овый  каркас их жизни  имел  крепкие  опоры и  не  был
подвержен  воздействию  катаклизмов.  В  эмоциональном и личном плане  жизнь
Ховарда и  Абигайль была  непрерывной  погоней  за  новизной и совершенством
ощущения:  открывая  для  себя  лучшие  рестораны  Лондона  и Парижа,  самые
изящные, сшитые искуснейшими кутюрье туалеты, общение с известнейшими людьми
мира - голливудскими актерами, в круг которых они были вхожи, лучшие фильмы,
сделанные  этими  людьми, обширная коллекция которых хранилась  у  них дома,
Ховард  и  Абигайль,  не  останавливаясь  на  этом,  уже  в  зрелом возрасте
научились  летать,  и, перелетев однажды на маленьком  двухмоторном самолете
через всю Америку, доказали себе, что они могут еще и это.
     Их королевство располагалось в пятнадцатикомнатном доме, стены которого
были  украшены картинами, привезенными ими из  дальних стран  и  городов,  в
которых они  побывали. Их  обычное утро начиналось с раннего подъема, первой
сводки  финансовых новостей с Восточного побережья, первого кофе и  краткого
совещания об  их  предстоящей атаке  на  деловой  мир  Америки. Днем  Ховард
запирался  в  лаборатории или  уезжал  к  клиентам,  Абигайль тогда царила в
королевстве  одна.  Вечером они  собирались  вместе  за ужином, а перед сном
опять расходились -- Ховард играл на рояле, а Абигайль писала стихи.
     Они  оба были религиозны, Бог занимал существенное место в их жизни,  и
хотя  Ховард редко посещал  церковь и относился  к Богу с  долей ирландского
юмора, как к старому доброму другу, многие из стихов Абигайль были посвящены
ее пути к Богу,  с  которого  она  обещала не сворачивать, несмотря  на  все
искушения и  соблазны суетного  и  сумасшедшего мира. И хотя голос  Абигайль
звенел, как колокольчик,  когда  она читала свои стихи, Ховард знал,  что за
этим  нежным  звенящим  голосом скрыты  железная  воля  и стальной характер.
Предки  Абигайль  были  родом   из  Пруссии:  как  они,  она  презирала  как
собственную,  так  и чужую слабость, как  никто  другой умела  распознать  в
бизнесе  недостойных  партнеров,  а если  у  достойных  возникали  проблемы,
Абигайль предпочитала отойти в сторону, ожидая,  пока  они сами их разрешат,
объясняя,  что она не костыль для других людей.  Движимая той же гордыней по
отношению к себе, Абигайль никому, кроме Ховарда, не показывала своих стихов
и никогда не  пыталась  их напечатать: в ее разговоре с Богом не должно было
быть  свидетелей, которые  косым  взглядом или  неосторожной  усмешкой могли
осквернить или оскорбить святое святых ее души.
     Это королевство  было заколдованное - в нем  словно остановилось время.
Повседневная  жизнь  в  нем  была  такая   же,  как  и  в  других  заурядных
государствах, где нет ни  ослепительных  владычиц, ни  преданных им пажей, а
оба  супруга просто  тянут свою ничем не примечательную лямку. В королевстве
Ховарда текли раковины, требовал ремонта водопровод,  у Ховарда сильно лезли
волосы,  и он собственноручно  заметал их,  брызгая пол в офисе  специальным
антистатическим  составом. Но старинная мебель в гостиной напоминала Ховарду
о давно ушедших временах, когда  эти  диваны  и стулья стояли в  доме матери
Абигайль,  куда  он, юный студент, приходил в сто лет  не стиранных шортах и
норовил на них  усесться, а мать Абигайль,  милая леди,  которая  ему всегда
нравилась,  старалась  ненароком провести  его в другую  комнату, никогда не
давая понять, что садиться на фамильную мебель в грязных штанах недопустимо.
Мать Абигайль всегда была внимательнее к нему, чем его  собственная мать, на
каждый день  рождения  он обязательно  получал от  нее открытку. Через много
лет,  во время последней встречи с нею Ховард и Абигайль предложили устроить
ее в дом  престарелых, потому  что ей уже было тяжело  жить одной,  но  мать
Абигайль  сказала, что  хочет умереть в своей постели, поцеловала Ховарда  и
поблагодарила его за все, а вскоре, действительно, умерла так, как хотела, и
в  наследство Ховарду  и Абигайль досталась  эта самая старинная мебель,  на
которую Ховард больше никогда не садился.
