вырываться. Открытый фланг.
   - Смотрю, ты чересчур  грамотный!  За  фланги  беспокоишься.  А  ты  бы
побольше о фронте думал. О фронте! За фланги позаботятся кому надо.
   - Я беспокоюсь за батальон, которым  командую.  А  в  батальоне  и  так
семьдесят шесть человек на довольствии.
   Генерал замолчал, засунув руки в  карманы  бекеши,  прошагал  к  печке,
назад к ящикам и остановился, задержав взгляд на  робком  огоньке  фонаря.
Майор Гунько, не сходя с места посреди землянки, почтительно повернулся  к
генералу.
   - Командир полка, вы пополнение получали?
   - Так точно. Сегодня в конце дня.
   - Пополните его батальон.
   - Будет сделано.
   - Мне нужны еще командиры, - с упрямой  настойчивостью  сказал  комбат.
Его сдержанность перед генералом вдруг исчезла, вытесненная  беспокойством
перед неожиданно свалившейся новой задачей. Он уже весь был во власти этой
задачи  и  теперь,  воспользовавшись  моментом,   хотел   изложить   перед
начальством все многочисленные нужды своего батальона.  -  У  меня  только
один штатный командир роты. Недостает  двенадцати  командиров  взводов.  У
меня  у  самого  нет  заместителя  по  политчасти  -  выбыл  в  госпиталь.
Поддерживающая батарея артполка сидит без снарядов, - сказал он  и  умолк.
Для начала было достаточно.
   Наступило молчание. Командир полка, расслабив в колене ногу,  продолжал
стоять перед генералом, у которого все ниже на глаза оседали  его  тяжелые
косматые брови.
   Где-то на поверхности снова громыхнули разрывы, но в этот  раз  дальше,
чем прежде; генерал настороженно вслушался  и,  как  только  эхо  разрывов
смолкло вдали, спросил у Гунько:
   - Вы на лошади?
   - Так точно.
   - С коноводом? Одну лошадь дадите мне. Поедем в штаб.
   Поняв, что самое неприятное минуло, майор Гунько будто стряхнул с  себя
все время владевшую им скованность школьника перед строгим директором.
   - Пожалуйста, товарищ генерал.  А  ваш  адъютант,  если  угодно,  может
подождать, я пришлю коня. Это быстро.
   - Зачем ждать? - сказал майор-адъютант. - Мы пешком. Коновод поведет.
   - Можно и так, - сговорчиво согласился Гунько, и у комбата как-то не  в
лад с его  настроением  мелькнуло  в  голове:  какая  почтительность!  Эту
граничащую  с  угодливостью  почтительность  Волошин  наблюдал   в   своем
командире впервые, никогда не подозревая прежде,  что  въедливый,  желчный
майор может оказаться таким покладистым. В другой раз он бы не преминул  с
удовольствием понаблюдать за новой  чертой  командира  полка,  но  теперь,
взбудораженный всем, что ему предстояло, грубовато спросил Гунько:
   - Так мне что, готовиться к атаке?
   Командир полка, в затруднении сморщив  лоб,  повернулся  было  к  нему,
потом к генералу, который старательно натягивал на руки перчатки.
   - Вот разберемся, и получите приказ.
   Волошин неторопливо достал часы:
   - Уже почти двадцать два часа, товарищ генерал. В случае чего, когда же
мне готовить батальон?
   Генерал шагнул к выходу, но, остановившись, сказал с не покидавшей  его
язвительностью:
   - Ишь забеспокоился! Раньше надо было беспокоиться, товарищ комбат.
   - Раньше батальон имел другую задачу.
   - Наступать - вот ваша задача! - повысил голос  генерал.  -  Наступать!
Запомните раз навсегда! Пока враг не изгнан из  пределов  нашей  священной
земли - наступать! Не давать ему покоя ни днем ни ночью. Забыли,  чьи  это
слова? Напомнить?
