Возможности комбинаторики
давно исчерпаны, механический-геометрический Эвклидов мир приходит в упадок,
выскребывается до дна, иссякает необратимо.
     "Исписался!"
     Он остро  реагирует на  каждый  выпад, на каждый слушок.  Он  ругается,
объясняет, оправдывается. И единственная его  несомненная  удача -- "Во весь
голос"  --  несмотря  на  вернувшуюся  было  энергию  и  прежнее  виртуозное
мастерство,   звучит  как  заявление   в   высшие  органы,  как  развернутое
самооправдание.

     В этих условиях вступление в РАПП нельзя рассматривать как случайность.
В декабре 29-го  года "Правда" публикует директивную статью, где  содержатся
уже  все  основные  принципы  будущей   унификации  литературного  процесса.
Дальнейшее обострение классовой борьбы,  необходимость  консолидации  и  так
далее. Почти сразу после этого мудрый Брик начинает  сближение  с Авербахом.
Маяковский сначала сопротивляется,  но потом, по-видимому, соглашается,  что
из  всех "перевалов",  "рефов" и "кузниц"  РАПП -- единственная литературная
группа, пользующаяся доверием  власти и  пригодная  для  того,  чтобы  стать
основой союза  писателей. Сам Брик поначалу, как всегда, остается в  тени  и
выталкивает на манеж Маяковского. Что-то будет? Их совместный с Лилей отъезд
в Лондон (опять -- ровно на два месяца!) -- это не  только заслуженный отдых
от  почти непрерывных истерик друга, но  и, видимо, способ выждать и оценить
обстановку.
     В эти дни как раз открывается конференция Маппа, и Маяковский выступает
на  каждом заседании,  громит аполитичное искусство. Он  предельно,  в  меру
оставшихся сил, стремится соответствовать  всей  атмосфере. Он ссылается  на
слова  товарища Молотова, он повторяет фигуры  обвинительных  заключений, он
направляет  весь  полемический пыл  на  то, чтобы решительно соглашаться, он
жует  в точности ту же жвачку,  что и все  остальные, даже  в слове, даже  в
построении фразы не позволяя себе никаких маяковских штучек.
     А в  цирке  репетируют  водяную феерию  по  его  сценарию,  где  кулак,
иллюстрируя бухаринскую ересь,  норовит мирно врасти в социализм, но тонет в
бурных водах пятилетки...
     Но рапповцы принимают его сдержанно, а феерию ругают  на худполитсовете
за недостаток положительных героев (в цирке!).

     В Ленинграде, куда перевозят выставку, перепутаны часы на афише, и даже
масса  дезинформирована  и почти  не  ходит. Маяковский простужен,  слабеет,
хрипит,  он  впервые  в жизни  пускает  петуха на публичном  чтении,  и врач
говорит ему, что дело плохо, что надо было в молодости ставить голос, прежде
чем заняться такой сугубо актерской работой...
     А  Главрепертком  тормозит "Баню", и когда  ее,  наконец, выпускают  на
сцену  -- неотвратимый  провал  в  ленинградском "Народном доме"  словно  бы
переползает  следом  за  автором,  тут  же  кинувшимся обратно  в столицу, и
повторяется в Москве у Мейерхольда. Все к одному!
     Никаких специальных нападок нет, то, что потом назовут нападками,-- это
всего  лишь несколько критических  фраз  в большой --  о  другом  --  статье
Ермилова. Но  есть  равнодушие,  кое-где,  быть  может,  подчеркнутое. И это
гнетет его пуще любых нападок.  Он психует,  он заводится от каждой мелочи и
преувеличивает  каждую  мелочь,  и  теряет  силы, и теряет  голос  и остатки
уверенности в себе.
     Наконец,  последняя  капля  в  море  общественных  бед:  выступление  в
Плехановском 9 апреля.
     Трудно сказать,  действительно ли в этом  зале было  больше  враждебных
голосов, чем когда-либо прежде.  Лавут успокоил  бригадника Славинского, что
так уже бывало и все обходилось, Маяковский  всегда побеждал. Но на этот раз
не  обошлось,  не  могло  обойтись.  Он  пришел на  выступление,  готовый  к
разгрому, и был разгромлен.
     Не  было  ни  заранее  заготовленных  шуток,   ни   рождаемых  на  ходу
каламбуров. Был мрачный,  бесконечно усталый, совершенно больной человек, не
всегда понимавший, что происходит  в  зале,--  и тупая молодежная аудитория,
новое  пролетарское  студенчество,  толпа  начетчиков  и  зубрил,  пришедших
специально  пошуметь,  побазарить,  размяться после  непривычной  умственной
работы по изучению основ политэкономии.
     Уж они повеселились!
     Все перевернулось с  ног на голову. Он оказался сам одной из тех жертв,
которых обычно так  безошибочно  выбирал в  толпе  любого  состава, для того
чтобы в этих чувствительных точках пронзить аудиторию, пришпилить  к стульям
и раз навсегда  над нею возвыситься.  Ему продемонстрировали его  же оружие,
ему  вернули его приемы: и вопросы с заранее известным ответом, и ответы, не
связанные  с вопросами, и  уничижительные клички, и нахрап, и перекрикивание
--  весь  демагогический  арсенал,  вплоть  до самого  последнего аргумента:
незримого образа грозных органов...

