т  на
себя им заниматься, не занимается им как  должно,  -  именно  поэтому  мы  и
основали Ассоциацию. (Правильно!) Парламентские  прения  -  которые,  кстати
сказать, за последнее время часто наводили меня на мысль, что разница  между
испанским быком и быком ниневийским * состоит в том, что в первом случае бык
набрасывается на красную тряпку, а во втором красные облачения набрасываются
на быка (смех и крики), - повторяю, парламентские прения показывают, что, по
какому-то роковому стечению  обстоятельств,  всякое  слово  о  необходимости
реформы управления, кем бы, когда бы и  где  бы  оно  ни  было  произнесено,
неизменно встречает "смелый наскок" и "дерзкий отпор". (Крики одобрения.)  Я
мог бы без труда добавить еще два-три довода, о которых твердо  знаю  и  то,
что они справедливы, и то, что их стали бы опровергать (крики, возгласы), но
считаю это излишним:  если  народ  в  целом  еще  не  убежден,  что  реформа
управления необходима, значит, убедить его  нельзя  и  никогда  не  удастся.
(Возгласы  одобрения.)  Однако  есть  одна  старая,   широко   известная   и
неопровержимая история с такой подходящей моралью, что я расскажу ее  вместо
того, чтобы приводить доводы, и тем, надеюсь, отведу  от  себя  мученический
венец святого Стефана. (Смех.) Много, много лет тому назад в Государственном
казначействе завели дикарский обычай вести счет по зарубкам на  палочках,  -
такая бухгалтерия напоминала календарь, по которому Робинзон Крузо вел  счет
дням на своем необитаемом острове. (Смех.) Немало времени спустя родился,  а
затем и умер знаменитый мистер Кокер *. (Смех.)  Родился,  а  затем  и  умер
мистер Уолкингейм, автор "Помощи наставнику" и великий дока по части  всякой
цифири; родились, а  затем  и  умерли  бесчисленные  счетоводы,  бухгалтеры,
статистики и математики; а ведомственные рутинеры все  продолжали  цепляться
за эти палочки с зарубками, словно то были  столпы  конституции,  и  счет  в
Казначействе по-прежнему велся по  дощечкам  из  вяза,  называемым  бирками.
(Крики и смех.) В конце царствования Георга  Третьего  какой-то  неугомонный
смутьян высказал мысль, что в стране, где имеются перья, чернила  и  бумага,
грифельные доски и несколько систем бухгалтерии, такое неуклонное следование
варварскому обычаю, пожалуй, граничит с нелепостью. Прослышав о столь смелой
и оригинальной гипотезе, вся красная тесьма в  правительственных  ведомствах
покраснела еще пуще, и только в 1826 году эти палки были наконец упразднены.
(Смех.) В 1843 году кто-то обнаружил, что их скопилось изрядное  количество,
и  тогда  встал  вопрос:  куда  девать  эти  старые,  наполовину   сгнившие,
источенные червями куски дерева?  Надо  полагать,  что  этот  важный  вопрос
породил немало  протоколов,  меморандумов  и  официальной  переписки.  Бирки
хранились в Вестминстере, и всякому из нас, частных лиц, естественно  пришло
бы в голову, что ничего нет легче, как распорядиться,  чтобы  кто-нибудь  из
многочисленных бедняков, проживающих по соседству, унес их себе на дрова. Но
нет: от этих бирок никогда не было пользы, и ведомственные рутинеры не могли
допустить, чтобы от них хоть когда-нибудь проистекла польза,  а  посему  был
отдан приказ  -  тайно  и  конфиденциально  бирки  сжечь.  (Смех  и  крики.)
Случилось так, что их стали жечь в одной из печей в палате лордов. От  печи,
битком набитой этими палками, загорелась панель; от  панели  загорелась  вся
палата лордов, от палаты лордов загорелась палата общин; обе палаты  сгорели
дотла; призвали архитекторов и велели им выстроить две новых палаты; расходы
на эту постройку уже перевалили  на  второй  миллион  фунтов  стерлингов,  а
национальная свинка все еще никак  не  перелезет  через  забор,  и  старушка
Британия нынче не воротилась домой *. (Громкий смех и крики одобрения.)