     Абигайль  не открывала свой истинный возраст даже врачам,  но  из писем
Ховарда я знала, что она его  старше, что  здоровье ее плохое, что она плохо
спит  ночью  и  не  может спать  днем, и  когда  Ховард рядом, у  нее  вечно
слипаются веки. Ховард с горечью признавал, что  она мало ест, но все  равно
набирает  вес,  что она  теперь не  выдерживает  длинные  трансатлантические
перелеты, поэтому они больше не путешествуют и, тоскуя по Европе,  Абигайль,
не желает, однако, встречаться с  суетливыми  и шумными людьми на  улице и в
магазинах, и  почти не выходит из дома. Ховард говорил, что она одушевляется
только,  когда  он  везет  ее на  очередной благотворительный прием  или  на
премьеру  в  театр,  тогда она надевает новое,  обычно всегда черное платье,
которое ее  стройнит, и, действительно,  делается похожей на ту,  какой была
прежде.  И,  надев  свой  купленный за двести  долларов,  как  у  брата мэра
галстук, Ховард эскортирует Абигайль и, стоя около нее с коктейлем в руках в
кружке известных  в городе людей, со  всеми вместе слушает ее речи. И когда,
довольная своим  успехом, Абигайль  вдруг  улыбнется  ему своей  по-прежнему
ослепительной улыбкой, Ховарду вдруг  на короткий  миг  покажется, что  в их
жизни  будет  еще  что-то  таинственное  и необыкновенное,  но такие моменты
случаются теперь редко.
     А потом в королевстве грянула революция -  абсолютная монархия внезапно
превратилась   в   нем  в  конституционную,   Абигайль  осталась  формальной
владычицей,  а ее место  заняла самозванка,  женщина много  моложе  Ховарда,
официантка  из  их  инженерного  клуба,  в  прошлом  балерина,  красавица  с
лучистыми  глазами и  легкой танцующей  походкой. Эту женщину звали  Глория,
вместе с ней в королевство ворвалась  струя новой жизни, разметав колдовство
таящихся  по  углам  теней.  В  своих  новых  письмах  Ховард с  горячностью
восклицал, что для Абигайль он всегда  был  скорее эскортом,  чем мужем, она
всю жизнь диктовала ему свои условия, начиная от запрета появляться на кухне
и  терять попусту время в  Интернете.  Ховард говорил, что не  смотрел бы на
сторону,  если бы его пятнадцатикомнатный дом  был для него настоящим домом,
он  признавался,  что  его  любовь  к  Абигайль  была всегда  скорее любовью
мальчика к девочке, а Глорию он любит так,  как только мужчина  может любить
женщину, она нужна  ему для жизни, для  счастья, для  детей,  для любви, для
заботы  о ней  и устройстве  для  нее дома.  На мой  вопрос, для чего  нужна
Абигайль, Ховард отвечал, что, кроме него, ее  некому  будет  даже отвести к
врачу, и если бы  Глория поселилась  поблизости  и  родила бы  ему  ребенка,
Абигайль, наверное, не была бы против.
     Но  его новая любовь не была  к нему особенно  добра, она  периодически
покидала  его,  находя  более  подходящих  ей  для  жизни мужчин,  а  потом,
испытывая  материальные затруднения, неизменно  возвращалась, и Ховард давал
ей деньги, и она оставалась с ним, но повторяла, что видевшие их вместе люди
принимают его  за ее отца. И  стремясь  угодить  ей, Ховард сделал несколько
пластических операций, удалив родинки на лице, и начал применять средство от
облысения. И я боялась спросить у него про Абигайль и не  могла  спросить  у
нее самой, потому что сильнее  врачей Абигайль ненавидела только компьютеры.
Я  представляла,  как она одна-одинешенька сидит  в  дальней  комнате своего
пятнадцатикомнатного  дома  и каллиграфическим почерком пишет стихи о пути к
Богу, которые ей теперь некому прочитать, и складывает эти стихи в ящик.
     И вот уже несколько лет, как я ничего не знаю о  королевстве, но иногда
я по-прежнему воображаю,  как молодая королева  Абигайль  входит  в  залитый
солнцем офис и, сразу заметив изменение  в  расположении предметов на столе,
безошибочно находит  спрятанный  для нее под  схемами  шоколадный  батончик,
невозмутимо  срывает  с  него  блестящую  фольгу  и кусает  горький  шоколад
безукоризненными зубами, победительно встречая восхищенный взгляд преданного
ей пажа.