   Комбат зло молчал. Против этих слов у него не  было  и  не  могло  быть
возражений, тут он оказался припертым к стене. Это было почти унизительным
- молча стоять так, под строгим генеральским  взглядом,  опустив  руки  по
швам, и чувствовать, как генерал, празднуя над  ним  победу,  презрительно
сверлит его своим начальственным  взглядом.  Да,  он  победил  строптивого
комбата  и  с  высоты  своей  генеральской  власти  минуту  демонстративно
наслаждался этим. Затем протянул руку к палатке, чтобы выйти из  землянки,
как вдруг остановился, будто припомнив что-то.
   - За  отсутствие  дисциплины  в  батальоне  и  эти  штучки  санитарного
инструктора объявляю вам выговор, комбат. Вы слышите?
   - Есть! - сжав челюсти, выдавил Волошин.
   - Вот так! Получите в приказе по армии.
   В мертвой тишине, которая наступила в землянке, генерал еще раз пронзил
его властным взглядом и вдруг будто случайно увидел у стенки Джима.
   - А собачку вашу мы заберем. Вам она ни к чему - командуйте батальоном.
Крохалев!
   Палатка на выходе приподнялась, и в землянку  влез  незнакомый  боец  в
бушлате.
   - Крохалев, возьмите пса!
   Боец не очень решительно сделал два шага вперед и  с  протянутой  рукой
наклонился к Джиму. Пес угрожающе насторожился и  вдруг  с  такой  яростью
гаркнул, что Крохалев в испуге отскочил  к  порогу.  "Ага,  черта  он  вам
дастся! - злорадно подумал комбат. - Берите, ну!"
   Генерал, уже приподняв палатку, вдруг обернулся:
   - Что, не идет? Комбат, а ну дайте своего человека!
   Волошин сжал челюсти, ощущая полный  свой  крах.  Генерал  ждал,  но  у
комбата  все  не  хватало  решимости  на  это  позорное  в  отношении  пса
предательство.
   Пауза затягивалась, генерал ждал,  и  Гунько  деланно  встрепенулся  от
возмущения:
   - Вы слышали приказ? Где ваши бойцы? А ну там, в траншее, - живо!..
   В землянку ввалился Чернорученко и вопросительно уставился на командира
полка. За его спиной из-за палатки выглядывал Гутман.
   - Берите собаку! Живо!
   Чувствуя, что Джима уже не спасти, Волошин ледяным голосом приказал:
   - Гутман, возьмите Джима!
   - Куда? Это наш Джим. Куда его брать?
   - Прекратить разговор! Выполняйте приказ!
   Обезоруженный  холодной  неумолимостью  комбата,  ординарец  недоуменно
пожал плечами:
   - Гм! Мне что! Я выполню. Джим, ко мне!
   Пес доверчиво подался к Гутману, и тот взял его  за  ошейник.  Джим  не
сопротивлялся, лишь недоумевающе спокойно посмотрел  на  комбата.  Волошин
отвел взгляд в сторону, чтобы не выдать того, что он сейчас чувствовал. Но
что понимала собака?
   - Вот так! -  удовлетворенно  сказал  генерал.  -  Проводите  к  штабу,
товарищ боец.
   Он включил фонарик, и все они друг за другом вылезли в траншею.
   В землянке сделалось тихо,  пустынно  и  холодно.  Чернорученко  взялся
шуровать в печке. Лейтенант Маркий бесшумно вылез из темного угла и сел на
свое место за ящиками.
   Комбат в сердцах выругался и, рванув палатку, вышел в траншею.