     Думается, я не ошибусь, если в заключение скажу, что упрямое стремление
во что бы то ни стало хранить старый хлам, давно  себя  изживший,  по  самой
сути своей в большей или меньшей степени вредоносно и пагубно; что рано  или
поздно такой хлам может вызвать пожар; что, будучи выброшен  на  свалку,  он
оказался бы безвреден, если же упорно за  него  цепляться,  то  не  миновать
бедствия. (Возгласы, одобрения.) Я  позволю  себе  повторить,  что,  на  мой
взгляд, нет нужды доказывать необходимость  реформы,  ссылаясь  на  тот  или
другой пример, так же как нет надежды пресечь движение за реформу. По-моему,
то общее положение, что наши государственные дела намного отстали  от  наших
частных дел, что в частных делах мы славимся своим благоразумием и успехами,
а в делах государственных - своими безумствами и неудачами, - это  положение
так же не требует доказательств, как существование  солнца,  луны  и  звезд.
Исправить такое положение вещей, помочь стране проявить свои добродетели  во
всех областях, принимая их независимо от  того,  аристократические  они  или
демократические, лишь бы были честные и  подлинные,  -  вот  как  я  понимаю
задачу нашей Ассоциации. (Крики одобрения.) Для выполнения этой  задачи  она
стремится объединить большое число людей, - надеюсь, людей всех состояний, -
дабы они и сами лучше поняли и запомнили свой долг перед обществом и внушили
бы сознание этого долга другим. А также, что весьма  необходимо,  дабы  они,
бдительно следя за  партийными  застрельщиками,  которых  время  от  времени
высылают вперед их генералы, не давали им своими ложными атаками и маневрами
угнетать мелких правонарушителей и спускать крупным  или  дурачить  публику,
делая реформе смотр вместо того, чтобы вести  серьезное,  упорное  сражение.
(Громкие  одобрительные  возгласы.)  Как  человек,   не   имеющий   никакого
касательства к руководству Ассоциацией и ни с кем не советовавшийся по этому
вопросу, я выражаю особенное желание, чтобы руководители ее изыскали  способ
открыть ее двери для образованных рабочих на льготных условиях, по сравнению
с более состоятельными ее членами. (Крики  одобрения.)  Я  хотел  бы  видеть
среди нас много таких рабочих, потому что искренне верю, что  это  послужило
бы к общему благу.
     Благородный лорд,  возглавляющий  правительство,  так  ответил  мистеру
Лейарду, когда тот просил назначить день для его выступления в парламенте по
вопросу о реформе: "Пусть почтенный джентльмен сам найдет  для  себя  день".
(Позор, позор!)

                   Так именем богов, всех вместе взятых,
                   Прошу,  скажи:  чем  Цезарь  наш питался,
                   Что вырос так? *

                       (Громкие возгласы одобрения.)

     Пусть наш Цезарь не посетует, если я осмелюсь обратить эти  возвышенные
и безмятежные слова к нему самому и сказать: "Милорд, ваш долг  позаботиться
о том, чтобы ни одному человеку не пришлось самому находить для  себя  день.
(Громкие крики одобрения.) Вы, кто берете на себя власть, стремитесь к  ней,
ради нее живете, ради нее  интригуете,  лезете  в  драку,  а  дорвавшись  до
власти, держитесь за нее когтями и зубами, - позаботьтесь о  том,  чтобы  ни
одному человеку  не  пришлось  самому  находить  для  себя  день".  (Громкие
возгласы одобрения.) В нашей старой стране с ее миллионами людей, замученных
тяжелым трудом, с ее высокими налогами, с ее  толпами  неграмотных,  толпами
бедняков, толпами преступников, горе тому  дню,  который  "опасный  человек"
найдет сам для себя - найдет потому, что глава правительства  ее  величества
не выполнил своего долга, не нашел, пока было время, более  светлого,  более
доброго дня! (Громкие крики.) Назначьте день, милорд,  создайте  этот  день;
трудитесь ради дня грядущего, лорд Пальмерстон, и тогда  -  только  тогда  -
История, возможно, найдет день и для вас: день, отмеченный  как  довольством
верного, терпеливого, великодушного английского народа, так и счастьем вашей
августейшей госпожи и ее наследников. (Громкие, долго не смолкающие возгласы
одобрения.)