     Ричард Уайт, ветеран Вьетнама


     Только вчера, когда я  разбирала старые пустые папки на полке в книжном
шкафу,  из одной из них прямо мне в руки выпала каким-то образом оказавшаяся
там фотография  Людмилы Моевой, а сегодня по электронной почте пришло письмо
с известием о том, что Ричард Уайт тяжело  болен, и врачи опасаются худшего.
Жизнь  часто  сама  выстраивает  сюжеты  и придумывает концовки; я попытаюсь
записать этот рассказ, продиктованный мне писателем-жизнью.
     Ричард Уайт был одним из первых клиентов нашего агентства. Он  появился
у нас после неудачной поездки  в Россию, за невестой, с просьбой перевести и
послать  его  письмо женщине, переписка с  которой у него ранее  по какой-то
причине прервалась. Эта  женщина жила  в городе в центре России, традиционно
считавшемся  городом женщин  из-за  расположенной  в  нем  ткацкой  фабрики.
Женщину звали Людмила Моева.
     У меня не сохранились их письма, с тех пор у меня несколько раз ломался
компьютер, но это, наверное, не важно,  самое главное все равно  остается  в
памяти. Ричарду  Уайту  было около пятидесяти лет, он  жил в  своем  доме  в
глухом лесу в штате Северная Каролина,  получал пенсию как инвалид и ветеран
вьетнамской войны, имел небольшой  бизнес - ремонтировал  и  продавал старые
автомобили, иногда  как специалиста-сапера  его приглашали в  военные лагеря
тренировать новобранцев.  Ричард  Уайт  выращивал  овощи  на своем  огороде,
кормил  приходивших  из лесу  оленей,  своих единственных гостей, имел  дома
компьютер, подключенный  к Интернету, и, соответственно, широкий круг друзей
по  переписке, как американцев, так  и  русских.  На  фотографии Ричард Уайт
напоминал  то  ли   известный   портрет   Хемингуэя,   то   ли  куперовского
охотника-следопыта:  он носил бороду, тяжелый амулет  на  кожаном  шнурке на
широкой груди, охотничье ружье за плечом, серьгу в левом ухе. Жизнь  Ричарда
Уайта была  довольно одинокой, хотя постоянная  деятельность разного  рода и
друзья по переписке  в Интернете  скрашивали ее. В свои пятьдесят лет Ричард
Уайт  надумал жениться, а  так как  подходящей для  него невесты в  Северной
Каролине не находилось, Ричард устремил свой взор на Россию.
     Я не знаю, почему не удалась  его  первая поездка в нашу  страну, помню
только, что он  делился  впечатлениями о  тараканах в  маленьких  московских
квартирах.  Людмиле Моевой, красивой  брюнетке  с  неприветливым  выражением
лица, которой начал писать Ричард, было около сорока лет, она ранее работала
на ткацкой фабрике, а когда фабрика закрылась, стала продавать хлеб в киоске
у  дома.  Она  имела  сына-школьника  и  совсем  не  говорила  по-английски.
Последнее обстоятельство более  всего беспокоило Ричарда Уайта. Особенно  он
недоумевал  оттого,  что  покойная   бабушка  Людмилы  когда-то  преподавала
английский в университете. Характер Людмилы был непонятен из ее писем и мне:
очень часто  человек полностью  раскрывается  в письмах, и через  них  легко
представить  его индивидуальность,  а  иногда, как в  случае с Людмилой, все
скрыто туманом неизвестности. С одной стороны, Людмила имела  интеллигентных
родителей, писала без грамматических ошибок и  часто делала в своих  письмах
экскурсы  в  русскую историю и литературу,  правда, особенно не  углубляясь,
возможно, списывая общеизвестные пассажи о великих русских поэтах и царях из
школьных   учебников   сына.  С  другой  стороны,  она   не  имела  никакого
образования, кроме  школы,  несмотря на бабушку-преподавателя не  знала даже
элементарной  английской  грамматики,   суждения   ее  часто  были  резки  и
категоричны, как у человека с узким кругозором.
