ии ничего не
знал о выдающемся военном разведчике РККА.
   Заново анализируя ответ маршала, я отметил для себя, что он соотнес
Зорге с названием фильма французского режиссера Ива Чампи: мы узнали имя
героя не из материалов советской прессы, не из наших книг или картин, но
из работы француза, да и то случилось это при весьма любопытных
обстоятельствах.
   Как в годы культа личности, так и во время "волюнтаризма", не говоря
уже о "застойном периоде", зарубежные картины в первую очередь смотрели
наверху, только после этого, в случае благожелательного отношения к
фильму, комитет кинематографии получал указание приобрести ленту у
продюсера.
   И вот однажды Хрущеву привезли на дачу фильм Ива Чампи о внуке одного
из руководителей Первого Интернационала Рихарде Зорге, который жил в
Шанхае и Токио как корреспондент немецких газет, являлся при этом
секретарем партийной организации национал-социалистической рабочей партии
Германии в Японии, но был одним из самых выдающихся разведчиков нашей
пролетарской диктатуры.
   Посмотрев картину, Никита Сергеевич не без восхищения заметил:
   - Вот как надо снимать! Сидишь как на иголках, а в наших фильмах
сплошная тягомотина или барабанный бой, "ура-ура", смотреть тошно!
   Среди приглашенных на просмотр был и тот, кто знал правду о Зорге;
он-то и заметил:
   - Так ведь это не вымысел, товарищ Хрущев, а чистая правда.
   Никита Сергеевич даже изменился в лице, огромный лоб свело морщинами,
глаза погасли; помедлив мгновение, он поднялся и, не говоря ни слова,
отправился к аппарату прямой связи; позвонил генералам армии Захарову и
Серову; те подтвердили - да, правда, был такой Зорге; на составление
подробной справки попросили время; Хрущев дал день; через неделю, не
посоветовавшись ни с кем из коллег, продиктовал Указ Президиума Верховного
Совета: Зорге стал Героем Советского Союза, хотя подписали указ уже после
того, как Хрущева скинули.
   Ходили слухи, что кое-кто возражал против этого акта (я имею в виду
ближайших соратников Хрущева; впрочем, "соратниками" их называть
рискованно), славя его прилюдно, они уже тогда готовили против него
заговор.
   Тем не менее с тех пор имя Зорге было канонизировано; не привези
Хрущеву на дачу этот фильм Чампи или будь на месте Никиты Сергеевича
другой человек, - так бы это имя еще на десятилетия оставалось вычеркнутым
из нашей истории.
   Впрочем, ни один вопрос никогда не остается безответным, тайное - рано
или поздно - становится явным, сие - историческая аксиома.
   ...Через несколько лет после мимолетной встречи с Георгием
Константиновичем Жуковым я уехал с моим другом доктором Кирсановым на
приокские заливные луга - весенняя охота там была прекрасной, разрешали ее
повсеместно и празднично.
   Часов в десять, после того как отцвела зоря и солнце упало на табачный
слой облаков, мы встретились с Кирсановым в условленном месте на лугу и
побрели к нашей палатке.
   Неподалеку горел костер, делавший луг тургеневским.
   Мы подошли к трем охотникам, что грелись у огня.
   Кряжистый человек с крупным, морщинистым, очень знакомым лицом спросил:
   - Ну, как у вас дела? Был л„т?
   Доктор Кирсанов, мой охотничий учитель, ответил, как и положено:
   - Да так, болталась утка... Слабо... С тем, что было раньше, не
сравнить.
   Кряжистый рассмеялся:
   - Значит, полный мешок набил, знаю я вас, хитрецов... Чаю, небось,
хотите?
   И тут я понял: да это же маршал Чуйков, Василий Иванович! Легендарный
командарм, герой штурма Берлина... После того как Жукова сняли и он уехал
к себе на дачу, откуда не выезжал многие месяцы, Чуйков опубликовал
статью, в которой дерзко утверждал, что мог взять Берлин на несколько
недель раньше, если бы не запрет Жукова; тот, понятно, ответить не мог - у
нас бывший не имеет права на слово, отрезанный ломоть...