        "3"

   Черт бы их взял, эти кусты и рогатины, которые в  ночной  темени  будто
кто специально понатыкал на его пути. Но уж действительно, если  где  есть
какая коряга, то ночью обязательно налезешь на нее.  Комбат  встал,  потер
ушибленное колено, вслушался - нет, кажется, его еще  не  окликнули,  хотя
где-то поблизости должны были начаться ячейки седьмой роты. Почти на ощупь
он прошел еще метров сто.  Сапоги  хрустко  ломали  высохший  прошлогодний
бурьян на обмежке, какое-то невидимое  колючее  сучье  цеплялось  за  полы
шинели, ветер надоедливо стегал по  лицу  незавязанными  тесемками  шапки.
Впереди на небосклоне огромным пологим горбом чернела  злосчастная-высота,
судьба которой решалась в эти минуты в штабе. Объятая ночной теменью,  она
казалась теперь совсем  рядом,  через  болотце,  тускло  серевшее  в  ночи
остатками грязного льда, и комбат с затаенным любопытством вгляделся в  ее
темные, перекопанные немцами склоны.
   Нет, маскировались они отменно, не то что в первое  лето,  когда  почти
открыто разгуливали по передовой в трусиках и играли в волейбол на огневых
позициях. Теперь за всю ночь не услышишь ни звука - притаились, зарылись в
землю и тихо сидят, готовя свое подлое дело. Но какое? И сколько  их  там,
какой части, какую имеют задачу, где их огневые средства? - все  это  были
вопросы, не найдя ответа на которые трудно рассчитывать на удачу. Особенно
с такими силами. Семьдесят человек - по существу,  одна  стрелковая  рота,
без артподдержки, без саперов и  танков  -  на  довольно  уже  укрепленную
высоту. Если еще и не подготовиться как следует, то и высоты не  возьмешь,
и людей погубишь всех без остатка.
   - Стой! Кто идет? - послышалось в темноте.
   Не спеша с ответом, комбат повернул  на  окрик  и  вскоре  различил  на
темной земле глинистый бугорок  бруствера,  возле  которого  темнела  ямка
окопчика, и в ней шевелился кто-то. Боец не окликал больше,  наверно,  еще
издали узнал комбата. Вообще это был непорядок, но капитан смолчал, он уже
привык, что в батальоне его узнавали всюду по первому звуку  его  шагов  и
первому слову его команды. Так же молча  комбат  ступил  на  мягкую  землю
невысокого брустверка. Боец с поднятым воротником шинели и в каске  поверх
шапки выжидательно застыл в окопчике:
   - Где командир роты?
   - Дальше, товарищ комбат. Там кустики есть, так он возле кустиков.
   - Как немец?
   - Молчит, товарищ комбат, - глухим простуженным голосом  ответил  боец.
Волошин вгляделся попристальнее - нет, боец был  незнакомый,  наверно,  из
недавнего пополнения  -  худенький,  озябший,  с  острым  подбородком  под
каской. Всех старых пехотинцев седьмой он знал еще с того времени, как сам
командовал этой ротой. Но старых уже осталось немного.
   - Как фамилия?
   - Моя? - тихо переспросил боец. - Рядовой Тарасиков.
   - Откуда родом?
   - Я? Саратовский, - сказал он и притих, наверно, в  ожидании  новых,  в
этом же смысле, вопросов. Комбата, однако, интересовало другое.
   - Машин там не было слышно? Не гудели?
   - Машин? Нет, не слыхал.  С  вечера  где-то  лопатками  близко  тупали.
Похоже, вон там, возле овражка, - указал в темноту боец. -  Наверно,  дзот
строят.
   Дзот - это конечно, без дзота они не обойдутся. Но будет  хуже,  когда,
оборудовав дзоты, еще и натыкают мин  вокруг,  тогда  завтра  не  избежать
беды, будет сюрприз не дай бог. Комбат повглядывался в темноту,  послушал,
однако ночь была ветреная и на редкость  глухая.  С  вечера  над  высотой,
наверно, не взлетело ни  одной  ракеты,  и  уже  одно  это  обстоятельство
наводило на размышления.
   - Ну что ж, Тарасиков. Наблюдайте.