     Американские  мужчины  любят  повышать  образовательный  уровень  своих
русских подруг, спонсируя их  изучение  английского  языка:  я думаю, многие
русские женщины, даже и не вышедшие замуж в Америку, заговорили по-английски
благодаря своим заокеанским друзьям. Ричард Уайт не был исключением, он тоже
прислал  Людмиле Моевой деньги на изучение  английского языка, я помню, были
сложности с их пересылкой, Людмиле пришлось ехать в другой город, потому что
в ее городе не было офиса Вестерн Юнион.
     Характер  Ричарда  Уайта не  был  ни  покладистым,  ни  легким.  В свои
пятьдесят  лет, пройдя Вьетнам,  уцелев в боях с врагом, но потеряв здоровье
из-за летящих  с  неба на своих  же солдат капель токсичного химиката Оранж,
разбрызгиваемого  с самолетов  по указанию  правительства,  устав бороться с
чиновниками, не желающими  признавать  вину этого самого правительства перед
ним и ему подобными, усвоив  с некоторых пор саркастический и даже несколько
циничный взгляд на мир, Ричард Уайт, хоть и не смотрел более  на жизнь через
розовые  очки, однако, не сдавался  ни в борьбе  с бюрократами, ни в надежде
построить  личное  счастье.  Ричард  Уайт не  надеялся  иметь в браке  своих
собственных  детей,  но  его  интересовали увлечения  сына  Людмилы  Моевой.
Ричарда радовало то, что  ребенок интересуется автомобилями, в своих письмах
Ричард  вынашивал  планы обучить мальчика  всему, что  он  умеет  сам  и,  в
конечном счете, передать ему свой бизнес. Ричард был практичным человеком и,
несмотря на свой довольно скромный бюджет, отстраивал дом для будущей семьи,
постоянно  ремонтировал  то   крышу,  то  водопровод,  делал   хозяйственные
пристройки. В своих письмах  Ричард Уайт и Людмила Моева постоянно обсуждали
перспективы  их  будущей жизни,  занятие, которое сможет найти  для  себя  в
Америке Людмила, школу, в которой будет учиться ее сын.
     Первый  серьезный конфликт между ними  возник,  когда Ричард Уайт вдруг
написал Людмиле, что не сможет приехать к ней летом,  как обещал, а  приедет
только через полгода, зимою, потому  что слишком много  денег ушло на ремонт
крыши.  Мне было неловко переводить ответное письмо  Людмилы. Оно  напомнило
мне сцену, разыгравшуюся однажды на моих глазах на набережной южного города,
когда прогуливающаяся  там, накрашенная  до неприличия  украинская красавица
вся  в разноцветных клипсах и бусах, услышав  за спиной в свой адрес чей-то,
невольно   вырвавшийся   возглас   "Господи!",    неожиданно   развернулась,
подбоченилась   и,  безошибочно  вычислив  произнесшую   неосторожные  слова
женщину,  воскликнула:  "А  что ж господи?  Что ж  господи?  Что же,  я хуже
тебя?", и, преследуя жертву, еще долго срамила ее на весь пляж.
     Письмо Людмилы Моевой было наполнено истеричными упреками  типа "обещал
жениться  и  бросил", Людмила  уличала  Ричарда Уайта во  лжи  и лицемерии и
просила не трудиться и больше ей не писать.
     На недоуменные вопросы Ричарда я отвечала, что, возможно, Людмиле очень
трудно  живется,  возможно, она с чрезмерным нетерпением ждала  его приезда,
поэтому  не  выдержала  и сорвалась. На  вопрос,  что  я  думаю о  характере
Людмилы, я  сказала,  что,  на  мой  взгляд,  русские женщины  типа  Людмилы
способны на полярные, как очень хорошие, так и очень плохие поступки.
     А потом разразился августовский кризис 1998 года, и вскоре  пришло  еще
одно письмо Ричарду Уайту от Людмилы  Моевой, письмо с просьбой о  помощи. В
этом  письме  уже  не было  ни  упреков,  ни экскурсов  в русскую историю  и
литературу, Людмила писала, что ее киоск закрылся, что  она без работы,  что
ее город  мертв, жизнь в нем остановилась, что впереди зима, а у ее сына нет
ни сапог, ни теплой куртки. В  письмо был вложен листок  с обведенным следом
ноги мальчика, который я отсканировала и послала Ричарду.
     Ричард  Уайт не был ангелом.  Когда  я  выставила ему  счет за  перевод
письма    Людмилы,   он    едко   отметил,    что   понимает   необходимость
благотворительности,  но не  понимает,  почему  он  должен платить  еще и за
письмо с просьбой о  ней.  И,  сконфузившись, я  отменила  счет, сказав, что
пусть это письмо будет моим вкладом в дело помощи Людмиле.