   ...Чуйков кивнул сопровождающим, те протянули нам с Кирсановым по
кружке крепчайшего чая; маршал поинтересовался, кто мы; представились; он
нахмурился, вспоминая что-то, потом спросил, не я ли писал повесть о
трагедии полярного летчика в тридцать седьмом; выслушав ответ, поглядел на
меня с любопытством, переглянувшись с высоким синеоким полковником.
   - Смелые вы стали теперь - Сталина цепляете, - усмехнулся он, -
попробовали б раньше.
   И я понял тогда, что удача сама по себе плывет в руки!
   Поэтому, согласно посмеявшись крутому замечанию Чуйкова, я спросил:
   - А вот интересно, почему Жуков даже сейчас утверждает, что он не
слыхал о Рихарде Зорге?
   Я намеренно подставился, думая, что Чуйков не преминет лишний раз
ударить опального маршала, но он, с„рбающе отхлебнул чая из своей
солдатской кружки, задумчиво ответил:
   - Про Зорге все знал только Филипп Голиков... Он сменил "Павла
Ивановича"
   ["Павел Иванович" - начальник ГРУ Ян Берзин; он был рекомендован на эту
должность Ф. Э. Дзержинским, Н. И. Бухариным и М. В. Фрунзе. - Прим. Н. В.
   Звонаревой, секретаря Берзина] и тех, кто его замещал на посту
начальника нашей разведки... Берзин-то оказался "троцкистом" - шлепнули...
- Чуйков хмуро усмехнулся. - Вообще-то всех наших первых маршалов и
командармов, даже Ворошилова с Буденным, по логике тех лет, можно было
считать тоже троцкистами...
   Лев Давыдович утверждал в должностях, кто ж еще, конечно, он, народный
комиссар по военным и морским делам... Только Климент Ефремович со времен
Царицына работал вместе с Иосифом Виссарионовичем... А Тухачевского в
Царицыне не было, да и Блюхера с Якиром и Примаковым - тоже, на других
фронтах воевали, вот их и шлепнули в одночасье... Да... Все, абсолютно все
высшие командиры времен гражданской войны были открыты и назначены не
дядей Васей, а РВС [Реввоенсовет]... Вот вы, писатели, об этом напишите, а
то все о председателях колхозов сочиняете... Так вот, Голиков этот самый,
- коротышка-выдвиженец, сукин сын, - на всех рапортах Зорге писал:
"Информация не заслуживает доверия", И - точка. Кто ж такой документ
начальнику Генерального штаба будет докладывать?!
   Так что вы Жукову верьте, он человек высокопорядочный, ложь его
характеру противна...
   ...Я любовался этим кряжистым человеком, его крестьянским лицом с
рублеными, глубокими морщинами, чувствовал в его глазах какую-то скрытую,
стыдящуюся муку и невольно думал о том, что ломать человека можно не
только в застенке, но и на воле: первооснова любого действа - рычаг, а
сколько их на земле?! Бесчисленное множество, горазды людишки на
изобретательство такого рода...
   ...Слова маршала о том, что Голиков называл Рихарда Зорге "не
заслуживающим доверия", запомнились мне.
   Поскольку впрямую искать объяснение такого рода заключению было тогда
невозможно, я начал исследовать эту загадку, что называется, по
касательной; опыт такого рода был у меня уже - накопился в процессе работы
над образами Блюхера, Постышева и Уборевича.
   Ответ на этот вопрос я получил через два года, навели историки и
военные, подсказав, что в конце двадцатых годов Рихард Зорге жил в Москве,
работал в Исполкоме Коминтерна, являясь помощником председателя Исполкома
и шефа журнала "Коммунистический Интернационал".
   А секретарем Исполкома продолжал еще работать Николай Иванович Бухарин.
   Именно тогда, накануне решающей атаки Сталина против Бухарина, тот до
конца точно сформулировал одну из своих концепций: судьбу мировой
пролетарской революции решит - вместе с Советским Союзом - "большая
деревня", то есть национально-освободительное движение Азии, особенно
Китая; ситуация на Востоке рано или поздно понудит "большой город" - то
есть Западную Европу и Америку - по-иному взглянуть на мир.
   Именно поэтому Бухарин так нуждался в избыточно-точной, по-настоящему
интеллигентной информации о положении в Китае. Видимо, он довольно долго
колебался, размышляя, на каком фронте Зорге мог принести наибольшую пользу
(до того времени, понятно, пока Зорге не был приглашен Берзиным).