     Сам себя насадивший на дурацкий крючок  "понятности массам",  он теперь
извивается в немыслимых  конвульсиях, стремясь принять такое положение, чтоб
не  чувствовать в себе этой чуждой  стали, чтоб была  не  боль, а, напротив,
одна приятность.  "Понятно?" -- спрашивает он аудиторию. Она отвечает: "Нет,
не  понятно!" -- Крючок врезается. Он срочно читает другой отрывок, подходит
к  нему с  другого  бока,  объясняет, акцентирует,  задыхается.  "Ну, теперь
понятно?" --  "Не-а, и  щас непонятно!" --  "Ну как же, товарищи,  не  может
быть, поднимите руки,  кому мои стихи понятны".--  Поднимают  лишь несколько
человек из зала, самых сердобольных...
     Представим  себе  этот  жуткий  вечер:  тусклый  свет, почти  полумрак,
бесконечно  его  раздражавший,  давивший на психику; на  сцене --  мечущийся
Маяковский,  с  трудом  преодолевающий  спазмы  в  горле;   в  аудитории  --
насмешливый рев  и гогот, да два испуганных  доброжелателя (один  из которых
ничего не находит лучше, как показать ему в перерыве тот самый вырванный  из
журнала портрет), да полное отсутствие содержания во всем, что,  в истерике,
в спокойной ли злобе, выкрикивают два враждующих лагеря: сцена -- и зал. Все
какое-то словно нарочно  придуманное, и даже главным заводилой  зала  служит
крикун по фамилии Крикун...
     Жаль нам Маяковского?
     Признаемся:  жаль  смертельно.  Перечтя  столько  его  стихов, повторив
столько  им  сказанных  фраз,  проследив  столько поступков и фактов  жизни,
невольно  чувствуешь  себя  соучастником  и  испытываешь  не  только  вполне
естественную авторскую  нежность к герою, но и простое сочувствие к человеку
очень талантливому,  не  очень  счастливому  и вот попавшему еще  и в  такую
беду...  Здесь, впрочем, соединяется  сразу многое. И то, что мы  знаем, чем
все  это  кончится и то, что, видя его  мучения, все готовы  забыть и начать
сначала,  и  то,  что нам  уже и  самим  надоело  вскрывать и разоблачать, и
сейчас, глядя  на эту эстраду, чувствуем вдруг: не по нам эта шапка... И уже
все то объективно ужасное, что  он, конечно же, сделал, как бы отделяется от
его фигуры и уплывает в аудиторию сливаясь с ее идиотским гоготом. И хочется
нам  вскочить  и   воскликнуть   --  не  в  зал,   а  куда-нибудь  туда,  за
кулисы-"Отпустите   его!   Это   ведь   только   подросток  Это   же  вечный
несовершеннолетний, он больше не будет Отпустите его, ну хотя б на поруки,--
к маме, к Брикам к друзьям -- если есть, если могут быть у него друзья "
     Но такой  возможности нам не представится мы  можем  только смотреть  и
слушать. Что же он читает всей этой своре,  хрипя и  едва не плача? "И жизнь
хороша, и жить хорошо, а в нашей буче..." Так он пытается их убедить в своей
нужности для них и полезности так он учит их понимать себя.


     Наглей комсомольской ячейки  И  вузовской  песни  наглей,  Присевших на
школьной скамейке Учить щебетать палачей.



     Вот какие стихи пришлись  бы для этого  случая. Но их написал  не он, а
другой, совершенно другой поэт
     Нет,  уж, видно,  была здесь своя  неизбежность  своя особая,  страшная
логика.


