япач!.."



     Вот этот "ляпач" и решил все дело. Он и оязычил и надоумил.




        "3"

     Представим  себе  молодых  энергичных  людей,  не  обладающих  никакими
особыми талантами и мечтающих о всемирной славе.
     Этой славы, по их  наблюдениям,  с  минимальной затратой  сил и времени
можно  достичь в  искусстве.  Осмотревшись, они  убеждаются,  что  искусство
неохватно  велико и пугающе разносторонне. С их способностями, каждый из них
это  чувствует,  можно  выскочить   разве  что  маленьким  прыщиком  на  его
бесконечной  поверхности.  Это,  конечно, никуда  не  годится,  надо  что-то
делать, где-то  искать.  И  они находят. Идея приплывает к ним  из Италии от
благословенного Филиппо Томазо  Маринетти.  В его футуристическом  манифесте
содержалось  буквально все,  что требовалось, и даже кое-что сверх. Ни  один
манифест русских футуристов  не  смог провозгласить ничего такого, чего бы в
принципе  не  было   у  Маринетти.  И  самоценность  средств   выражения,  и
конструктивность  восприятия   мира,   и   преклонение   перед  техникой,  и
преклонение перед  силой,  и  даже  оптимизм  как  основа  мироощущения.  Но
главное, что  подсказал Маринетти, был единственный способ завладеть  миром:
надо  вывернуть  общественный  вкус наизнанку,  так,  чтобы  талант оказался
бездарностью,  а бездарность -- талантом. Эта формула обещала великие блага,
и  она,  никогда  не  произнесенная  в  чистом  и  обнаженном  виде, явилась
основополагающим  руководством   ко   всей  деятельности   футуристов.   Все
дальнейшее  естественно  и   неотвратимо.   Эпатаж  общества,  дискредитация
искусства (старого, то есть,  иными словами, всего), а также  всех  духовных
ценностей, на которых это искусство строилось. Сначала все они попробовали в
живописи,  но  там  задача  оказалась сложнее. Там пришлось  работать  среди
мастеров. Пикассо разрушал, преодолевая, а  не  обходя  искусство  с  левого
фланга.  Стихотворчество же --  дело  узконациональное и гораздо менее четко
очерченное с точки зрения профессионализма.
     Итак, поход на литературу...
     Позитивный багаж  был минимален, хватало двух десятков стихотворений на
каждого, трех-четырех пунктов программы. Зато  для оплевываний  и  проклятий
использовалось все свободное место и все вообразимые средства.
     "Вымойте  ваши  руки,  прикасавшиеся  к грязной слизи книг,  написанных
этими  бесчисленными  Леонидами  Андреевыми.  Всем  этим  Куприным,  Блокам,
Сологубам,  Ремизовым,  Аверченкам, Черным,  Кузминым,  Буниным  и  проч.  и
проч.-- нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.

     С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество".

     Очень  скоро,  буквально  за  год-полтора, к футуристам  пришла искомая
слава.    Стечение   обстоятельств   было   идеальное.   Предвоенные   годы,
кипение-бурление,  вся  Россия  разделилась  на  два  лагеря,  и  хотя  сила
формально на стороне  реакции, демократия -- в подавляющем большинстве. Все,
что  заявляло  себя  как бунт, воспринималось  с симпатией  и  любопытством,
всякий  скандал  разряжал атмосферу и  освежал  застоявшийся воздух.  На все
выступления футуристов публики набивалось сверх  всякой меры, и это несмотря
на  необычайно  высокие  цены,  также возбуждавшие  пересуды,  то  есть тоже
способствовавшие успеху.  Никаких скандалов,  по  сути,  и  не  было,  любые
эпатажные  заявления   встречались  весело  и   доброжелательно.  Не  только
символические  плевки  Маяковского,  но  и  вполне  реальные   опивки   чая,
выплеснутые Крученыхом  в первые ряды, не вызывали  никакой  обиды. Ширилась
слава, росли сборы.
     "Деньги? -- сказал Маяковский Лившицу.-- Деньги есть, мы едем  в мягком
вагоне, и вообще беспечальная жизнь отныне гарантирована всем футуристам".
     Один  только перечень  эпатажных нарядов,  в которых  он  появлялся  на
выступлениях,  говорит  о том, что  деньги имелись: желтая кофта,  полосатый
пиджак, красный смокинг,  турецкая кофта, пиджак  апельсинового цвета -- это
все в течение одного вечера. (Впоследствии, вспоминая это  славное время, он
будет рассказывать о том, как бедствовал, жил на бульварах и ел у знакомых.)