   В свое время с подачи Зиновьева генеральный секретарь, являвшийся
членом руководящей "тройки" (Каменев, Зиновьев и Сталин), выдвинул лозунг,
обвинявший социал-демократию в сползании к фашизму. Бухарин занимал иную
позицию; он настаивал на том, что невозможно и неразумно валить
социал-демократов в одну кучу с нацизмом; наперекор Сталину и Зиновьеву
отстаивал возможность совместных выступлений с социал-демократическими
рабочими, более того, с их низовыми организациями, в то время как
обращение к нацистским организациям, даже в тактических целях, считал
недопустимым.
   (Лишь устранив Бухарина из Политбюро, Сталин посмел сказать на
Семнадцатом съезде: "В наше время со слабыми не принято считаться,
считаются только с сильными... Конечно, мы далеки от того, чтобы
восторгаться фашистским режимом в Германии, но дело здесь не в фашизме,
хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить
наилучшие отношения с этой страной".)
   Несмотря на то что Бухарина всегда поддерживали Крупская и Клара
Цеткин, официальное отношение к социал-демократии оставалось неизменным,
зиновьевско-сталинским: немецкие коммунисты не смели объединяться с
социал-демократами в борьбе против нацистов. А ведь объединись они, Гитлер
бы не собрал большинства на выборах в рейхстаг и дальнейшее развитие
европейской истории могло пойти совершенно по иному руслу.
   Поэтому, вероятно, Зорге был направлен сначала в Китай, а после в
Японию - в Германии он бы мог содействовать объединению коммунистов с
социал-демократами, созданию единого фронта, однако это - по меркам тех
крутых лет - было изменой выдвинутому лозунгу.
   ...Жуков о Зорге не знал, ибо он стал начальником Генерального штаба
уже после того, как закончились процессы, и все те, кто начинал с Лениным,
оказались шпионами и диверсантами; в стране изменилось качество
государственной памяти:
   лишь малая часть делегатов Семнадцатого съезда партии дожили до
Восемнадцатого, остальные были расстреляны как враги народа. Все друзья
Зорге были ошельмованы и уничтожены.
   ...А знал ли Сталин о Зорге?
   Видимо, знал, ибо, когда в сорок первом году суд в Токио закончился
вынесением смертного приговора, советский посол запросил Москву, какие
шаги следует предпринять для спасения Зорге.
   Москва на запрос никак не реагировала. Токио выжидал; Зорге казнили
лишь в сорок четвертом, когда поняли, что Кремлю он не нужен.
   А в Сибирь поступил приказ: "решить вопрос с женой" Зорге. В то же
время погиб и тот мальчик, о котором некоторые говорили как о сыне Зорге.
   Расстрел ребенка был тогда делом узаконенным: накануне "большого
террора", десятого апреля 1935 года, по предложению Сталина был проведен
закон, по которому уголовной ответственности - вплоть до расстрела -
подлежали все граждане Советского Союза начиная с двенадцатилетнего
возраста.
 
 
   12
 
 
   Так уж повелось, что ни один фильм - до просмотра его Сталиным - на
экраны страны не выходил.
   Председатель кинокомитета Большаков всегда возил в багажнике машины не
только новую советскую картину, но и две-три зарубежные - вызвать в Кремль
могли в самое неожиданное время, чаще всего поздней ночью, вплоть до
четырех утра.
   (Однако в августе тридцать девятого, после того как был подписан
договор с Гитлером и Сталин обменялся дружеским рукопожатием с
рейхсминистром Риббентропом, Большакова вызвали в десять вечера -
необычное время. Уже потом ему объяснили, что Сталин пригласил Риббентропа
посмотреть любимый свой фильм "Волга-Волга". Риббентроп, однако,
отказался: "Я должен написать отчет, господин Сталин". - "Волга-Волга" -
одна из лучших картин мирового кино, получите удовольствие". - "Благодарю,
господин Сталин, однако фюрер ждет моего доклада".
   С этим, вскинув руку в нацистском приветствии, Риббентроп откланялся.
Сталин осторожно мазанул взглядом лица Молотова и Ворошилова; они
оказались невольными свидетелями того, как ему, Сталину, публично отказали
- непреклонно и холодно; последние годы такое в стране сделалось
невозможным; его слово стало законом для всех. Сталин как-то странно
хмыкнул, взял галифе - словно танцор - двумя пальцами, присел в жеманном
поклоне и, кивнув на дверь, закрывшуюся за Риббентропом, тихо произнес: "А
все равно мы тебя выеб...")