   - Есть! - с готовностью ответил боец и спросил тоном давно знакомого: -
А где ваш Джим, товарищ капитан? Не слыхать что-то.
   - Нету Джима, - сухо ответил комбат и пошел дальше.
   Джима, конечно, уже не вернешь, если угодил к  такому  начальнику,  то,
считай, дело пропащее. Вообще для собаки это, может, и лучше,  у  генерала
ее судьба может сложиться счастливее, чем на передовой.  И  тем  не  менее
щемящее чувство потери шевельнулось в сознании капитана - столько  у  пего
было связано с этим псом!..  Но  смотри,  и  боец,  молодой,  в  батальоне
недавно, а знает Джима и даже интересуется  им.  Комбат  был  уверен,  что
видит бойца впервые, а тот, оказывается, не только узнает комбата в  ночи,
но еще и знает его собаку. Хотя такова уж судьба командира: каждый его шаг
- перед сотней  внимательных  человеческих  глаз,  от  которых  ничего  не
скроешь.
   Из  темноты  снова  окликнули  -  возле  пулеметного   окопа,   греясь,
размахивал руками старый  пулеметчик  Денищик,  знакомый  комбату  еще  по
летним боям под  Кузьминками,  когда  совсем  небольшая  группа  бойцов  -
остатки полка - пробивалась из окружения. Тогда же этот  довольно  пожилой
боец неизвестно откуда прибился к роте и так вместе с нею и вышел к своим.
А на переформировке из-за него произошла неприятность - начальство  начало
придираться: почему не отправил бойца на проверку, зачем оставил в роте  -
человек чужой, незнакомый, мало ли что может случиться. Проверялся Денищик
позже, в боях, когда однажды, заменив раненого пулеметчика,  помог  отбить
контратаку немцев, да так и остался при пулемете. Впрочем, пулемет у него,
кажется, уже новый - вместо "максима" тонкоствольный, системы Горюнова.
   - Ну как дела, Денищик?
   - А пока что слава богу.
   - Почему богу? Ты что, верующий?
   - Верующий не верующий, а так говорят. К слову приходится.
   Боец  уважительно,  со  сдержанным   достоинством   перед   начальством
переступил с ноги на ногу, втянув голые, без рукавиц, руки в  коротковатые
рукава телогрейки. Комбат опустился возле пулемета на корточки и  взглянул
в темноту через бруствер.
   - А как обстрел? Мертвого пространства нет?
   - Ну что вы! Все как на талерке, товарищ комбат.
   - Тарелке надо говорить. А они тут не засекут вас? С высоты  ведь  тоже
как на тарелке.
   - Ну. Так мы ведь,  когда  тихо,  Гаруна  сюда,  -  Денищик  показал  в
окопчик,  где  под   бруствером   темнела   оборудованная   для   пулемета
ниша-укрытие,  в  которой  теперь  посапывал  свернувшийся  калачиком  его
напарник. - Обстрел когда. А как заварушка, тогда на место.
   Комбат распрямился на бруствере.
   - Ну молодцы. Командир роты где?
   - А тут, недалеко. Блиндажик вон, -  кивнул  головой  Денищик  и  снова
принялся греться - притопывая, шлепать руками под мышками.
   Невдалеке под обмежком начиналась  мелкая  недокопанная  траншейка,  из
которой послышались далековатые, возникавшие под землей голоса.  Обрушивая
рыхлые стенки траншеи, комбат почти  боком  пробирался  по  ней,  пока  не
завидел под бруствером слабый проблеск света  у  края  палатки.  Приподняв
пыльный брезентовый полог, он нагнул голову  и  с  усилием  протиснулся  в
тесный полумрак блиндажа.