     Какой-нибудь изобразитель,  Чесатель  колхозного льна, Чернила  и крови
смеситель - Достоин такого рожна...


     Он начал спокойно, хоть и  устало,  с бесспорной  тирады: "Колоссальная
индустриализация Советского Союза  уничтожит всякую меланхолическую лирику!"
а  закончил  растерянными   самооправданиями,  упреками  залу,  истерикой  и
немотой. Это можно  было  предвидеть  заранее. Соревнование в преданности  и
верности не могло быть выиграно отдельной личностью, даже такой, как он. Его
выигрывала  усредненная   масса,  безъязыкая   уличная   толпа,   специально
построенная и организованная. Улица все же  присела и заорала. Но только  не
голосом Маяковского, а чьим-то более соответствующим. И от  этого ора он сам
онемел  и  в  ужасе бежал,  забыв свою  трость, чего прежде с ним никогда не
случалось.




        "4"

     Крепко держа все это в уме, нам и следует двигаться дальше.
     Женщины.
     За  три  последних  года  их было  три,  тех,  что  вызывали  серьезные
намерения,  и  волновали  они  не  только  его,  но, именно ввиду  серьезных
намерений, и бессменную владелицу его души, "царицу Сиона евреева".

     Легче  всего  обошлось  с  Натальей  Брюханенко. Их  роман как-то очень
естественно   перешел   в   деловые,   дружеские,   редакционно-издательские
отношения. "Глаз  в Госиздате останавливать не на ком, кроме как на товарище
Брюханенко".

     С Татьяной Яковлевой все оказалось сложнее и гораздо глубже задело всех
участников.
     В  первом  посвященном ей  стихотворении  он и  с ней  пытается, как  с
Брюханенко, по-простому, по-пролетарски: "Я эту красавицу взял и сказал:  --
правильно  сказал или  неправильно?  --  Я, товарищ,-- из России, знаменит в
своей  стране  я,  я  видал  девиц  красивей,  я  видал  девиц  стройнее..."
Оказалось, сказал неправильно. Оказалось -- она не "товарищ".

     Сорок  дней  осенью  двадцать  восьмого  были  радостны  и  до  предела
насыщены, но  уже весной  двадцать девятого он  очень  ясно осознает,  что и
здесь, фатально, в который раз,  он -- не единственный. Он, конечно, знал об
этом и раньше, но, как всегда, каждый  раз заново,  надеялся на подавляющее,
уничтожающее, захватывающее действие своего обаяния. Как всегда, ошибся.
     "У меня  сейчас  масса  драм,--  пишет Татьяна матери.-- Если бы я даже
захотела  быть с Маяковским, то что стало бы с Илей, и кроме него  есть  еще
двое. Заколдованный круг".

     На  самом деле  --  даже два  заколдованных круга,  и  в одном она, а в
другом  --  он.  Потому что  и  она постоянно  чувствует,  что, при всех его
неистовых  призывах  и  клятвах, ежедневных  цветах, телеграммах и  письмах,
место Первой женщины, властительницы, остается занятым в его душе.
     "Все стихи  (до моих) были посвящены только ей. Я  очень  мучаюсь  всей
сложностью этого вопроса".
     Однако властительница и сама не на шутку встревожена. Такого серьезного
увлечения  в  его  жизни,  пожалуй,  не  было.  Она  осведомлена  обо   всех
подробностях  (Эльза  Юрьевна  ведет  прямой  репортаж).  В  письмах  к  ней
Маяковского об этом  -- ни  слова, но  есть неожиданная  дружеская  просьба:
отправить деньги некоей женщине в Пензу (сестре Татьяны). Возвращается он из
Парижа тоже какой-то иной, более независимый и отчужденный, с новыми мыслями
и  заботами:  письма  в  Париж,  переводы  в  Пензу  и  эти  ужасные,  не ей
посвященные,  публично прочитанные стихи...  Да и  приехал  он только на два
месяца, проследить  за постановкой "Клопа", и уезжает обратно  наутро  после
премьеры. Это  уже 29-й, февраль. Оттуда,  из Парижа, он с наивной хитростью
усыпляет  бдительность  своей  повелительницы:  "И  в Ниццу, и в Москву еду,
конечно, в  располагающем и  приятном одиночестве". Он опять возвращается на
время, только до осени. Пишет письма, получает письма, шлет телеграммы... И,
видимо, в  этот последний период до него доходит не все, что отправлено. Чья
инициатива и кто здесь действовал, ГПУ или лично Лиля Юрьевна? Известно лишь
(свидетельство Риты  Райт), что после смерти Маяковского все  письма  к нему
Татьяны Яковлевой были сожжены Лилей Юрьевной -- лично...
     И еще одна важная инициатива исходит  также от Бриков. В мае 29-го года
Осип Максимович  знакомит  его с  Вероникой Полонской. Это был  безошибочный
шаг.  Очень  красивая,  очень  молодая   и,  по-видимому,  очень  простая  н
искренняя, она сразу  влюбила  в себя Маяковского  и после неизбежной первой
оторопи, привыкнув, привязалась к нему сама.
     Начинается его двойной  роман: в письмах  -- с Яковлевой, в жизни  -- с
Полонской.
     "По  тебе регулярно  тоскую,  а в  последние дни даже  не регулярно,  а
чаще". Так он пишет Яковлевой в те самые дни, когда уже регулярно (и чаще) у
него бывает Полонская.