   Во время просмотров Большаков обычно сидел за Сталиным, потому что
главный часто задавал вопросы, на которые надо было давать немедленный и
определенный ответ, - приблизительности Сталин не терпел. Однажды,
принимая фильм "Повесть о русской охоте" с Поповым-старшим в главной роли,
заметил: "Почему у волков глаза желтые?
   Это - неправда, они у них зеленые". Большаков немедленно ответил:
"Великий зоолог Брэм, товарищ Сталин, считает, что глаза волков именно
желтые, а не зеленые... Впечатление, что они зеленые, складывается у тех,
кто видел волчьи глаза лишь в высверке костра, в сумерках". - "На какой
это странице?" Большаков назвал. Сталин кивнул удовлетворенно и поудобнее
устроился в кресле.
   В конце сороковых специально ко Дню Военно-Воздушного Флота -
генералиссимус этот праздник высоко чтил - был закончен фильм "Жуковский".
Сталин в те годы решил, что в стране должно выходить не более двенадцати
картин в год; больше - баловство, может помешать работе; не следует
слишком уж баловать зрелищами наш народ; картины надо делать
биографические, рассказывать - средством самого массового искусства - о
великих деятелях русской науки и культуры, бороться, таким образом, с
низкопоклонством перед загнивающим Западом и проявлениями безродного
космополитизма.
   Как на грех, именно в день праздника сталинских соколов Хозяин уехал на
Кавказ.
   Связываться со Сталиным по телефону было не принято. Место, где он
отдыхал, не знал никто; он часто менял дачи, хотя более всех других на
старости лет полюбил дом на озере Рица; Крым и Сочи почти не посещал,
тянуло на родину.
   А коробки с "Жуковским" лежали в багажнике большаковской машины, и он
метался из одного начальственного кабинета в другой, спрашивая совета, как
поступить: ждать возвращения товарища Сталина в Москву или же выпустить
картину к празднику?
   Молотов (говорили, что Большаков начал восхождение, работая у него
шофером) от совета воздержался; Берия посмеялся: "Принимай инициативное
решение, ты - министр, тебе и карты в руки!"
   Полагая, что столь категорические слова ближайшего соратника вождя не
могли быть произнесены случайно (чувственному искусству угадывания и
математическому просчету вероятии учились быстро), Большаков подписал
приказ о выпуске фильма на экраны. Улицы всех городов Союза заклеили
афишами, о новой работе советских кинематографистов сообщило радио, причем
неоднократно, да и пресса откликнулась рецензиями, понятно, восторженными,
ибо никто и представить себе не мог, что фильм вышел без санкции вождя.
   А наутро после премьеры с Кавказа поступила вэче-грамма от Сталина с
просьбой срочно поставить на повестку дня один лишь вопрос: "О положении
дел в советском кинематографе".
   Большаков понял; вот и пробил его последний час.
   Вечером того дня, когда вернулся Сталин (его поезд был копией поезда
Троцкого), председатель кинокомитета был вызван в Кремль и занял место за
маленьким столиком неподалеку от большой дубовой двери; перед ним лежала
стопка желтоватой плотной бумаги, стояла бутылка боржоми, стакан и три
разноцветных карандаша.
   Молотов, Каганович, Берия, Маленков и Хрущев заняли свои места за
длинным дубовым столом; Сталин, как обычно, медленно расхаживал по
кабинету, зажав в руке трубку.
   Объявив заседание открытым, Маленков вопрошающе глянул на Сталина.
   Тот, продолжая расхаживать по кабинету, молчал, словно бы собираясь с
мыслями; остановился, наконец, под портретом Маркса, примял желтоватым
пальцем табак в трубке и тихо, чуть не по слогам, спросил:
   - Товарищ Большаков, нас интересует только один вопрос: каким образом
на экранах страны появился новый художественный фильм "Жуковский"?
Конкретно: кто из руководства смотрел эту работу, когда, какие высказал
замечания? Еще конкретнее:
   кто дал санкцию на выпуск этой картины в свет?
   Большаков медленно поднялся; лицо враз отекло, побелело.
   - Да вы сидите, товарищ Большаков, сидите, - Сталин чуть махнул рукой.