   Здесь  ужинали.  Тесно  обсев  разостланную  на  полу  палатку,   бойцы
сосредоточенно работали ложками. Между разнообразно обутых  -  в  ботинки,
сапоги и валенки - ног стояло несколько котелков с супом.  В  углу  против
входа,  привстав  на  коленях,  в  распоясанной  гимнастерке,   укладывала
вещмешок Веретенникова. Из-под жиденькой русой челки на лбу она метнула  в
комбата  отчужденный,  обиженный  взгляд  и  локтем  толкнула   лейтенанта
Самохина.
   - Вадька!
   Самохин заметно встрепенулся, увидев комбата, который  сразу  от  входа
вперся в чью-то широкую спину; ротный сделал запоздалую попытку встать для
доклада.
   - Товарищ капитан...
   Комбат поднял руку.
   - Ужинайте.
   Кто-то подвинулся, давая ему возможность  присесть,  кто-то  перелез  в
другой  угол.  Вверху  под  перекладиной,  потрескивая  и   коптя,   дымил
озокеритный   конец   телефонного   провода,   воняло   жженым    мазутом.
Веретенникова еще раз обиженно взглянула на Волошина  и  занялась  лямками
вещевого мешка.
   - Может, поужинаете с нами,  товарищ  комбат?  -  неуверенно  предложил
Самохин.
   Комбат  не  ответил.  В  блиндаже  все  примолкли,   почувствовав   его
настроение, - наверно, тут  уже  были  в  курсе  того,  что  произошло  на
батальонном КП. Ощущая на себе вопрошающее внимание присутствующих, комбат
достал из кармана дюралевый, с замысловатой чеканкой на крышке  портсигар,
начал вертеть  цигарку.  Он  знал:  они  ждали  разноса  за  случай  с  их
санинструктором, окончившийся для него вторым генеральским  выговором,  но
он не хотел начинать с этого. Он выжидал. Старшина роты  Грак  и  командир
взвода сержант  Нагорный,  сидевшие  напротив  комбата,  сунули  ложки  за
голенища, Самохин застегнул крючки шинели, Веретенникова  начала  надевать
телогрейку. Судя по всему, конец ужина был испорчен, хотя супа в  котелках
ни у кого не осталось.
   - Товарищ Самохин, сколько у вас на сегодня в строю? - не  взглянув  на
командира роты, спросил комбат.
   - Двадцать четыре человека. С санинструктором.
   - Санинструктора не считайте.
   Самохин умолк, наверно, ожидая, что скажет комбат.  Волошин  затянулся,
махорка в цигарке странно потрескивала, временами вспыхивая, будто  к  ней
подмешали порох. Бойцы называли ее трассирующей, что почти соответствовало
действительности, особенно на ветру ночью.
   - Выделите двух человек. Двух толковых бойцов.
   Самохин с заметным облегчением опустился  ниже  и  выдохнул.  Подвижный
взгляд его  темных  глаз  на  молодом,  с  раздвоенным  подбородком  лице,
соскользнув с комбата, остановился на сержанте Нагорном.
   - Нагорный, дай двух человек.
   - Отставить! - ровно сказал комбат. Все в землянке недоуменно взглянули
на него, однако он намеренно не придал никакого внимания этим взглядам.  -
Наверно, у товарища Нагорного имеется воинское звание?
   Лейтенант все понял с первого слова:
   - Сержант Нагорный, выделить двух бойцов!
   - Есть!
   Коренастый плечистый крепыш в расстегнутом полушубке, Нагорный сгреб  с
пола автомат и с шумом протиснулся в траншею...
   - И еще пошлите за командирами. Восьмой и девятой. ДШК тоже.
   Самохин только взглянул на Грака, и тот, хотя и без спешки, вылез вслед
за  Нагорным.  В  блиндаже,  кроме  комбата  и  ротного,   осталась   одна
Веретенникова. Теперь можно было  начинать  неприятный  разговор.  Волошин
свободнее вытянул ноги.
   - Так до каких пор будем воду мутить, товарищ Самохин?
   - Какую воду?
   - Когда будет выполнен мой приказ?