     После одного из таких вечеров, на афише которого было написано "доители
изнуренных  жаб",  газеты назвали группу футуристов  "доителями  одураченной
публики". Это было верно только наполовину. Они-то, конечно, были доителями,
но  публика не была  одураченной:  она  вообще таковой  не бывает, а  всегда
получает то, чего ждет.

     Игорь Северянин, "эгофутурист", познакомившись поближе с этими  "кубо",
писал с ужасом и возмущением:


     Позор стране, поднявшей шумы Вкруг шарлатанов и шутов!



     И с удивительной прозорливостью добавлял:


     Они -- возможники событий, Где символом всех прав -- кастет...



     Никто  всерьез  не разделил  его опасений.  Пресса  ругалась, смеялась,
издевалась -- но и хвалила, выражала надежду.  И это понятно. У футуристов в
совокупности было все, что  надо:  и трезвый  расчет,  и деловая  энергия, и
наглость,  и  твердая  беспринципность  --  но  и  теневой, осеняющий  гений
Хлебников, и реальный, вполне живой Маяковский...


     Втянули? Примазались? Казалось бы,  очевидно. Не будь  среди них  тогда
Маяковского,  кто  бы стал о  них говорить сейчас, кто бы вспомнил их имена?
Все так, и все же совершенно  иначе. Понятно,  что  Маяковский был необходим
футуристам (всем обобщенно  --  "Гилеям",  Лефам, Рефам...) как единственный
среди них несомненный  талант и как единственный профессионал.  И у них было
нечто несомненно реальное, в любой момент ощутимое!  А поскольку они были не
разлей вода (так всегда объявлялось почтеннейшей публике), то  как бы  и все
они, несуществующие, становились реальностью.
     Но и они ему были нужны.
     В  их  самом  первом  совместном манифесте, с его знаменитым  Пароходом
Современности, по меньшей мере два декларативных  пункта  принадлежат  лично
Самому  Маяковскому:  о  "парфюмерном блуде  Бальмонта и  мужественной  душе
сегодняшнего  дня"  и еще -- "стоять на глыбе слова "мы" среди моря свиста и
негодования".

     Не надо думать, что  это  случайные выкрики,  имеющие чисто скандальный
смысл. Все тогда продумывалось очень тщательно.
     "Мужественная" душа  Маяковского  могла  ощущать  себя таковой,  только
находясь в  определенном отношении и к чужим (Бальмонт),  и к своим  ("мы").
Враги, чужие,  блуд, чириканье  --  это уже как бы  само собой, но трудно не
увидеть  закономерности и в непременном наличии у главаря-горлопана старшего
друга-наставника. Кто  же он?  Сначала --  женоподобный Бурлюк,  "с лицом  и
повадками гермафродита (Б. Лившиц). Потом-- Брики, он и она, тоже в  среднем
составляющие нечто среднее, и даже фамилии -- как два варианта одной...

     Но, конечно, этим значение "мы" не исчерпывалось. Маяковский должен был
в каждый  момент ощущать себя  частью направленной  силы, и двое-трое боевых
крикунов, готовых, как казалось, глотку порвать  за друга создавали ощущение
такой  принадлежности.  Впоследствии  принадлежность  к  вполне  реальной  и
гораздо  более  мощной  силе  не отменила этого положения. Просто  к  цепкой
защите родных  имен прибавились жестокие драки с  "чужими  своими" за  право
соответствовать и выражать.
     И  была  еще  причина, быть может,  главная, по  которой  Маяковский  и
футуристы нуждались друг в  друге и друг к другу тянулись. Это -- совпадение
сферы  действий. Уникальный и  бесспорный  талант  Маяковского  располагался
именно в  той самой  области, где действовала бездарность всех  остальных: в
области оболочек, средств воздействия,  механических разъятий и  сочленений,
декларативных утверждений и самохарактеристик -- то есть в том рациональном,
упрощенном мире,  где  жила его  пустующая  душа. И как  ни отличался он  от
остальных, как ни велика была между ними дистанция, это все же дистанция,  а
не  пропасть. Его стихи выделяются  с первого взгляда,  но  они немыслимы  в
другом сборнике, как он сам немыслим в другом сборище.
     Он  был не просто  сам по себе, он был коронованный король графоманов и
так же нуждался в их шумной свите, как они -- в его несравненном величии.




