри отвечал, что он испытывает
большие психологические трудности, входя в контакт с незнакомыми людьми.
     В это время мы сблизились с  Ольгой. Во время наших  длинных телефонных
разговоров мы по очереди возмущались праздными, избалованными  американцами,
имеющими,  в  отличие  от  нас,  столько  возможностей,   но  скучающими  от
недостатка впечатлений и приезжающими в Россию  валять дурака  и отрывать от
дела  и  без  того замученных жизнью  людей.  Мы  удивлялись, как  сильна их
экономика (и гадали - отчего?), если напряженная работа, по мнению некоторых
ее  представителей,  сводится к  тому, что  они успевают  сделать  за  месяц
столько, сколько  мы  здесь  делаем за  день.  Мы также сетовали,  что  мы в
России, напротив, работаем на  десяти работах  одновременно на полный износ,
не  жалея себя,  быстрее  стареем, быстрее  умираем, и  все это  без всякого
мало-мальски видимого для себя и  общества результата.  Мы  с Ольгой клялись
друг  другу, что не  будем больше потворствовать Ларри в его детских затеях,
что пора положить конец  всей  этой глупости. Оглядывая  сувениры, так  и не
увидевшие  океан,  надаренные нам  Ларри  и  щедро  украшающие  стены  нашей
квартиры, я обещала, что выскажу ему, наконец, все, что думаю о его бизнесе.
Ольга  жаловалась  на   полную  неопределенность  и  в  их  с  Ларри  личных
отношениях, и грозилась, наконец, решиться и положить этому конец.
     И я не знаю, как Ольга, я же после этих наших с ней разговоров начинала
мучиться угрызеньями  совести.  Я вспоминала  Ларри, весь  его  облик и все,
связанное с ним: я недоумевала, откуда и почему он у нас взялся, но факт был
налицо, Ларри был именно у нас, он приезжал к нам, он смотрел  на нас, будто
ждал, что мы скажем что-то  такое, что  ответит  на  вопросы, которые ставит
перед ним жизнь.
     Я думала об общем  равнодушии как неодушевленного,  так и одушевленного
мира - я вспоминала длинный ряд американцев, которым переводила  - одинаково
подтянутых, улыбчивых,  далеких и чужих людей, общение с которыми напоминало
жонглирование стандартными блоками фраз, и я улыбалась, вспоминая Ларри.
     Однажды я была на даче и долго не отвечала на его электронное письмо, а
он этого не знал и вообразил, что обидел меня какой-то шуткой, и мучился,  и
изводился, многократно  и ни за что извиняясь. Он так  боялся обидеть других
людей, предпочитая  быть обиженным  самому, и это делало его похожим на нас,
русских, как мы описаны Достоевским, и каковы мы часто на самом деле.
     Он  никогда  не пользовался выгодной  ситуацией  или удобным  для  себя
моментом,  скорее  он  предпочитал дать возможность  воспользоваться  собой.
Как-то  в  начале  знакомства  с  Ольгой  Ларри  легкомысленно  процитировал
услышанную  где-то  фразу,  что  нельзя жениться на  всех женщинах,  которых
жалеешь.  Потом,  позже, узнав,  как мало  у  Ольги,  на  самом деле, шансов
устроить  здесь,  в России, свою жизнь, Ларри посерьезнел, помрачнел и стал,
кажется, все более склоняться в мыслях к этому шагу.
     И  я  подумала, что, наверное, это  чересчур  - требовать  от хорошего,
чтобы оно  было  еще и  эффективным:  достаточно  того, что  в  мире  просто
существуют картины, закаты, стихи, тихая доброта Ларри.
     И когда перед приездом Ларри мне позвонила Ольга и  сказала, что  сняла
для  него  подходящую  квартиру  и  собирается  опять  перевозить  туда  его
стиральную  машину и многочисленный скарб, я уловила и  в ее голосе такие же
виноватые интонации.
     Выполняя данное Ольге обещание написать, в конце концов, Ларри, что я о
нем думаю, я написала,  что мы  скучаем, ждем и будем рады встрече.  А когда
Ларри  немедленно   отозвался,  что   в   этот   раз   намерен   попробовать
экспортировать  в  Россию