   Прежде чем ответить, лейтенант помолчал, бросая вокруг быстрые  нервные
взгляды.
   - Завтра утром пойдет.
   - Никуда я не пойду! - тут же объявила Веретенникова.
   - Вера! - с нажимом сказал Самохин.
   Девушка подняла на него обиженное, злое лицо:
   - Ну что? Что Вера? Куда вы меня прогоняете? Как наступление, так нужна
была, тогда не отправляли, а как стало тихо, оборона, так выметайсь! Я год
пробыла в этом полку и никуда из него не пойду. Поняли?
   Комбат сдержанно поглядывал то на нее, раскрасневшуюся и  расстроенную,
то на страдальчески нахмуренное лицо ротного. Это было черт  знает  что  -
наблюдать такую сцепу на фронте, в полукилометре от немецкой траншеи.
   - Что же, вы и рожать тут  будете?  -  спросил  он  нарочно  грубовато.
Веретенникова встрепенулась, на ее щеках уже заблестели слезы.
   - Ну и буду! А вам-то какое дело?
   - Вера, ты что?! - взмолился Самохин.
   - Нет уж, товарищ  санинструктор!  В  моем  батальоне  роддома  нет,  -
холодно отчеканил комбат. - Рано или поздно отправитесь  в  тыл.  Так  что
лучше это сделать вовремя.
   - Никуда я от Вадьки не отправлюсь, - сказала она. Однако решимость ее,
похоже, стала  ослабевать,  девушка  всхлипнула  и  закрыла  лицо  руками.
Самохин схватил ее за руки:
   - Вера! Ну что ты! Успокойся. Все будет хорошо, пойми.
   Вера,  однако,  не  хотела  ни  понимать,  ни  успокаиваться,   а   все
всхлипывала, уткнувшись лицом в телогрейку, и  Самохин  минуту  растерянно
уговаривал ее. "Чертов бабник! - думал комбат, почти с презрением глядя на
своего ротного. - Видный, неглупый парень, хороший командир роты,  да  вот
спутался с этой вздорной девчонкой. Теперь,  когда  уже  приспичило  и  не
стало возможности скрывать их отношения, надумали фронтовую женитьбу.  Как
раз нашли время!"
   Почувствовав на себе руки Самохина, Вера помалу начала успокаиваться, и
комбат сказал, чтобы разом покончить с этим уже надоевшим ему конфликтом:
   - Завтра утром  штурмуем  высоту.  Атака,  наверно,  в  семь.  К  шести
тридцати чтобы вас в батальоне не было.
   Вера, вдруг перестав всхлипывать, насторожилась:
   - Что? Чтобы я смылась за полчаса до атаки? Нет уж,  дудки.  Пусть  мне
генерал приказывает! Пусть сам маршал! Хоть сам господь бог. Ни за что!
   - Ладно, Вера. Не горячись. Ну что ты как маленькая!  -  уговаривал  ее
ротный, пока она не перебила его:
   - Ну да, не горячись! Долго ты без меня  уцелеешь?  Дурачок,  ты  же  в
первую минуту голову сложишь! За тобой  же,  как  за  маленьким,  смотреть
надо! - сквозь слезы приговаривала Вера.
   Самохин страдальчески сморщился.
   - Вот так! - объявил комбат, не желая больше продолжать этот  слезливый
разговор. Тем более что в траншее послышались шаги, в блиндаж  уже  влезал
Нагорный и с ним еще два бойца. Почти одновременно бойцы доложили:
   - Товарищ комбат, рядовой Дрозд по вашему приказу...
   - Товарищ комбат, рядовой Кабаков...
   Это тоже были новые бойцы в батальоне, с незнакомыми ему  лицами,  хотя
фамилию Дрозда он уже знал из бумаг, которые подписывал перед отправкой  в
полк для награждения за зимние бои под Гуляевкой.  Еще  он  всп