        "4"

     В  ранней  юности  Маяковский был причастен к подполью. В тридцать  лет
Каменский  летал  на  аэроплане.  В  предоктябрьские  дни тридцатидвухлетний
Хлебников  посылал Александру  Федоровичу Керенскому, которого он еще совсем
недавно ввел в число  Председателей  Земного Шара, издевательские  письма  и
телеграммы, называя его Александрой Федоровной. (Это гениальное  изобретение
впоследствии позаимствовал у него Маяковский для своей Октябрьской поэмы.)
     Этим  списком,   пожалуй,  исчерпывается   летопись  смелых   поступков
будетлян-футуристов.  Никто из  них ни разу  не вступился  за слабого, никто
никогда  не  воспротивился  силе, если иметь  в виду не номинальную  силу, а
реальную, главенствующую во времени.  Начало  первой  мировой войны  --  это
взлет  патриотического  самосознания  и  возможность заработать на лубках  и
открытках.


     Ах,  как  немцам  под Намюром досталось  по  шевелюрам.  Немец  рыжий и
шершавый разлетался под Варшавой.



     Такие  и  прочие  стишки  Маяковского  предшествовали  наскипидаренному
Юденичу.
     Но затем господствующее настроение в обществе сменяется на антивоенное.
Горький  спасает  его  от  фронта, устраивает чертежником в  автошколу.  Его
сестра, с восторгом, выходящим за всякие рамки, напишет, что Володя "за одну
ночь выучился чертить  автомобили". Сам  Маяковский скажет об этом скромнее:
"притворился чертежником". Он исправно исполняет все поручения, и  31 января
17-го  года  начальник  школы генерал  Секретен  награждает  его медалью "За
усердие". А  уже  через месяц после  этого события  Маяковский  арестовывает
генерала,  отвозит  его в Думу и сдает в карцер. Разумеется, он действует не
один,  а  в  составе большой  веселой  компании,  но  он,  по  свидетельству
очевидца,  "один  из самых  активных".  За  что? Такой вопрос  не  ставился.
"Решили, раз министров свезли в  Думу, значит,  надо  доставить туда и этого
господина". Это был первый поступок Маяковского после Февральской революции,
и он в те дни с большим увлечением рассказывал о нем Горькому...

     Наконец,  наступает   для  всех  неожиданный  и  все-таки  долгожданный
Октябрь. Магическое слово "переворот" -- то  самое, о чем мечтали футуристы.
Отныне  сила  не  бурлит  в  обществе,  а  твердо и сурово  стоит  у власти.
Футуристская ориентация в этих условиях легко предсказуема.

     К двадцать  третьему  году  все футуристы, разбросанные до  тех пор  по
различным изданиям,  группируются вокруг  Брик-Маяковского  "Лефа".  И  если
дооктябрьские программные  воззвания  писались  сообща или  кем придется, то
программа Лефа целиком сочинена Маяковским.  Это значит, что разговоры о его
отдельности и непричастности не имеют под собой никаких оснований.
     Отличается ли эта программа от всех предыдущих?
     Только приспособленностью к моменту. Стилистика  полностью  та же и тот
же смысл: скандал, нахрап, хвастовство и угрозы. Главное отличие касается не
стиля,  а  того, с чем ежеминутно  соотносится  текст, того стержня,  вокруг
которого он обвивается.
     Этот стержень -- твердая жесткая власть.
     "Мы будем бить в оба бока:


        "тех,  кто  со  злым умыслом идейной реставрации  приписывает  акстарью
действенную роль в сегодня (жирный шрифт-- авторский),
     тех, кто проповедует внеклассовое всечеловеческое искусство,
     тех,  кто  подменяет  диалектику  художественного   труда   метафизикой
пророчества и жречества".

     Такое рычание  --  вниз и  в стороны. А вверх --  преданнейшие улыбки и
умиленный самоуничижительный лепет:
     "Сейчас мы  ждем лишь  признания верности  нашей  эстетической  работы,
чтобы  с  радостью  растворить  маленькое  "мы"  искусства  в  огромном "мы"
коммунизма".
     Так незыблемая глыба слова "мы" при первой серьезной проверке оказалась
маленькой и легко растворимой.