     В июле  он,  как  всегда, уезжает  на  юг,  там  нервно ждет  писем  от
Яковлевой, шлет ей тревожные телеграммы,  но  там же, в Хосте, встречается с
Полонской, и, когда они расстаются на время, он  и ее засыпает телеграммами.
(Так что те самые спорные  строки "я не спешу и молниями телеграмм..." могли
действительно относиться и к той, и к другой.)

     Осенью он  хлопочет о  поездке  в  Париж,  очевидно,  для  того,  чтобы
вернуться   обратно  с  Яковлевой,--  а  Полонскую   нежно  любит,  называет
"невесточкой" и строит с ней планы на будущее.

     Последняя телеграмма Яковлевой отправлена 3 августа, а последнее письмо
-- 5 октября, уже после запрета на выезд *. Она еще там немного сомневается,
еще  ожидает его  приезда, а  уже  до нее доходят  слухи,  что  он  собрался
жениться. Можно только догадываться, кто эти слухи приносит, но они  ведь не
слишком  далеки  от  действительности.  Так  что  его  неприезд  в Париж она
воспринимает как  добровольный, тем более что, поживя на Западе, люди быстро
забывают, что такое запрет...

     В  январе он узнает о ее замужестве и, действительно, очень переживает,
но сразу же  требует  от  Полонской  узаконить их  отношения.  ("Эта  лошадь
кончилась,-- успокоил он Лилю,-- пересаживаюсь на другую".)
     И вот  тут-то пора сказать  о главном.  Вся  беда  в  том, что Вероника
Витольдовна -- и она, Господи, и она! -- не принадлежала одному Маяковскому,
а была ведь женой другого (Яншина). Она хорошо относилась к мужу и  никак не
решалась открыться. Все  это по-житейски очень понятно. Но понятно и то, что
Маяковскому в  их отношениях,  в  этих  вырванных  у внешней жизни  часах, в
необходимости, едва получив, отдавать  --  виделся какой-то неизбежный  ряд,
страшная, тяготеющая над ним закономерность, вечное проклятье необладания.
     Полонская никак не  разводится с Яншиным, Полонская  не  хочет оставить
театр -- это  факты не  ее,  а его  биографии, еще и еще одно  подтверждение
вечного заговора обстоятельств, всегдашней его обделенности. Он  лихорадочно
мечется в поисках выхода из этой,  как кажется  ему, ловушки, он то клянется
ей  в вечной  любви,  то угрожает  ей, оскорбляет,  оплевывает.  Мучает  ее,
изматывает  себя,  а тут  еще,  действительно, непроходящий  грипп  и прочие
сопровождающие обстоятельства... Он доходит до того  в последние  дни, что в
любом окружении,  на любой площадке, будь  то ресторан, квартира друзей  или
даже  собственная  его  комната,  чувствует  себя,  как  на  той  эстраде  в
Плехановском: везде ему чудятся насмешки,  враждебность, унижение. Он, такой
сильный, такой наполненный,  такой всегда великий и гордый, теперь бессилен,
пуст и смешон. Смешон! -- вот самое страшное, вот катастрофа. 12  апреля  он
составляет меморандум, в котором по  пунктам, канцелярская душа, набрасывает
план   разговора  с   Полонской,  решительного   и  последнего.  Там  дважды
повторяется  это  слово: "я не смешон при  условии наших отношений"  и  еще:
"нельзя быть смешным!" Там же он записал о самоубийстве: "Я не  кончу жизни,
не доставлю такого удовольствия  худ. театру". Бред, безумная смесь понятий,
в  общем-то свойственная ему от  природы,  но в эти последние несколько дней
ставшая сутью существования.
     Полонская в  ужасе  и  отчаянии,  она  просит  его обратиться  к врачу,
отдохнуть,  расстаться  на какое-то  время  --  все это  лишь усугубляет его
безумие.   Непрерывные  скандалы,   страшные  сцены,   то   садистские,   то
мазохистские  приступы...  Перед  нами  совершенно  больной  человек. Но  не
временно, как  считает  Полонская,  а  больной  постоянно,  больной  всегда,
переживающий резкое обострение, дошедший теперь до крайней черты.