       ^TРЕЧЬ В ЗАЩИТУ БОЛЬНИЦЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ^U

                           9 февраля 1858 года *

     Леди и джентльмены, одно из моих жизненных правил -  не  верить  людям,
когда они говорят мне,  что  им  безразличны  дети.  Я  придерживаюсь  этого
правила из самых добрых побуждений, ибо  знаю,  как  и  все  мы  знаем,  что
сердце, в котором действительно  не  найдется  любви  к  сочувствия  к  этим
маленьким созданиям, -  такое  сердце  вообще  недоступно  облагораживающему
воздействию  беззащитной  невинности,   а   значит,   являет   собою   нечто
противоестественное и опасное. (Правильно!) Поэтому,  когда  я  слышу  такое
утверждение, - а это случается, хоть и не часто, - я отметаю его как  пустые
слова, подсказанные, возможно, модной  позой  -  великосветской  апатией,  и
придаю им не больше значения, чем другой моде, воспринятой в нашем  обществе
теми, кто устал следовать заветам человеколюбия и всем пресытился. (Возгласы
одобрения.)
     Я думаю, можно не сомневаться в том,  что  мы,  собравшись  здесь  ради
детей и во имя детей, тем самым доказали, что они нам не безразличны;  более
того, когда мы здесь расселись, мне стало ясно, что мы и сами еще  не  вышли
из детского возраста и общество наше еще не  взрослое,  а  только  младенец.
(Смех.) Нам нужно несколько лет, чтобы окрепнуть  и  немного  раздобреть;  и
тогда эти столы, в которых сейчас ушиты вытачки, можно будет  распустить,  а
эта зала, которая сейчас нам свободна, станет нам  в  обтяжку.  (Возгласы  и
смех.) Однако же и мы, возможно, уже знаем кое-что об избалованных детях.  Я
не имею в виду наших собственных избалованных детей, ведь  собственные  дети
никогда не бывают избалованы (смех), я имею в виду надоедливых  детей  наших
добрых знакомых. (Смех.) Мы по опыту знаем,  как  бывает  весело,  когда  их
после обеда приводят в  столовую  и  мы  смутно,  словно  через  закопченное
стекло, видим: вдали, в конце длинной аллеи из разных десертов,  уже  маячит
фигура домашнего доктора. (Смех.) Мы знаем - все мы, безусловно, знаем,  как
весело  выслушивать  рассказы  гордой  матери  и   застольные   развлечения,
состоящие из звукоподражания и диалогов, которые, в духе моего друга мистера
Альберта Смита * можно озаглавить "Трудное восхождение маленькой мисс Мэри и
извержения (желудочные) маленького мистера Александера". (Хохот.) Мы  знаем,
как бывает весело, когда эти милые детки  не  желают  идти  спать;  как  они
пальчиками размыкают себе веки, чтобы  доказать,  что  спать  им  совсем  не
хочется; знаем, как они, раскапризничавшись, во всеуслышание  заявляют,  что
мы им не нравимся, что у нас слишком длинный  нос  и  почему  мы  не  уходим
домой? Отлично знаем, как  их,  ревущих  и  брыкающихся,  уносят  наконец  в
детскую.  (Крики  одобрения,  смех.)   Один   достойный   доверия   очевидец
рассказывал мне, что однажды он вместе с другими  учеными  мужами  пришел  в
гости к видному философу прошлого поколения, чтобы послушать, как тот  будет
излагать свои весьма строгие взгляды на  воспитание  и  умственное  развитие
детей, и пока оный философ столь красноречиво излагал стройную систему своих
взглядов, его сынишка, тоже в назидание ученым  гостям,  залез  по  локти  в
яблочный пирог, припасенный для их угощения, а еще  до  этого  намазал  себе
волосы сиропом, расчесал  их  вилкой  и  пригладил  ложкой.  (Смех.)  Вполне
возможно, что и нам знакомы подобные случаи, когда принципы  кое  в  чем  не
совпадают с практикой, что и нам встречались люди, глубокомысленно  и  мудро
рассуждающие о целых нациях, но беспомощные и слабые, когда нужно сладить  с
отдельно взятым младенцем.