     И опять, как и  в  прежние времена,  корень зла и главное препятствие в
жизни -- "старики",  "академики", читай --  профессионалы. Но теперь  есть к
кому апеллировать, есть кого просить о поддержке.
     "Не рискуя  пользовать  их  в  ответственной  работе, Советская  власть
предоставила  им  --  вернее,  их   европейским   именам   --  культурные  и
просветительские задворки.

     С  этих  задворок  началась  травля  левого искусства. Власть,  занятая
фронтами  и разрухой,  мало вникала в  эстетические распри, стараясь только,
чтобы тыл не очень шумел, и урезонивала нас из уважения к "именитейшим".

     Любопытная какая  вещь.  С  задворок  травили левое искусство, а власти
пришлось урезонивать  левых, то есть  тех,  кого травили.  Отчего бы это?  И
снова:
     "Классики медью памятников, традицией школ -- давили все новое".  Опять
давят -- теперь  уже классики. И  опять  надо власти кого-то урезонивать.  И
кажется, опять не классиков...
     "Но мы всеми силами будем бороться...
     Теперь мы будем бороться...
     Мы будем бить...
     Мы будем бороться..."
     Давайте остановимся  на минуту, давайте подумаем вот о чем.  Ну хорошо,
они, эти люди, называвшие  себя футуристами, лефовцами, хотели писать как-то
иначе, не так, как классики, не так, как традиционалисты, не так вообще, как
все вокруг. Не будем выяснять, что значит писать "так". Они хотели иначе, по
диагонали, одними предлогами,  мало  ли как. В конце концов это  личное дело
каждого. Можно ведь  и  не читать,  если не нравится. Но  зачем,  но за  что
бороться?  Откуда  эта  жажда  немедленного  избиения  всех, как сказали  бы
теперь,  инакомыслящих,  откуда  и  зачем  этот  погромный  пафос, визгливая
истерия нетерпимости?
     Конкуренция?
     "Товарищи  по Лефу! Мы знаем: мы, левые мастера, мы -- лучшие работники
искусства современности".
     Казалось бы, при таком самомнении разве может быть страшна конкуренция?
Пусть  прозябает  на  задворках  новой  культуры  устаревшее  "классическое"
искусство,  пусть  медленно умирает  в тоске и немощи,  зачем  же  бить  его
приверженцев "в оба бока"?

     "Мастера  и  ученики  Лефа!  Решается  вопрос  о  нашем  существовании.
Величайшая идея умрет, если мы не оформим ее искусно".

     Да что за паника, что за суета? И как это может умереть идея, тем более
если она величайшая? И кстати, о чем вообще речь, какая такая идея?
     Ну да, конечно,  идея футуризма. Однако же в чем она? Напрасно мы будем
искать ее формулу в их декларациях. Ни тонкий, ни  жирный шрифт не дадут нам
прямого ответа.
     Убить старое, утвердить новое. Старое -- все, кроме футуризма. Убить --
понятно.  Но что  утверждать? Заумь еще живет  в последних, как  их  называл
Ходасевич, романтиках, но уже едва теплится и почти не декларируется, а лишь
упоминается невнятно и нежирным шрифтом. А дальше  -- сплошные противоречия.
Скромные  фразы о вторичности  искусства,  о его служебном  Сложении в жизни
никак не  сочетаются  с  громовыми криками  о  великом  значении  футуризма.
Производство  искусства,  конструктивизм,  технизация --  вот,  казалось бы,
общий  принцип  (кстати,  противоположный  и  враждебный  зауми),  но  и  он
понимается  всеми по-разному. Кушнер говорит, что  вдохновение умерло, Чужак
говорит, что не умирало, Брик говорит,  что  вдохновение  --  фикция  и  его
вообще  никогда не существовало. (Читая Брика,  в это легко поверить.)  Одни
предлагают учиться у  рабочих и повторять их производственные приемы, другие
предлагают учить рабочих понимать футуристические  стихи.  (В 22-м  голодном
году это было  абсолютно необходимо рабочим.) Одни советуют, убив искусство,
обшарить на  прощанье  его  карманы,  чтобы  использовать  какую-то часть из
"производственно-художественного   арсенала,   наработанного   академиками".
Другие  призывают  не  прикасаться  к  трупу  и  пробавляться  исключительно
собственными средствами. Убить, впрочем,-- призывают все. Убить, свергнуть и
воцариться  самим -- вот  и вся позитивная  программа Лефов. И  если старое,
живое  искусство  властвовало лишь  непрямым  способом,  отсутствуя  в мире,
занимаясь  собой,  то  искусство   графоманское,   антиискусство,  не  могло
захватить  ключевые  позиции   без   особых  административных   мер  и   без
подтверждающих документов.