        "5"
     "Мысль  о  самоубийстве,--  пишет  Лиля  Юрьевна,--   была  хронической
болезнью Маяковского, и, как каждая хроническая болезнь, она обострялась при
неблагоприятных  условиях...  Всегдашние  разговоры о самоубийстве!  Это был
террор".

     Однажды  (по другой версии --  дважды)  он  уже стрелялся  в молодости.
Тогда,  если  верить  его рассказам,  пистолет  дал осечку,  и  он  не  стал
повторять.  В этот раз он тоже --  вынул обойму и вложил только один патрон.
Он еще надеялся выжить...
     Где-нибудь  в  случайной компании,  за  картами,  совершенно на  ровном
месте, он вдруг слегка отворачивался в сторону, хлопал в ладоши и произносил
чуть ли не  радостно:  "К  сорока застрелюсь!"  (Когда  был моложе,  называл
другую цифру:  "К тридцати пяти -- обязательно!") Здесь, конечно, проявлялся
его страх перед старостью, которой он боялся еще больше, чем смерти, но была
здесь  и стойкая  навязчивая  идея, уже потерявшая исходные корни,  лишенная
причинного ряда:


     А сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою...



     Все упоминания в стихах о самоубийстве давно уже собраны вместе и много
раз перечислены. Но есть и другие, не менее частые:


     ...я увенчаюсь моим безумием... ...уже наполовину сумасшедший ювелир...
...от  плача моего  и  хохота морда  комнаты выкосилась ужасом. ...на сердце
сумасшедшего  восшедших   цариц...  ...да  здравствует   --  снова   --  мое
сумасшествие!.. ...пришла и голову отчаяньем занавесила мысль  о сумасшедших
домах.



     Конечно,  всегда  готово возражение,  что это  поэтические  фигуры,  не
более. Но ведь с таким же успехом можно сказать, что и  те, самоубийственные
строки -- тоже фигуры. Мы знаем  теперь, что  это не так, что это не  только
так.


     И по камням, острым, как глаза  ораторов, красавцы-отцы здоровых томов,
потащим мордами умных психиатров и бросим за решетки сумасшедших домов!



     Откуда такой кровожадный счет психиатрам?
     Разговор  о психическом здоровье поэта  -- штука тонкая и обоюдоострая.
Легко  ли здесь отделить черты  патологии от характера  личности и характера
деятельности?  Известно,  что вообще  к людям искусства врачи применяют иные
критерии и рамки  нормы для них существенно шире. А иначе -- кого из русских
писателей мы могли бы назвать  нормальным? И здесь Маяковский не исключение,
а лишь подтверждение закономерности.
     "Я не помню Маяковского ровным, спокойным,_ говорит Полонская.-- Или он
был  искрящийся, шумный, веселый...--  или мрачный и тогда  молчащий  подряд
несколько часов. Раздражался по самым пустым  поводам. Сразу делался трудным
и злым".

     "Какой же он был  тяжелый, тяжелый человек!" -- вторит ей Эльза Триоле.
Описав несколько безумных скандальных выходок, она поясняет: "Рассказываю об
этих   незначительных   случаях   оттого,    что   характерна   именно    их
незначительность,  способность  Маяковского в  тяжелом настроении натягивать
свои и чужие нервы до крайнего предела..."

     Жизнь  его  и  близких  к  нему  людей  отягчалась  еще  ведь  и  рядом
странностей,  ни одну  из которых мы, конечно, не можем назвать болезнью, но
которые в общем создавали свой нездоровый фон.
     Мания чистоты, боязнь заразиться.
     Мания преследования, боязнь воров и убийц.
     Ипохондрия, мнительность -- все эти бесконечные градусники.
     Мания  аккуратности:  педантично  раскладывал   вещи,  каждую  на  свое
непременное  место,  безумно  злился, если что-