     Однако, леди  и  джентльмены,  не  этих  избалованных  детей  я  должен
представить вам после сегодняшнего нашего обеда. Я позволил себе поболтать о
них лишь для того, чтобы мне легче было перейти  к  другому  разряду  детей,
совсем на них непохожему, куда  более  многочисленному  и  вызывающему  куда
большую тревогу. Дети, которых я должен  вам  показать,  это  дети  бедняков
нашего огромного города, дети, которых десятками тысяч уносит смерть, но чью
жизнь во многих и многих случаях можно  сохранить,  если  все  вы,  действуя
согласно божьему промыслу, а не наперекор ему, поможете их спасти. (Возгласы
одобрения.) Две угрюмые няньки, Болезнь  и  Бедность,  приведшие  сюда  этих
детей, присутствуют при их рождении, качают их убогие колыбели, заколачивают
их гробики, насыпают холмики земли над их могилами. Из ежегодного количества
смертей в этом городе больше трети составляет  смерть  в  противоестественно
раннем, детском возрасте. (Внимание!) Я не стану, как принято делать с теми,
другими детьми, обращать  ваше  внимание  на  то,  какие  они  благонравные,
красивые, умненькие, какие они подают надежды и на  кого  они  больше  всего
похожи; я прошу вас об одном: посмотрите, какие они хилые, как уже видна  на
них печать смерти! И еще я прошу вас, во  имя  всего,  что  пролегает  между
вашим собственным детством и тем временем, о котором столь неудачно говорят,
что человек впадает в детство, когда прелесть ребенка бесследно  исчезла,  а
осталась только его  беспомощность,  -  я  призываю  вас,  священным  именем
Жалости и Сострадания, обратитесь мыслями к  этим  детям.  (Крики  "браво".)
Несколько лет тому назад, будучи в Шотландии,  я  как-то  утром  сопровождал
одного из гуманнейших представителей гуманного  врачебного  сословия  в  его
обходе самых неимущих обитателей старого  Эдинбурга.  В  тупиках  и  улочках
этого живописного города - а я с грустью должен  вам  напомнить,  как  часто
живописность и тиф идут рука об руку, - мы за один час увидели больше нищеты
и болезней, нежели многие люди могут  представить  себе  за  всю  жизнь.  Мы
обходили одно за другим самые жалкие жилища - зловонные, недоступные  свету,
недоступные воздуху, сплошные звериные берлоги и  норы.  В  одной  из  таких
каморок, где в холодном очаге стоял пустой горшок из-под овсяной каши, а  на
голой земле возле очага жались друг к другу женщина в лохмотьях и  несколько
оборванных ребятишек, в каморке, куда, как сейчас помню, даже дневной  свет,
отражаясь от высокой, потемневшей от старости и дождей стены соседнего дома,
проникал весь дрожа, словно и его, как и всех здесь, трясла лихорадка,  -  в
этой каморке, в старом ящике от  яиц,  который  мать  выпросила  в  какой-то
лавке, лежал маленький, изможденный и бледный больной ребенок.  В  памяти  у
меня навсегда запечатлелось его  исхудалое  личико,  его  горячие  исхудалые
ручки, сложенные на груди, его внимательные блестящие глаза, устремленные на
нас. Он лежал в своем ящике, столь же хрупкой  оболочке,  как  и  его  тело,
которое  он  уже  готовился  покинуть,  лежал  молча,  очень  тихий,   очень
терпеливый. Мать сказала, что он почти не плачет, почти не жалуется,  "лежит
и как будто дивится, что, мол, такое с ним делается". Видит бог, подумал  я,
глядя на него, ему есть с чего дивиться: дивиться, как  это  случилось,  что
все у него болит, и он лежит  здесь  один,  без  сил,  -  а  ему  бы  сейчас
веселиться и петь, как те птицы, что никогда и близко от него не  пролетают,
- дивиться, как это его, дряхлого старичка, спокойно бросили здесь  умирать,
точно не резвятся совсем неподалеку на зеленой  траве,  под  лучами  летнего
солнца, стайки здоровых, счастливых детей; точно по ту сторону горной гряды,
нависшей над городом, не волнуется сверкающее море: точно не мчатся над  ним
облака; точно во всем мире нет ни жизни, ни  движения,  ни  деятельности,  а
только застой и распад. Он лежал и смотрел на нас,  говоря  своим  молчанием
более проникновенно, чем любой красноречивый оратор: "Скажи мне, прошу тебя,
чужой человек, что все это значит? И если тебе известно, почему я так  рано,
так быстро ухожу к Тому, кто сказал: "Пустите детей приходить ко  мне  и  не
препятствуйте им" *, - но едва ли считал, что они должны  приходить  к  Нему
такой трудной дорогой, какой иду я, - прошу тебя, открой  мне  эту  причину,
потому что я очень  стараюсь  до  нее  доискаться  и  очень  много  об  этом
раздумываю и по сей день". Немало бедных детей,  больных  и  заброшенных,  я
видел с тех пор здесь в Лондоне;  немало  видел  бедных  больных  детей,  за
которыми ласково и заботливо ходили бедняки - в  нездоровом  помещении  и  в
таких ужасающих условиях, что о  выздоровлении  нечего  было  и  думать;  но
всегда в этих случаях я снова  видел  своего  бедного  маленького  знакомца,
медленно угасающего в ящике из-под яиц, и он снова обращался ко мне со своей
немой речью, снова недоумевал, что все это значит и почему, боже милостивый,
такое случается?