     Вывернуть  общественный  вкус  наизнанку!  Легко  сказать, но  как  это
сделать  практически? Пока  существует вокруг  и  рядом устаревшее,  то есть
нормальное  искусство, о  вывернутости  не  может быть  и  речи.  Пока  есть
искусство, есть  и  возможность  сравнения, с использованием  прежних, пусть
полумертвых, критериев. Пока мир еще не полностью сошел с ума, "величайшая в
мире  идея" будет  в  опасности.  Единственный выход --  диктатура, насилие,
использование твердой власти и ей служение.
     Признание   футуризма  государственной  эстетикой   стало   вожделенным
конечным пунктом славного пути бунтарей-скандалистов. Этой цели они так и не
смогли  добиться. Им была отведена другая  роль, менее почетная, но не менее
важная.
     Система подавления, какой  бы она ни была  крайней  в своих  аппетитах,
всегда нуждается в еще большей крайности, в сравнении с которой она выглядит
либеральной.  Это принцип  двух  следователей,  "плохого" и  "хорошего", это
принцип "Головокружения от успехов". Футуристы были той козой и тем петухом,
которых  можно  было  выпускать время  от  времени из  тесной  камеры,  куда
поместили искусство. Эта игра продолжалась не очень долго,  но они свою роль
сыграли отлично. И,  конечно же,  там, наверху,  куда они смотрели  с  таким
подобострастием, им не отвечали должным  уважением. Кроме прочего,  там  еще
сохранились люди, читавшие в прошлом  кое-какие книги.  И каким бы ни был их
литературный  вкус, он был вкусом и  принадлежал культуре *. Объективно они,
быть   может,  и  делали  общее  исторически  необходимое  дело  разрушения,
уничтожения и  подмены,  но  субъективно,  на  слух,  не  могли  мириться  с
истошными воплями  футуристов, со  всем этим  скрежетом,  лязгом  и  звоном,
который  издавала  лефовская  банда.  Так  что  "урезонивание",  на  которое
жаловались  лефовцы,  то  есть   разжатие  их  железных  челюстей  на  горле
полузадохнувшейся литературы, могло  быть и искренним со стороны начальства.
Здесь, как это  часто  бывает,  совпали  физиологическая брезгливость  --  и
трезвый дальний расчет.
     Нет, футуризм  не  годился для роли государственного искусства.  Он был
слишком шумен и  непрезентабелен. Он,  конечно,  заложил основы будущего, и,
пожалуй,  в  литературе  соцреализма  не  найдется  ни одного  существенного
качества, которое  бы  не  содержалось на страницах Лефа и с этих страниц не
провозглашалось.  Но  делалось  это уж  слишком  прямолинейно. Здесь  всякая
верная  государственная мысль  доводилась  до парадокса,  до карикатуры,  до
полного и явного идиотизма...
     В качестве  последней, исчерпывающей  иллюстрации  я хочу в  заключение
этой главы привести  отрывок из одной статьи. Я знаю,  читателю будет трудно
поверить,  что  она  действительно  существует, и  поэтому  я отсылаю его  в
библиотеку,  куда  он,  естественно, не  пойдет,  но  от сомнений,  надеюсь,
избавится . М. Левидов. О футуриме необходимая  статья. Леф  No 2,  апрель--
май 1923.
     Чем замечательна статья Левидова? Тем, что Левидов, в отличие от друзей
его  лефовцев,  нормальным  человеческим языком излагает всю  нечеловеческую
суть  их движения.  Соответствовало ли это планам футуристов,  не знаю. Быть
может, он оказывает им медвежью услугу, быть может, он  проговаривается. Что
ж, для нас это тем более ценно.
     Я  рискую  ослабить впечатление  от  чтения этих отрывков,  но не  могу
удержаться, чтоб не сказать: я был потрясен. Причина и  следствие,  анализ и
синтез неожиданно поме