     Вскоре  две посылки с  любовно  выбранными  Ричардом Уайтом вещами  уже
летели  в  Россию, письмо  Людмилы  с описанием ужасов  послекризисной жизни
русской провинции было послано  Ричардом его  американским друзьям, а от них
--  в  разного  рода  электронные  листы;   на   базе  этого  письма  вскоре
организовалась добровольная благотворительная организация "Помоги  России!",
были собраны  десятки адресов и по ним также пошли посылки с теплыми вещами,
мылом, спичками и солью.
     Мне казалось,  что мыло, спички  и соль  были скорее трогательным,  чем
актуальном  даром: времена гражданской войны в России все-таки прошли. И все
же  мысли о собирающих посылки  американцах  грели мне сердце, я воображала,
как, оторвавшись от личных дел  и бизнеса,  они ездят по своим шоппинг-молз,
покупают вещи и думают о России.
     Что  касается  Ричарда  и Людмилы,  они продолжали  переписываться,  но
романтическая сторона их переписки отступила  на  задний  план.  Они  теперь
больше обсуждали  посланные Ричардом вещи и  дела общества "Помоги России!",
хотя  Ричард по-прежнему  собирался приехать  и по-прежнему задавал  Людмиле
вопросы о том, как она видит  себя в Америке. Но что-то неуловимо изменилось
в письмах  Людмилы: после своего  странного,  истеричного послания она будто
отметала всякую возможность  будущего  счастья.  В каждом  письме она  будто
смаковала  описания  нищеты  и  убожества жизни в  своем городе, на  вопросы
Ричарда отвечала уклончиво,  за посылки его не  то  что  не поблагодарила, а
скорее  упрекнула,  что  из-за  неверно  указанной  им их  стоимости  с  нее
потребовали  на  почте  дополнительную  плату.  От  ее писем  веяло странным
равнодушием, происхождения которого не понимали ни я, ни Ричард.
     Но вскоре все разъяснилось. Члены общества " Помоги России!", установив
контакты   с  русской  благотворительной  организацией,  посетили  несколько
адресов, по которым были посланы посылки. В квартире Людмилы Моевой визитеры
обнаружили  грязь  и запустение, пьяную  компанию известных  в городе темных
личностей и проституток, пьяную Людмилу  Моеву, которую  местные жители тоже
отнесли  к  последним,  грязного  дикого  и   оборванного  ребенка,   полное
отсутствие присланных Ричардом Уайтом вещей.
     Ричард  Уайт   был  слишком  закален  Вьетнамом,  чтобы  восклицать   и
ужасаться. В своих комментариях он был скорее печален и исполнен сочувствия.
Нечего и говорить, что он перестал писать Людмиле.  Вскоре пришло  известие,
что сына у нее забрали  в детский дом.  Потом нахлынули  другие политические
события, деятельность общества "Помоги России!" замедлилась, а потом и вовсе
прекратилась. Ричард Уайт еще пытался переписываться с несколькими женщинами
из нашего агентства,  одна  из них,  ответив  ему,  вскоре уехала  в Англию,
другая  странно  замолчала,  потом  Ричарда  пригласили  в  военный   лагерь
тренировать посылаемый в Косово американский контингент.
     Уезжая в  лагерь, он написал мне последнее письмо, в котором  энергично
высказывался  по   поводу   затеянной  американским  правительством  военной
авантюры. Он  написал мне, что все же надеется  посетить когда-нибудь  город
Санкт-Петербург и, может быть, кого-нибудь в нем встретить.
     На этом кончается рассказ о  Ричарде  и  Людмиле. Думая о жизни Людмилы
Моевой,  в  какой-то  момент надломившейся и  покатившейся  вниз  до  самого
последнего, кажется, уровня  падения, когда мать забывает  о  своем ребенке,
гадая  о причинах, приведших ее  к  этому  падению, я не считаю, что тяжелая
российская жизнь могла послужить ей  оправданием.  Думая  о  Ричарде  Уайте,
дважды обманутом, первый раз - американским правительством, пославшим его во
Вьетнам, второй раз  - русской женщиной,  на которой он  собирался жениться,
глубоко  разочарованном, но  не сдавшемся,  не  утратившем  веру  в  себя  и
сострадание  к людям, я недоумеваю, почему  Бог или высшая справедливость,