- Сидите...
   Большаков тем не менее продолжал стоять, чувствуя в себе мерзкое
желание вытянуться по швам:
   - Товарищ Сталин... Мы тут посоветовались, - моляще глядя то на
Молотова, то на Берия, начал он, ожидая их поддержки; те, однако,
сосредоточенно писали что-то на листках бумаги. - Мы тут посоветовались и
решили...
   Сталин словно бы споткнулся; обернувшись к Большакову, изумленно
спросил:
   - Вы тут посоветовались? - пожав плечами недоуменно, повторил: -
Значит, вы советовались... Хм... А посоветовавшись, решили...
   Он постоял мгновение на месте, потом чуть ли не крадучись пошел к
двери, глухо повторяя слова Большакова, словно бы обсматривая их и
примеряя к чему-то своему, заранее выношенному.
   - Они посоветовались и решили, - говорил он все тише и тише, будто
устав от этих слов. - Они тут все решили, посоветовавшись...
   Открыв тяжелую дверь кабинета, он обернулся и, упершись взглядом в лоб
Молотова, повторил в задумчивости:
   - Итак, вы тут посоветовались... И решили...
   С этим он и вышел.
   Настала мучительная тишина, было слышно, как скрипел грифель в руках
Берия, по-прежнему что-то писавшего на толстой желтоватой бумаге.
   Внезапно дверь отворилась, Сталин заглянул в кабинет и вдруг улыбнулся
своей чарующей, обезоруживающей улыбкой:
   - И... правильно решили...
   Когда дверь закрылась, Маленков, откашлявшись, заключил:
   - Товарищи, вопрос о положении дел в советском кинематографе можно
считать рассмотренным...
 
 
   13
 
 
   В начале пятидесятых Сталин, Ворошилов и Косыгин отплыли из Крыма в
Сухуми на крейсере "Молотов".
   Секретарь Сухумского обкома Мгеладзе, получив сообщение об этом,
немедленно позвонил своему шефу Чарквиани - в Тбилиси; после этого
распорядился накрыть праздничный стол на даче в честь генералиссимуса и
отправился в порт.
   (В это как раз время в Грузии были арестованы Рапава, Заделава и
Барамия - выдвиженцы Центра; началось "мегрельское" дело; про Чарквиани
стали говорить, что он каким-то краем тоже мегрел.)
   Прямо с аэродрома Чарквиани приехал на дачу; Сталин, Ворошилов и
Косыгин были уже там, когда все расселись за большим столом, Чарквиани
сказал:
   - Я предлагаю поднять бокалы за самого выдающегося революционера всех
времен и народов, соратника Ленина, гениального стратега нашего счастья,
дорогого и любимого товарища Сталина!
   Все зааплодировали; Сталин, неотрывно глядя на Чарквиани, поморщился;
потом снисходительно усмехнулся в седые, прокуренные усы.
   И тут неожиданно для всех поднялся Мгеладзе:
   - Я возражаю...
   Воцарилась зловещая тишина, оцепенение было общим, давящим; никто не
смел глянуть друг на друга.
   - Я возражаю, - повторил Мгеладзе еще тише. - По законам грузинского
стола, первое слово произносит хозяин, а здесь, в этом доме, я - во всяком
случае пока что - являюсь хозяином... Поэтому я не стану поднимать первый
бокал за товарища Сталина... Он - грузин, он приехал к себе домой...
   Сталин медленно отодвинул свой бокал; Мгеладзе заметил это, как и все
присутствовавшие; побледнев до синевы, сухумский секретарь облизнул враз
пересохшие губы и на какое-то мгновение замешкался...
   ...Чем дальше, тем больше Сталина настораживало все то, что было - хоть
в какой-то мере - связано с его национальностью. Начиная с той поры, когда
он закончил в Вене свою работу "Марксизм и национальный вопрос", к
проблемам Закавказья Сталин серьезно не обращался, работал в основном в
Петербурге, вращался среди русских рабочих, ни в Тифлис, ни в Баку более
не ездил; в крае своей молодости он побывал лишь в начале двадцатых, в
пору для него трагическую, когда Ленин требовал его отставки, а его
позицию в "грузинском вопросе" клеймил как великодержавную, недостойную
большевика.
   Ему было непросто приезжать на родину потом