     Так вот, леди и джентльмены, такое не  должно  случаться,  и  не  будет
случаться, если это собрание - эта  капля  крови,  питающей  большое  сердце
общества, - согласится на те меры помощи и предупреждения, какие я  в  силах
предложить. В четверти мили отсюда стоит величавый старинный  дом.  Некогда,
без сомнения, в нем рождались  цветущие  дети,  они  вырастали,  женились  и
выходили замуж, привозили туда уже своих цветущих  детей,  и  те  бегали  по
старинной  дубовой  лестнице,  что  сохранялась  там  до  самого  последнего
времени, и с любопытством разглядывали старинную резьбу на дубовых  панелях.
Спальни  и  парадные  гостиные  этого  старого  дома  превращены  теперь   в
просторные больничные палаты, и в них лежат пациенты, такие  крошечные,  что
рядом с ними сиделки кажутся хлопотливыми  великаншами,  а  добряк-доктор  -
дружелюбным, вполне христианским людоедом. За низкими столиками  в  середине
комнат сидят выздоравливающие - такие маленькие, что  они  словно  играют  в
интересную игру - будто были больны,  а  теперь  поправляются.  В  кукольных
кроватках лежат такие крошки, что каждому полагается подносик  с  игрушками;
и, оглядевшись, вы можете  заметить,  как  усталая,  горящая  от  жара  щека
уткнулась в половину животного царства, направляющегося в Ноев  ковчег,  или
как пухлая ручонка (это я сам  видел)  одним  взмахом  сметает  на  пол  все
оловянные войска Европы. Стены палат украшены  яркими,  веселыми,  приятными
для детского глаза картинками. В изголовье кроваток -  изображения  Того,  в
ком воплощено все милосердие и сострадание мира. Того, кто сам  некогда  был
ребенком, и притом сыном бедняка.
     В этом доме вам расскажут, что, кроме малюток, занимающих койки,  здесь
еще оказывают помощь детям, которых только приносят сюда показать  врачу,  а
таких бывает до десяти тысяч в год. В комнате, где  их  принимают,  стоит  у
стены ящик, и на нем написано, что если каждая мать, побывав здесь со  своим
ребенком, в благодарность опустит в этот  ящик  один  пенс,  то,  по  точным
подсчетам, средства больницы могут за год пополниться на целых сорок  фунтов
стерлингов. И в отчетах больницы вы можете с радостным  волнением  прочесть,
что эти бедные женщины в признательности своей даже в  трудные  годы  и  при
возросших ценах набирали-таки и по сорок и по  пятьдесят  фунтов.  (Возгласы
одобрения.)   В   документах   этой   же   больницы   вы   можете   прочесть
прочувствованные заявления  самых  высоких  и  уважаемых  членов  врачебного
сословия о том, как эта больница нужна; как невероятно трудно лечить детей в
одних больницах со взрослыми,  поскольку  и  болезни  и  потребности  у  них
совершенно  особенные;  сколько  благодаря  этой  больнице  можно  облегчить
страданий и сколько предотвратить смертей - и притом,  заметьте,  не  только
среди  бедняков,  но  и  среди  людей   обеспеченных,   потому   что   более
систематическое изучение детских болезней не может не привести к лучшему  их
распознаванию и лечению.  И  наконец  -  самое  печальное  (я  не  могу  вас
обманывать, рисуя это заведение в слишком розовом свете): если вы придете  в
эту больницу и захотите сосчитать, сколько там  кроватей,  вам  не  придется
считать многим  больше,  чем  до  тридцати,  и  вы  с  горестным  изумлением
услышите, что даже это количество, такое безнадежно ничтожное  и  жалкое  по
сравнению  с  необъятностью  Лондо